Рассветное время уже не вернуть,
полдневное время несется стрелой,
закатное время мне в спину стучит,
ночное крадется, как сумрачный зверь!
Взлететь бы мне в небо, да купол без дна,
под землю уйти – не расступится дерн,
сурово следят за мной трое мужчин:
жестокий Дилга, мой сыночек и муж!
…Однажды зимою почудилось мне,
что жизнь моя – греза в начале пути,
что, спрыгнув с девичьей лежанки своей,
я долго смеялась над тягостным сном!..
Вот и сгодился шитый с оберегами и благословениями свадебный наряд, приготовленный Олджуне заботливой Модун и женщинами заставы еще семь весен назад. Подружки с песнями поднесли натазники из белой кобыльей шкуры, шерстью внутрь, окаймленные вышивкой на проймах. Три длинных шнура свисали снизу с середины, с набором ажурных пронизок, с колокольцами на концах. Переступит девушка впервые порог жениховского дома, и честная медь колокольцев радостно растрезвонит округ, что невеста девственна. Или смолчит…
Придержав вздох, Олджуна облачилась в звенящие натазники и бело-молочное платье-безрукавку со вставками цвета сосновой коры. Спереди на платье вшита фигурка человека с реющими поводьями. На спине – две фигурки с переплетенными поводьями. По подолу – хоровод, нечетное число человечков, взявшихся за руки. Без такого платья нечего и показываться новой родне. В безрукавке особый смысл. Называется она Птицей-счастьем, или Белокрылым стерхом. Считается, что счастливые крылья супружеской жизни невеста носит в своих руках. А руки ее не оголены – почти до плеч натянуты на них витые серебряные браслеты с девятью выпуклыми опоясками и мягкой ровдугой на локтевых сгибах.
Девушки накинули на Олджуну просторную доху из меха сиводушки, формой напоминающую юрту. Тут кожаные вставки на спине были в виде трех коновязей. На широких каймах разрезов блестели медные бляшки. На груди позвякивали фигурные подвески, охраняющие от липучего огня дурных глаз. Слева проступало крашенное красной охрой сердце, чтобы меж супругами не иссякала любовь.
На голове невесты закрасовалась похожая на урасу лисья шапка. В навершии пушился белый дым – маховые лебединые перья. На третий день свадьбы, став Тимиру женой, Олджуна поменяет эту шапку на другую, соболью, с кругом-солнцем и берестяным торчком сверху, подобным камельку – очагу дома. Снаряжение невесты завершилось дэйбирем с пестрым хвостом. Подружки с плачем и жалостливыми вздохами вывели во двор уходящую в чужой род.
Теперь очередь за убранством трех белых свадебных коней. Продолжая петь, девушки надели на них узорные уздечки. Возложили чепраки, боковины и седла – верховое и два вьючных с кладью. Красива свадебная сбруя, глаз не оторвать! Накладки лук верхового седла обрамлены медными валиками с чеканкой. Выемки заполнены гравированными завитками и дугами. Частая вышивка в середках чепраков предвещает богатство. Поле между верхней каймой и нижней коричневое – это матушка-земля, главный оберег от несчастий. Красная кайма вещает о росте кровной родни. Девять кистей по внешним углам – пожелание плодовитости. А вот на боковинах кистям быть не полагается, дабы не щекотали конское брюхо. Напоследок девицы надели на лодыжки коней серебряные браслеты и подали невесте плеть со скребницей.
Только кончили петь, как стоящий на крыше юрты отрядник Быгдай известил, что едет жених. Девять белых жеребят пригнал кузнец в подарок Хорсуну. Быгдай громко считал сверху:
– Первый прошел, второй идет, третий движется… Быть жеребятам началом нового табуна, быть нашей дочери началом новых людей!
Белую двухтравную кобылицу оставил жених во дворе багалыка вместо Олджуны. Не притронутся ножницы к гриве и хвосту кобылицы. Не коснется плеть белого крупа.
– Станем холить-лелеять ее так же, как ты должен нежить жену, – сказал будущему зятю Хорсун.
Лицо невесты прикрыли собольей шкуркой, чтобы не было у нее возможности оглянуться на отчий дом, не то девичье счастье задумается: не вернуться ль обратно? Свадебный поезд со стадом и табуном из приданого тронулся по кругу Элен в сопровождении веселых душ белых жеребят. Девять раз останавливался поезд в долине, и на каждой остановке мужчины забивали по тельцу, а шкуры вешали на деревья.
У кузнецовых ворот Олджуне было велено открыть лицо. Трижды по ходу солнца объехала она коновязи. Жених принял ее с коня на руки, поставил у входа в юрту. Галдящие гости притихли. Невеста переступила порог…
Находчивый Отосут поспешил громко воскликнуть, опережая нежеланные возгласы и замешательство:
– Священный дух-хозяин звонковзрывчатый! Хозяйка новая пришла огонь зажечь! Так будь в серебряном гнезде отзывчивым и от напастей постарайся уберечь!
На скулах Олджуны полыхнули алые пятна, глаза заблестели предательской влагой… Под прокатившийся по рядам шепоток встала у камелька на левое колено, угостила духа-хозяина привезенными из отцовского дома яствами. Еле слышно проговорила невестину просьбу-мольбу.
«Кто-то допрежь срока открыл щеколду с подвала невесты», – полетит теперь слух. Преградить путь молве труднее, чем перекрыть русло весенней воде. Люди без того потихоньку осуждали Тимира. Знать, не зря торопился справить свадьбу в луну на ущербе. Жрецы, говорят, поминали старую, известную всем легенду. Уговаривали не спешить, да разве покорятся ковали, издревле почитающие себя выше жрецов и воинов! Сын к главному кузнецу вернулся, удалось обмануть злых духов, чего, мол, бояться…
Снова был пир, снова текли реки кумыса и дымились горы мяса. Гости налегали на блюда с отборной рыбой, не обходили топленое масло в громадных чанах с ковшами обочь. Пей, ешь, сколько захочешь и сможешь!
В доме не умолкали заздравные речи и песни хомуса. Во дворе шли состязания. Могучие шеи силачей сгибались под тяжестью связанных вместе конских туш. Кожа ладоней перетягивающих палку лопалась, взрываясь кровью. Одни бойцы выходили изрядно помятыми из кулачного круга, другие праздновали победу во славу Тимира и Олджуны. Старцы, как всегда, совали носы повсюду. Советовали и судили, поздравляя удачливых и утешая невезучих:
– Э-э, не плачет бык от рогов, собака от зубов, драчун от кулаков!
Все с нетерпением ждали родовых игрищ. Кто быстрее и больше выпьет кумыса с меньшим числом передышек, ни разу не поперхнувшись, – люди со стороны жениха или невесты?
Тут не простое состязание, а борьба за благоденствие аймака. Поражение предвещает роду нещедрый год. Со счастливым придыханием рассказывали старцы о случаях, когда кумысная битва, шутливая на первый взгляд, достигала такой страсти, что гости и впрямь лезли стенка на стенку! Бывало, под шумок подмешивали в чороны соперников мелко рубленый конский волос… Но в этот раз воины и кузнецы показали ничью и на радостях осушили братину сверх состязательной.
Потом женихова родня отнимала у невестиной скользкую коровью голень – игровой знак счастья. Ох и визг же поднялся, ох и галдеж! Не одно нарядное платье изодралось в куче-мале, не одни штаны лопнули по швам! Беспорядочный вал разве что изгородь не снес. Сшибленные с орясин туеса, путаясь под ногами, вместе с толпой выкатились за ворота – тесно стало во дворе игрецам!
Долго не сойдут теперь у кого-то под глазами прилетевшие с неведомым кулаком синяки. Не скоро кому-то доведется грызть мозглявые кости – попробуй, шаткими-то зубами! Но разве обходится добрая свадьба без потасовки, пусть и полупритворной?!
К вечеру установили новую коновязь.
Стояки коновязей водружаются в родовом дворе в дни рождения человека-мужчины, свадьбы его и смерти. Если в усадьбе с несколькими женами число столбов четное, люди говорят, что это нехорошо. А молотобоец Бытык со старым Балтысытом все-таки заказали Силису четвертый в честь новой женитьбы Тимира. Место не было родовым. Принадлежало когда-то светлому шаману Сарэлу, как самая старая из трех коновязей. К тому же, шутили кузнецы, может, Тимир, войдя во вкус, третью жену возьмет. Тогда и встанет посреди двора пятая, нечетная надолба.
Силис сладил добрый лиственничный столб с резной головою коня в навершии. С тремя, как положено, узорными кольцевыми канавками сверху, посередине и снизу – чтобы жители всех трех миров могли лошадей привязывать.
Сандал запел:
– В святое земное лоно мы вставили ось надежды. Творец, прими благосклонно чету в ее жизни нежной! Богиня с узлами, ныне развязанными на бедрах, вели: пусть любовь не стынет, меж ними пребудет бодрой! И ты, бог-загадка меткий, пластину рожденья-входа означь не однажды меткой – тамгой продолженья рода!
– Уруй, уруй, уруй! – закричали люди хором, поднимая к небу чороны.
…Пока свадьба гуляла во дворе, Олджуна готовила поющую постель к первой ночи с Тимиром. Постлала на лежанку супружеское приданое: полосатые циновки, медвежью шкуру, белую конскую шкуру с черной дорожкой по краям. Сложила подушки с бубенчиками на углах, одеяло из песцовых хвостов и лапок. Опустила с колец звонкоголосый полог с серебряными колокольцами в два ряда…
Сердце невесты огненной белкой билось и царапалось в груди от страха. Ох, вероломные колокольца, вот где обожглась! А ведь надеялась – зазвенят. Колени под широким нарядом ниже согнула, бедрами над порогом колыхнулась – все ухищрения зря!
В доме приемного отца, в изголовье одинокой постели на левой половине, остался припрятанный с утра рыбий пузырь. Налитая в него кобылья кровь должна была удостоверить жениха в невинности избранницы. Не успела Олджуна взять заготовленную обманку, не смогла улучить мгновенье, когда б ее перестали пестовать-стеречь. Может, нарочно по лукавому обряду так полагается?
Едва осталась одна в жениховой юрте, туда-сюда кинулась, а все уже вынесли, вымели дочиста. Не было ничего, похожего на свежую кровь… Не порезать ли палец? Ох, нет! О таких-то хитростях Тимир, поди, слышал. Подметит, спрашивать начнет, заподозрит…
«Авось пронесет», – мелькали утешающие мысли.
«Не надейся», – встревали упреждающие.