– В детстве мой отец Бэргэн говорил об одном древнем предсказании: «Когда потускнеет Смотрящий Эксэкю, а Круг Воителя воссияет ярче, на Орто грянет великая битва с демонами. Если они победят, Землю поглотят хаос и тьма».
Закусив губу, Модун резко поднялась:
– Теперь не я, а звезды убедят Хорсуна позволить мне начать учения.
Домм второго вечера. Странные чада
Чувствуя непонятные движения в небе, главный жрец впервые взошел на вершину Каменного Пальца ночью. Ему захотелось взглянуть вблизи на ставшие яркими к осени звезды, способные поведать о многом.
Закрытое темя тревожили смутные звуки, плывущие в выси. Напряженно вслушиваясь в прозрачное дыхание ночи, жрец тщился понять, эхо ли крутило и перекатывало шелестящий шепот долины в своем бездонном горле, или мигающие светила испускали таинственные сигналы, невнятные слабому человеческому уху. Никогда не заходящие звезды Арангаса вслед за Колодой поворачивались в извечном осуохае вокруг восьмилучистой Северной Чаши. Нескончаемо сыпались в прозрачную Коновязь Времен невидимые хвоинки времени с кроны Ал-Кудук. На месте их безостановочно вырастали новые… Но что это? Круг Воителя словно расколол небо на две половины! Крылатая Иллэ сияющей пылью развеяла между Арангасом и Колодой свой вьющийся хвост. Смотрящий Эксэкю побледнел и стал едва заметным!
Сандал застыл в испуге, заметив, что демоница Чолбона, которая обычно убегает ночью на колдовские гульбища, светит ярко и воинственно. Сластолюбивый лик ее угрожающе приблизился к Земле, соперничая со светом Северной Чаши. Почудилось, что семизвездный Юргэ́л[12], возлюбленный демоницы, устремил к ней трескучие ледяные пальцы. Глянешь – и мертвенный холод прокатывается в крови!
У звезд скорое время. Человеческий год равен для них двенадцати щелчкам пальцами. Через три двадцатки звездных щелчков, то есть примерно через пять земных весен, Чолбона соединится с Юргэлом. А лишь только это случится – не миновать беды! На все небо вспыхнет ослепительный поцелуй звезд, вызывающий длительное затмение Солнца и небывалое смешение стихий. Круг бытия неизбежно накренится, а то и ничтожной пылинкой сорвется в черную бездну вечности. В неисповедимом времени так, может быть, не раз происходило с подсолнечными мирами! Не потому ли последние весны неустойчивы в погодах и загадочны в событиях, будто полны смутных предчувствий? Неужто Срединную ожидает гибель?..
Остаток ночи Сандал провел в беспокойстве. В обрывках тяжелой дремы виделись целующиеся звезды, к которым он лез с топором по удлиненной до неба лестнице Каменного Пальца. Но лишь поднимал топор, намереваясь срубить бедовую голову Чолбоны, как ее лик, злорадно ухмыляясь, оборачивался хохочущим лицом девочки Илинэ. Дочь багалыка раскачивалась на лучах, словно на качелях… А в мучительном предутреннем сне на опрокинутом помосте запрыгали дети с глумливыми звездными лицами. Вращаясь на Арангасе вокруг оси Ал-Кудук, они загадочно подмигивали Сандалу и смеялись, смеялись, смеялись…
Жрец отшатнулся в ужасе, забыв о лестнице и лукавых пророчествах неба. Он ничего не видел вокруг, кроме детских лиц с блестящими от смеха щеками, и падал, переворачиваясь в черном воздухе, в живую темень неба, ощущая в груди щекотную пустоту.
Когда Сандал проснулся от раздавшегося наяву крика, не сразу понял, что кричал он сам.
Весь в холодном поту, жрец выпил чашку ледовой воды с успокоительной Каменной смолой. Лежа с закрытыми глазами в ожидании, когда угомонятся смятенные мысли и тело, призвал к внутреннему зрению верховного Ньику. Невозмутимый образ седобородого наставника иногда помогал сдерживать бешено скачущий ток крови. Может, мудрый старец, бывший Санде за отца, подскажет, как избыть насылаемую звездами напасть.
Многим помог в своей долгой жизни Ньика. Многие почитали верховного ближе родича, а себя мнили его духовными детьми… Дети, дитя. Внезапно в груди кольнуло: а что это значит – иметь дитя? Сандал с удивлением прислушался к сердцу, занывшему тонко, с неведомой доселе блаженной печалью. Не будь он жрецом, нянчил бы внуков… В голове, утихомиренной целебной силой снадобья, выплетались непривычные, гибкие думы.
Не волен человек, проникнув в прошлое, переделать собственное детство. Не может взять за руку себя, ребенка, и повести за взрослым собою, оберегая от всего, что сделало болезненной память о детских веснах.
Белый Творец недаром явил нынче небо с яркими звездами. Не зря снился сон с насмешливыми детьми. Теперь бы не опоздать, взять эленских сорванцов за руки и направить на безгрешный путь. Сандал усмехнулся, представив, как выступает по горной тропе в окружении галдящих пострелят и, минуя Каменный Палец, торжественно ведет их дальше, к заоблачному миру…
Стоит детворе разок побывать здесь, и – прощай, спокойствие! А там в жреческое селение нагрянут дотошные матери, приковыляют любопытные старухи, востроглазые девицы зачастят якобы по ягоды… Это ли не напасть?
Недавно, обходя заповедные горы, Сандал заглянул в пещеру Скалы Удаганки. И что там обнаружил! Дерзновенная дочь багалыка отважилась изобразить на левой стене крылатую кобылицу!
Смелый рисунок потряс воображение жреца. Вначале он, жутко разозленный, собрался отправиться к легкомысленной Лахсе и отчитать женщину за недосмотр за своевольным ребенком. Следовало раз и навсегда запретить нравной девчонке где бы то ни было живописать существа, имеющие души!
Мечась в ярости, Сандал надергал мха, в ручей окунул. Хотел начисто вытереть стену… Но подошел ближе и остановился.
Он долго стоял перед рисунком, рассеянно теребя клочья мокрого мха. Не заметил, что вода залила полу дохи и капает на торбаза. Гневные мысли еще продолжали вертеться в голове, а душа неожиданно бурно им возразила, искренне изумляясь и радуясь зрелому мастерству девочки. Несмотря на сошедший в горы вечер, освещенная последними лучами солнца кобылица была светла и прекрасна, как весеннее утро.
…Две белые лилии распустились нынче в озере Травянистом, когда облетела черемуха. Белизна цветов была безупречной – матовой и глубокой. В чистоте линий таилось совершенство. Точеные лепестки горели на темной глади воды, словно застывшие язычки белого пламени. Казалось, не вспыхивают они, чтобы только не испугать человека своей победной красотой…
Жрец не мог заставить себя дотронуться мхом до стены, как не мог сорвать прекрасный цветок.
Почему девочка нарисовала крылатую Иллэ? Не узрела же ее где-то въяве! Но это она, это Иллэ, предводительница табуна небесных удаганок! Иссиня-черный, выпуклый глаз кобылицы косился на жреца живо и настороженно. Сандал вгляделся внимательнее. Заметил щербинку, из которой, как из-под века, выступал круглый камешек-глаз.
Не обошлось без джогура. Кому, как не Сандалу, знать, от кого унаследовала девочка волшебный дар видеть невидимое и делать то, что недоступно другим! Незабвенная жена багалыка, нежная Нарьяна, могла вызывать небесный огонь. Ее дочери трехликий Кудай подарил великое умение живописать души… Что ж, славный и, может быть, не тщетный жребий. Рисунок Илинэ вызывал трепет и восхищение, пробуждал желание поклоняться подлинной красоте… Ах, как жаждал когда-то молодой Санда, Такой-же-как-все, живя в селенье Ньики, быть хозяином волшебного джогура! Но Сандал не завистлив. Нет, не завистлив, потому и не алчен. Он искренне рад чужому дару.
Жрец тихо попятился к валуну, не имея сил оторвать взгляд от чудесного рисунка, который нравился ему все больше и больше. Заставил себя отвернуться, обогнув камень. Непонятно отчего легкий, светлый, будто только что озаренный, поспешил к дому.
– Экая птаха, – бормотал он в жалости, вспоминая первый день Илинэ на Орто. – Экая странная птаха!
Напрочь запамятовал о проверке жреческих гор. Перед глазами продолжался чудесный полет крылатой Иллэ.
Сандал никому не обмолвился ни о рисунке, ни о джогуре Илинэ. И ей ничего не сказал. Зачем? Никто, кроме него и девочки, сюда не ходит. Пусть Скала Удаганки, хранительница всяких тайн, оберегает и этот секрет.
…После тяжких снов жрец тяжело вышел навстречу восходу. Неверным шагом двинулся к Каменному Пальцу.
– Алчность – вот что губит людей, – лился шепот Сандала в уши странствующего ветра. – Благодарю Тебя, Белый Творец, за то, что Ты избавил меня от алчности и зависти. Мне ничего не нужно от людей, ничего не нужно от Тебя. Ты знаешь, я не имею в доме лишних вещей, стараюсь обойтись малым. Ем лишь столько, сколько необходимо для поддержания жизни в моем бренном теле. Единственное мое желание, которому я усердно служу и буду верен до ухода по Кругу, – чтобы люди поняли и познали Твое бесконечное величие и не мнили о себе высоко.
Губы Сандала говорили привычные слова, а в сердце густела тревога. Холодные пальцы звезд. Смеющиеся дети. Илинэ. Его вина перед багалыком и девочкой.
Утекло то время, когда Сандал не чувствовал вины за собой и был свободен. В последние годы он каждое утро выплачивал дань совести за содеянное десять весен назад. Невинные лучи озаряли открытое темя, а он не мог принадлежать небу всецело и безраздельно. Озарение, правда, все же случалось, но редко бывало ликующим и невесомым, как прежде. Сердце тяготил грех обмана. Теперь жрецу казалось, что совершил он его по наущению всезнающего духа с глазами-сосульками, который приснился в памятную ночь Осени Бури. Невозможно быть праведным, позволяя себе грешить втихомолку. Творец видит все. Творец знает, чья дочь Илинэ.
Сколько раз хотелось Сандалу признаться в истомившей его тайне на общем сходе! Сколько раз представлялось в покаянных мыслях, как поведут себя багалык, жрецы и старейшина, что скажут люди, вонзив в него копья осуждающих глаз!
Но – нет… Что хорошего принесет это запоздалое признание тем, кого умышленно или ненароком задела его трижды клятая ложь? А что станет с ним? Дрожащий, придавленный веснами, убеленный сединами, будет стоять перед рядами схода криводушный жрец, гадкий обманщик, принародно опустив повинную голову, как напроказивший мальчишка. Дескать, простите, люди добрые, я больше не буду? А после – посох в руки и снова по кругу Земли. Но уже не почитаемый человек, а всеми отринутый лжец, гонимый с насмешкою и позором. Как жить без Элен и зачем тогда, вообще, жить?!