Дума о черном человеке давно стала общей и главной у Болота с матушкой. Кровь начинала кипеть при одном упоминании о нем. Отправляясь спать, маленький мститель привык вешать лук на колышек над постелью. Укладывал меч в ножнах под подушку, а нож-батас – под нижнюю волосяную подстилку у правого бока, чтобы снились победные сны.
Мальчишка не расставался с батасом. А в юрте и во дворе, когда не было чужих, – с мечом. Матушка подарила Болоту добрый меч. Его сработал наследный кузнец в далеком аймаке, где она родилась. Заказала и подарила, несмотря на то что непосвященному запрещено иметь что-либо военное, что может принести кому-то вред. Дед Бэргэн, багалык тамошней дружины, привез меч, приехав однажды погостить.
У деда была куча дочерей и ни одного сына. Из многочисленных внуков только Болот собирался стать ботуром. Когда дед приготовится уходить по Кругу, его меч достанется Болоту. Перед смертью он откроет внуку тайное имя меча. Если, конечно, не посчастливится погибнуть в бою… Так сказал дед Бэргэн.
Болот не стал говорить, что не хочет чужого оружия. Даже дедовского. Собственный меч он полюбил сразу и навсегда, как друга и брата. Обоюдоострый клинок матушкиного меча закруглялся неколющим краем, а этот был однолезвийный, обрывался в конце отточенным острием.
Ратники народа саха считают округлую верхушку рукояти меча головой, наделенной разумом. Она сдерживает опрометчивые мысли владельца. Светлое лезвие обозначает честный Круг воителя, а острие – беспощадность к недругам. Болот дал мечу тайное имя – Человек. Теперь меч и его хозяин были как бы перекрещены наречениями, ведь имя Болот значит Меч.
Пройдет много времени и, если не посчастливится погибнуть в бою, а все задуманное удастся, Болот найдет себе другую цель – мирную. У него родится сын. Будет кому передать Человека перед смертью, чтобы и у сына появилась цель – истребить врагов родной Элен.
Наследник воинов, мальчик понимал безгласный язык и гордую душу меча, чутко спящую в ножнах. Она оживала от одного прикосновения к рукояти. Оставаясь внешне твердым и острым, Человек соглашался быть упругим и гибким, легким или увесистым. Мог поднять хозяина в прыжке за руку ввысь или, наоборот, притянуть к земле.
Грозный меч в руках умелого ботура – страшное оружие. Гораздо страшнее, чем батасы в руках двадцатки необученных. Матушка научила в размахе трех локтей от тела отбивать клинком летящие ножи. Болот отшибал их от себя легко, будто кожаные мячи палкой в игре. Эх, как славно можно было поиграть с друзьями! Но мальчик не подводил мать и деда – они велели никому не говорить о мече. Болот не показывал Человека друзьям. Ни слова о нем не сказал, хотя так хотелось, что язык страдал и жегся. Вне дома, будто пятивёсный малыш, носил остро отточенный деревянный меч. Пусть смеются! Уйдя подальше, Болот, как все молниеносные ботуры Элен, молился Илбису, до середины воткнув деревянное орудие в ржавь болотных лывиц. Так он угрожал черной крови врагов и демонам Нижнего мира. Только после этого начиналось сражение.
Болот бился с кустами и кочками не на жизнь, а на смерть! Только-только один из неприятельской своры начинал тянуть руку к своим ножнам, как Болот рассекал его от плеча до оружейного ремня на поясе, затем и второго, едва успевшего выдвинуть рукоять из ножен. Затем поражал третьего, чей медлительный меч лишь покинул ножны. Четвертый замахивался, когда его уже сердце нанизывалось на клинок Болотова орудия. Вражье сердце еще трепетало, и за миг одного трепыханья меч отражал удар ринувшегося пятого. Выпускал на волю кишки оторопевшего шестого. Следом в продолженном движении доставал острием восьмого, который пятился в ужасе, и девятому меч не давал улизнуть.
Девять – счастливое число. Если справиться с девятерыми, дальше можно не считать.
Жаль, что столь красивая победа происходила не совсем наяву, а кочки с кустами принимали смерть с легкостью и не сопротивлялись. Лишь выброс меча из ножен всегда был послушен левой руке. Перемещение его в правую, отработанное до крохотной доли мгновения, мальчишка давно уже сам не замечал.
А еще жалел Болот о невозможности разрубить мертвых противников, положенных друг на друга. Так ботуры проверяют на войне силу клинка и десницы. Но как после подлинной битвы, мальчик проводил обряд освобождения душ. У растений не три души, а всего одна – земная. Но ведь Болот умертвил их, жестокую обиду нанес. Он верил, что этот обряд оградит его от вероятной мести. А то вроде бы ненароком споткнешься в лесу о коряжку и ногу сломаешь, мало ли… Приходилось грузить на себя вязанку «врагов» величиною с холм и тащить какой-нибудь хозяйке на корм коровам. Не пропадать же добру.
Иногда Модун разводила во дворе костер и прыгала через него. Прыгал и сын, взмахивая косицей, соперничающей рыжиной с языками огня. Пламя взмывало вверх, плевалось трескучими углями от кинутых сверху еловых веток. Прыжки становились выше и смелее. Матушка подбирала выпавший уголек и бросала в Болота, целясь в лицо. Беда, если не увернешься! В шесть-семь весен вся одежда мальчика была испещрена жжеными пятнышками. Доставалось коже лица и шеи, и рыжие волосы, бывало, вспыхивали.
Но время излечивает мелкие ожоги бесследно, а из маленьких уроков учит извлекать большие. Четыре весны ушли на сноровку легко отстраняться. Теперь никто бы не заметил скользящего движения, траченного Болотом на уклон от запущенного матушкой огненного снаряда. Уголек пролетал на расстоянии ногтя от головы.
Веселые, разгоряченные, они вскакивали на неоседланных лошадей и мчались вокруг широкого двора. Метали арканы в чурбаки, расставленные на земле и столбцах изгороди. Гибкий ремень становился продолжением руки. Словно не ремень, а чуткие пальцы накидывались на чьи-то шеи – неважно, лошадиные или вражьи.
Три барабанных стука военного табыка, бьющего на вершине горы в начале боя, равны броску аркана. Еще три стука – и заарканенный противник, извиваясь и хрипя, катится по земле. Главное в сражении – время. У ратного времени своя поступь – стук-шаг табыка, а также длинные и короткие мгновенья между шагами. Эти мгновенья ненавидят суету и любят точность. В ней они не знают расхода, а знают только скорость, навостренную воителем в долгих уроках. Уж на них время можно издерживать сколько хочешь. Сколько нужно для того, чтобы научиться не терять драгоценных мгновений, и чтобы они тоже научились упруго сжиматься-распускаться в тебе, как ветка молодого тальника, скрученная и выпущенная из руки.
Обедать шли, когда взмыленные стригуны начинали спотыкаться. Модун и Болот, как все в дружине, находились на содержании людей долины. Любили поесть вкусно и плотно. Но случись боевая тревога, их не назвали бы дармоедами. Ведь кто знает – вдруг война начнется завтра? Никто не знает. А покуда войны нет, надо быть начеку, готовиться и постигать боевое мастерство. Пытаться достичь дна его так же упорно, как, рассказывают, ныряльщики моря Ламы в поисках красного камня. Правда, военное искусство столь глубоко, что до дна его не достать и за двадцатку человеческих жизней. Впрочем, как и до дна Ламы.
Модун почти сравнялась с ботурами в ратных умениях, а в чем-то преуспела даже лучше многих мужчин. Но быть женщиной, что бы ни болтали кумушки Элен, не перестала, хотя мужа, достойного пригасить огонь памяти о Кугасе, не было с нею.
Только рядом с багалыком ощущала себя робкой и хрупкой. Он редко останавливал на ее лице свой вечно хмурый взгляд, нечасто урывал время для разговора. Если это случалось, Модун вдруг на миг хотелось забыть суровую жизнь. Хотелось готовить Хорсуну вечернюю еду и ждать его, вышивая рубахи с женским привязывающим заговором…
Мотнув головой, воительница стряхивала вкрадчивое бабье наваждение. Была б у нее жажда добиться любви Хорсуна, она бы добилась. Но женщину волновало другое желание – собрать вокруг себя верных ботуров, насмерть стоящих в борьбе против черных сил.
Модун не знала, позволит ли ей багалык учить мальчишек. Все не решалась подступить к нему с этим предложением. Однако при любом исходе переговоров она собиралась начать учения весной после ледохода. Надо было еще уговорить родителей отпускать ребят. Летом мальчишкам сложно отпроситься, ведь на их плечах чуть ли не вся работа по двору и помощь отцам в сенокосе. Зимою легче, но в неширокой юрте не развернешься, а на улице в дикую стужу неокрепшим застудиться раз плюнуть. Лишь в конце Голодного месяца, когда зашатается рог Быка Мороза, можно побегать на лыжах, пострелять и порубиться в сугробах деревянными мечами.
Модун хотела подготовить к великому бою воинов, понимающих, с кем им предстоит сразиться. Будущих соратников она подбирала исподволь, наблюдая за ребячьей игрой в орла и уток, которая требовала силы и ловкости.
Бесплодны были намерения посвятить дружину в неизбежность войны с демонами. Ни ботуры, ни сам багалык не поверят, могут и на смех поднять. А Модун предвидела, что сражение неминуемо. Знала: во главе черного воинства будет стоять странник – демон с ледяными глазами.
В полном воинском снаряжении, статная и красивая, как богиня битвы Элбиса, вышла однажды Модун к мальчишкам, собравшимся во дворе. На дудке железного восьмидольного шлема реяли пышные хвостовые перья стерха, из-под рукавов короткого платья от локтей до запястий спускались браслеты белого серебра. Серебряный пояс с ножнами и колчаном перехватывал мягкий кожаный панцирь, простеганный роговыми пластинками из точеных конских копыт. Бычий аркан висел на правом плече, а за левым возвышался рог боевого лука. В правой руке Модун был меч, левой она придерживала овальный щит, крытый дубленой кожей. Посредине в него был вклепан железный диск. Такие же, но вдвое меньше, диски окружали щит по бокам, окантованным витой медной проволокой.
Мальчишки ахнули, восхищенные. Даже знак молнии Дэсегея словно впервые увидели на правой щеке воительницы. Но вовсе не покрасоваться перед ребятами наладилась Модун. Пока они рассматривали оружие, она приметливым взором остановилась на тех, кто мог стать исполнителем ее задумки, из кого она могла создать отряд единомышленников, одержимых одной целью. Дерзкая женщина верила: сила ее юных ботуров когда-нибудь превзойдет мощь дружинных отрядов. Смелость затмит храбрость воинов багалыка…