Силис забеспокоился, досадуя на молотобойца, поторопился замять насмешку:
– Чего годить? Не на восемь дней пира рассчитываем, всего на три. Жеребец многотравен, не какой-нибудь стригунок…
– Жеребчики, рано начавшие крыть кобыл, в зрелые весны не дают справного приплода, – обронил Хорсун вполголоса, опуская глаза.
Над сговорным столом повисла неловкая пауза. Старый Балтысыт нарушил ее кряхтеньем, не найдя ничего лучшего. Бытык проговорил воинственно:
– У немолодого, но опытного жеребца острое зрение, хороший слух и вкус к красоте. Добро ли, когда на свет является много никчемного, от рождения худородного приплода? Пусть лучше будет меньше жеребят, да таких, какими можно гордиться!
– Ну, так, – сказал Балтысыт. – Да, гордиться, э-э. Вот так. Да… ну и ну.
Старик был косноязычен, зато славился тем, что приносил удачу в сговорах. Силис без слов бросил на стол пробную плату – связку из девяти темных собольих шкур, и мужчины вышли.
Хорсун вопросительно глянул на занавеску, зная, что Олджуна слышала разговор:
– Что скажешь?
– Согласна, – донесся тихий голос.
– Не слыхал я, чтобы после сговора на третий день свадьбу играли. К чему этакая спешка?
– Замуж пора мне, – выдавила Олджуна. – Пока берут.
– Малочаден Тимир. От Ураны у него только сын.
– Я – не Урана.
– Да уж… Не она, – тяжко молвил багалык и пасмурно уставился на роскошную меховую связку, вспыхнувшую при свете очага нежными волосинками-блестками.
– Согласна, так убери соболей, – проворчал, погодя. – Вари-грей, тащи на стол все, что есть вкусного в доме!
Вернувшись, сваты радостно переглянулись. Теперь можно снять шапки-дохи и, с полным правом наслаждаясь горячим ужином, обговорить условия сделки.
– Табун в тридцать три головы даем за девушку, – известил Бытык, рубанув воздух рукой. – Покажется мало – за доплатой не постоим! Сверх калыма доставим столько конских голов, сколько ты покажешь недоуздков.
– Ага, так, ну да, так, – подхватил старый Балтысыт, обгладывая гусиную лопатку. – Доставим, э-э-э.
– Половина забоя скота на угощение – наша, – примолвил Силис.
– Добро, – дрогнул губами Хорсун, не поднимая головы.
– Был камень, на котором жили родовичи невесты, серым, стал красным, а теперь остался один пепел, с которого нечего взять, – горестно вздохнул молотобоец.
Багалык вздернул затяжелевший подбородок:
– За приданое не волнуйтесь. Все, что имею, готов отдать за приемной дочерью.
– Зачем все, зачем все! – Силис затряс выставленными вперед ладонями. – Договоримся полюбовно, по размеру калыма, не больше.
– Постель, семейный полог, домашнюю утварь, одежку свадебную и остальную, – перечислял Бытык, загибая пальцы, – упряжь, по белой кобылице каждой коновязи в жениховом дворе, бурдюки с кумысом, сколько с лета осталось… Пять коровьих стегон и шесть кобыльих, чаны с топленым маслом…
– Нам троим, э-э-э, новые дохи, – вставил старый Балтысыт. – В подарок за ладный сговор… Ну да, вот так, да, э!
Ударив с приемным отцом невесты по рукам, сваты умчались вскачь радовать Тимира согласием.
Первый свадебный день справляли в доме Хорсуна. Воины с женами в ожидании гостей высыпали во двор в два ряда. Мужчины, как водится, справа. Нарядный багалык в лисьей шубе, подпоясанной богато украшенным поясом, встал у коновязей, возвышаясь между столбами, как еще одна коновязь. Высеребренную сединой голову покрывала старая бобровая шапка с медным кругом-солнцем на тулье, с вышитыми на боках, чуть ниже солнца, яркими глазами. Хорсун только в особых случаях надевал бережно хранимую шапку, когда-то пошитую покойной женою Нарьяной.
Гостей и родичей понаехало навалом. Гуськом друг за другом следовали верхом семьи кузнецов. Шествие замыкал жених в зимней шапке, рысьей дохе и рукавицах, ведя на поводу лошадей, навьюченных тюками с мясом. Разукрашенный осенними золотыми венками и звонкими колокольцами кортеж остановился в воротах.
Хорсун подвел буланого старейшины к средней коновязи, придержал ему стремя. Воины помогли сойти с коней другим уважаемым гостям. За изгородью остался один жених, обращенный лицом на восток, с длинным кнутом в руках. Дружинный мясовар Асчит с помощниками подхватили тюки со стегнами, сложили у костров, над которыми уже вовсю кипели котлы.
Войдя в дом, гости сразу же принялись рассаживаться за столы. На почетных местах устроились багалык со сватами, жрецы, старцы и аймачные. На остальных – близкие со стороны жениха по степени родства, кузнецы, воины и другие. Все три свадебных дня порядок расположения пирующих останется неизменным.
Молотобоец Бытык подвел сомкнувшего веки Тимира к распахнутой настежь двери. Смешливо подмигивая молодайкам, подтянул его за кнутовище к порогу:
– Открой очи, глянь, сколько здесь людей собралось в честь лучших родов саха с солнечными улыбками и поводьями за спиной!
Пока Тимир кланялся всем столам поочередно, Бытык вскрыл тюк, приготовленный у пылающего камелька. Достал сваренную целиком конскую голову – почетную долю духам, водрузил ее на возвышение в правом углу. Глаза на морде были вытаращены, и рот радостно скалился литым частоколом желтоватых зубов. Сняв рукавицы, Тимир отколупнул из-под нижнего правого века веселой головы немного жира. Разделил на три кусочка и с тихим присловьем один за другим бросил в огонь.
Бытык снова поймал жениха за кнут:
– Теперь садись-ка сюда, лицом к стене возле двери, да в последний раз подумай, не хочешь ли сбежать, пока не поздно?
Подобные же слова молотобоец повторил, пройдя напротив к женской половине, где за ровдужной занавеской сидела невеста в зимней дорожной одежде.
Молодые ботуры поднесли высокие чороны с кумысом старейшине и багалыку. Кубки после кропления очага и сторон света, отправились в два конца по столам вкруговую. Как только закрайние гости допили остатки, жених с невестой одновременно вышли к столу. Преклонили колени перед смеющейся конской мордой.
– Крепко подумали о будущей дороге? – сурово вопросил Хорсун.
– Крепко, – кивнул головою жених.
– Крепко, – опустила невеста затрепетавшие ресницы.
Нисколько не смущаясь, Бытык выпихнул своего хозяина с Олджуной в самый дальний темный угол. Никто не называл их имен, никто на них не смотрел. Даже пищу им подавали в мелких мисах как можно незаметнее. Ели эти двое, скромно отвернувшись друг от друга и от стола. Попробуй, поешь, не снимая с рук меховых рукавиц, потея в жарких шапках и дохах!
Гости забыли о виновниках торжества. Сегодня не их день, сегодня – день рода.
Груда цельных коровьих голеней высилась перед почетными гостями. По знаку Хорсуна мужчины вынули из ножен батасы. Стройно сверкнул лес заостренных лезвий – и пошел пир! Вынутые из расколотых костей куски горячего мозга таяли во рту. Тонкая пленка матового жирка застывала на крутых краях серебряных мис. Ах, не стол это был, а широкая и привольная, как сама долина Элен, песнь мясовара Асчита! Едва ли не в четверть юрты вздымались горы курящихся белым паром коровьих и жеребячьих грудин, загорбков и окороков.
Светло-серое снаружи, чуть розоватое в разрезах, прослоенное жиром кобылье мясо было приготовлено так, как любят люди саха, – чтобы из-под зубов прыскали горячие капли сока. Нечего бояться чуток не доварить такое мясо, ведь лошади круглый год гуляют по чистым пастбищам, куда редко ступает нога человека.
Сбоку с великанских мис свешивались ворсистые и ячеистые куски рубца, толстые коровьи языки, белые и черные колбасы. Покачивались насаженные на острые палочки куски сердца, печени и почек. Даже жрецы, вскользь поглядывавшие на соблазнительные мясные блюда, пошевеливали ноздрями, с тайным вожделением вдыхая струи густого сытного духа. Впрочем, им доставало молочной и растительной пищи – прохладного суората, взбитого с ягодами керчэха, нарубленной ломтиками мороженой пенки, квашеных съедобных трав… И еда сменялась едою!
Скоро старцы, рыгая, сонно зашамкали:
– В старину богатые роды, говорят, давали полторы двадцатки обедов. Четверть их стад шагала с лугов в костер и на стол, а четверть, стегнами и вживе, уходила на подарки.
– Не калым с приданым опустошали стада и табуны, а угощение гостей…
– Да и теперь, благодарение богам, неплохо едим. Глядя на такие столы, трудно сказать, что у людей животы подвело!
Невидимые, но самые желанные гости – боги и духи – витали над свадебными столами. Им также перепало жертвенной снеди через пламя костров и очага.
Силис держал праздничное слово после Хорсуна. Обращаясь к населенному невидимой сущностью воздуху, попросил в конце речи:
– Чете помогите в их зимней дороге теплом ваших чутких, беззлобных сердец, твердынею рода кузнечного в муже, ростками во чреве красивой жены!
Силис не смотрел на Эдэринку. Жена сидела, он знал, с опущенными долу глазами. Знал также, какими мыслями занята ее голова. Эдэринка в этот миг думала об Уране. Старшая супруга кузнеца изо всех сил старалась не показать, как ей тяжко. С одеревенелой улыбкой возила ложкой в ближней мисе с взбитой похлебкой из сливок с земляникой и душистых трав. Серьги с драгоценными синими камушками подчеркивали бледность исхудалого лица, на котором не было ни злости, ни обиды, а только горькое недоумение и печаль.
Завершив речь, Силис растянул губы в кривой улыбке и сел, устало сутуля плечи.
Ранним утром, убирая невесту к главному свадебному дню, подружки пели грустную песню.
Ах, матушка дома, а дочка ушла!
Отец мой остался, а дочь далеко!
Зачем я покинула милый очаг,
который меня согревал и любил?
Зачем разлучилась я с юртой своей,
где мясо кобылье всегда на столе?
Погнавшись за мужем в безвестную даль,
живу теперь в бедном, холодном краю,
сижу в нищей юрте за скудным столом,
цежу едкий суп из костей кабарги…