– Какие новости? – долетел к ним ее вежливый голосок, хрипловатый от сна и смущения.
– Осторожно слезай, – велела матушка невозмутимо.
Бодрая, отлично выспавшаяся Айана цепко заскользила вниз по стволу, уже нисколько не опасаясь свалиться. Эдэринка подхватила дочь, крепко прижала к себе в полубеспамятстве, плача, целуя и обнюхивая, как звериная самка найденного детеныша.
С поздно рухнувшей жалостью девочка обвила шею матери липкими от смолы руками. Зашептала в ухо ласковые сумбурные слова, оглаживая пальцами темные круги под матушкиными глазами, осунувшееся за ночь, постаревшее лицо. И впервые со всей простой правдой донеслись до безмятежной Айаны незатейные открытия-истины, что не для нее одной существует Орто и светит солнце. Что близких людей мало – по пальцам пересчитать, и они уязвимы, как родная долина – беззащитная горсть землицы в мирах. И что матушка, одна-единственная на всю Вселенную, совсем не молода, какой всегда казалась. И даже, наверное, смертна… А она, беспечная, жестокая дочь, не бережет родную, не слушается. Только и делает, что ранит ее, будто нарочно.
Айана обулась, пряча покаянные глаза. Хозяйки обратили к ней суровые лица. Девочка послушно встала перед ними с потупленной головой, ковыряя землю носком торбазка. Эдэринка переводила взволнованный взгляд с дочки на старух, не вмешиваясь в безмолвный разговор. Вот, значит, как – Айана начала понимать мысленный язык горшечниц! Вскоре лицо непоседы жарко заполыхало, так что ринувшиеся было слезы высохли на щеках светлыми промытыми полосками. Почтенные старухи удовлетворенно кивнули, прощаясь с Эдэринкой. Повернулись как по команде и зашагали в ногу к своему колку.
Эдэринка шла за дочерью, шатаясь от усталости. Не ругала девочку. Не стала говорить, как искала ее всю долгую ночь, целую вечность… Должно быть, уже сказано Айане все, что нужно.
Они были почти уже дома, когда воздух потемнел и надулся тугой прохладой. С запада наползала, быстро увеличиваясь и нагоняя ветер, огромная туча.
Отвесные пласты дождя грузно пали на землю. Девушки босиком побежали из коровников к юртам с доильными ведрами, оскальзываясь и хохоча. «Ждали-звали меня, а как пришел – норовят спрятаться», – обидчиво думал ливень, вскипая бурунчиками пены в звонких ручьях. Но долго обижаться ему было некогда.
Земля тужилась, бродя и истекая родильными водами. Каждая ямка, расщелина, промоина, каждая щербина наполнились до краев. Влажная земная плоть, познавшая любовь неба и материнскую суть, торопилась явить миру юную жизнь. Повсюду взрастали нежные младенцы новых побегов. Все кругом двигалось, дрожало, поднималось на цыпочки, тянуло ладони кверху и дышало обновленным воздухом. В чашах цветов, пища от удовольствия, плескались Эреке-джереке. Длинные капли падали с листьев сыто и тяжко, как молоко с туесов. Жилки древесных волокон расправлялись, набухая смолистой кровью – ключами рода.
Ночи и дни сменялись то ливнем, то солнцем, отраженным в росах бесчисленными крохотными солнцами. Великий лес пел множеством птичьих горлышек. Таежный дух Бай-Байанай, счастливый радостями зеленых, шерстистых, пернатых питомцев, торжественно объезжал на великанском олене воспрянувшие владения.
Животворные потоки мягко влились в поток времен. Чьи-то зубы, когти, клювы с новой силой принялись сокрушать, рвать, жевать и проглатывать. Иногда хозяева этих зубов и клювов становились жертвой более сильных, из охотников превращались в добычу. Одни стремительно росли, старели, и, увядая, пополняли собою почву. Взамен из их созидающего праха и многоплодного тлена рождались вторые, третьи… Бесконечные числом, продолжали божественное воссоздание живых существ, перетекающее из одного в другое в едином труде сотворения земной плоти. Будто после размолвки и бурного примирения родителей, жизнь в долине ликующе зашумела, стронулась и двинулась вперед – вверх, вниз и вширь, по законам разумного бытия.
Когда пеший небесный ярус наконец иссяк водою, из-за просторной груди Большой Реки взошла радуга. Она уходила в небо высоко и круто, предвещая спокойные солнечные дни. Обретшие свежесть и цвет травы расправили листья. Цветы смыкались на ночь, храня в чашечках и купинках соцветий драгоценную влагу, а по утрам унизывались росами от корней до бутонов. Даже бородатые лишайники распышнелись на выступах скал, и никуда не годная пальчатая трава буйно взялась на солонцовых землях.
Табунщики следили за тем, чтобы лошади не переедали черного хвоща, достигшего в низких сырых местах среднего роста человека-мужчины. Не знающих меры кобылиц и жеребят могла разбить кратковременная, но злая болезнь-шатун.
А коровам хоть бы что – забредали в хвощи с головой и с утра до вечера хрустели сочными стеблями. Потом шли домой, ступая важно, сытые, тучные, с круглыми боками и распертым молоком выменем. В разные стороны топырились толстые розовые пальцы сосцов, на ходу кропя землю яркими белыми каплями.
Ветер катился по аласам, пригибая травы волна за волной, как валы на реке. Подошло сенокосное время – самое важное для народа саха. От этого времени зависит жизнь домашних животных, а значит, людей. Эленцы спешили заказать Тимиру новые сенокосные батасы-горбуши, а Силису удобные черни к ним с выглаженными выемками для пальцев и запяткой по правому боку. Правили косу оселком, затем подтачивали лезвие кремнем и совершали обряд первой прокосной дорожки, обрызгивая ее суоратом. Наперво прошлись в потных поемных местах, пока не огрубели тамошние резучие травы.
На восходе косари выпивали кумыса едва ли не по ведру и целый день ничего не ели. Лишь в ужин наедались мясом до отвала, чтобы в надсаженные мышцы вникла за ночь убывшая днем сила. Не то сдуешься к утру пустым бурдюком и вовсе не встанешь.
Нет в землях народа саха мест, какие не славились бы добрыми косарями, и в Элен их имелось в достатке. Так почему бы не посоревноваться! Любо смотреть, как сверкают на солнце слаженно взмахивающие дуги кос и, опускаясь резцами, валят траву полукругом. А то, по другому навыку, умельцы шли широко, рубя наотмашь в обе стороны. Многие старики не менее ловко и споро косили по старинке длинными костяными ножами. Больше предпочитали кость, не доверяя железу. Из плохо очищенного батаса мог выпрыгнуть вредоносный рудый дух-косец.
Случалось, говорят, такое во время состязания. Спешил, скажем, косарь впереди, предвкушая победу, и вдруг посреди поля за спиной раздавалось шумное дыхание духа. Начинало звенеть рядом незримое острие, кладущее травы не справа налево, а наоборот… Что оставалось косарю? Не показывая досады, поднимал вверх свой батас и, три раза громко стукнув точилом о лезвие, весело кричал:
– Я победил!
Догадливые соперники с улыбками вторили:
– Ты победил! Уруй, уруй, уруй!
В тот день больше не косили, а виновный батас снова тщательно очищали-окуривали. Помаявшись в скуке, рудый дух, что без приглашения вызвался посостязаться с людьми, покидал поле.
Дед Кытанах клялся, что по молодости собственными глазами видел бесовского косца. А как не верить старцу, чья память все еще свежа, как день после ливня? Того духа, рассказывал он, еле-еле выдворить удалось. Рвался помочь, мало не половину луга скосил. Аж воочию на глаза людям показался… И за всю остальную жизнь не лицезрел Кытанах такой горестно-глупой рожи, какая была у прыткого беса, когда его обошли!
Но допусти злыдня к косьбе подобру, нипочем не прознаешь, то ли он будет доволен и славно поможет, то ли, невесть на что осерчав, неприметно выржавит сено. А после выжгутся стога до гнилой черноты, несмотря на поставленные стоймя прутья-горла и ходы для сквозняков. Порченое сено превратится в негодную травяную ветошь. От нее коровы недужат, стельным совсем худо приходится. Бывает, скидывают мертвых телят, либо, еще хуже, донашивают каких-нибудь двухголовых и пятиногих уродцев…
Ох, нет, опасно связываться со злыми духами, лучше сразу обмануть их так же, как они хитрят с людьми!
У звезд холодные пальцы. Сказание пятое
Домм первого вечера. Цель – это враг
– Лови!
Модун резко повернулась и швырнула сыну кусок выхваченного из горшка дымящегося мяса. Они часто забавлялись подобными играми. Мальчишка еще на подходе матушки к камельку знал, что она это сделает, и, выдернув меч из ножен, поймал мясо на острие.
Меч может бить во все восемь сторон света, сверху вниз, снизу вверх, наискосок и наотмашь. Может вертеться кругами над головой хозяина или вместе с ним. Но у него с хозяином всего два основных задания: вымахнуть из ножен и найти сердце врага, потратив на это ровно столько времени, сколько хватает для того, чтобы высунуть язык. Такую скорость меч и воин имеют, если они слиты в одно. Каждое движение – как молния, и блеск меча как молния.
К обоим молниеносным движениям – извлечению и выпаду – Болот с мечом были готовы в любое время дня. Матушка имела обыкновение кричать свое «лови!» когда угодно. Например, во время обеда. Сын, извернувшись, чуть подпрыгивал над столом. Умудрялся не задеть края столешницы, не опрокинуть скамью. Ноги еще не касались пола, а уже на острие болталось то, что матушка бросила в этот раз.
Порой ее непредсказуемый крик настигал Болота из стремительно открывшейся двери, из-за камелька, со спины… Но никогда – врасплох. Трудно было бы противнику, которого Болот в жизни не видел, но о котором так часто и много говорила матушка, напасть на мальчишку неожиданно для него. Все, что он научился делать для боя, посвящалось цели – победить врага. Победа и была главной целью Болота, его оружия и его будущего военного мастерства. К своей цели Болот относился со всей серьезностью. С высочайшей ненавистью, какая только может гнездиться в человеческом сердце. Он, можно сказать, этой цели принадлежал. Как матушка. И, как матушка, не сомневался: враг, убивший отца и дядю, когда-нибудь вернется.
С малых весен внушала сыну Модун, что в день священной битвы бог войны и мести Илбис сбросит ему в ладони три капли багрового сока. Тогда Болот поведет свой отважный отряд туда, где тонкий свист стрел сливается с тяжким стуком клинков, несущих на остриях Ёлю. Друзья будут биться с противниками плечом к плечу до тех пор, пока в сером и розовом от крови дыме не покажется человек с глазами белыми, как лед, в одежде черной, как ночь. Болот сразится с ним один на один.