После осуохая одаренные скотом и мясом почетные гости троекратно проехали вокруг коновязей, отпивая кумыс после каждого круга. Остатки вылили на гривы своих лошадей.
Тимир проснулся под утро с тяжелой головой. Слишком часто вчера подзывала к нему невеста парня, разливающего хмельный кумыс…
Открытый и прямой, кузнец не умел держать в себе больное, гневное слово. Да не особо и старался, полагая, что любая правда дороже многозначащего молчания. Еще не открыв глаза, положил на плечо Олджуны каменную длань, на которой мозоли были словно кувалдой набиты. Спросил громким от сдерживаемой злости шепотом:
– Кто же был у тебя первым, баджа?
Плечо молодой жены задрожало. Не дождавшись ответа, Тимир сел на постели, помотал всклокоченными волосами. В голове гудело и стучало, как на сопке с военным табыком. Резким движеньем откинул звонко откликнувшийся полог.
– Так кто же оказался тем счастливцем?
– Багалык, – заплакала Олджуна.
Вне себя от ярости и потрясения кузнец накрутил на кулак волосы недостойной, развернул к себе:
– Врешь!
– Однажды в праздник Хорсун перепил кумыса и силой овладел мною во сне, – забормотала Олджуна, судорожно всхлипывая. – Не помнил ни себя, ни меня, все имя жены повторял: «Нарьяна, Нарьяна…» Он все ночи тоскует по ней… Спутал меня с покойной в хмельном бреду… Это было давно и больше никогда не повторялось. Я… я не смогла сказать ему ни о чем.
Олджуна не смотрела на мужа. Глядела сквозь ладони на полку Ураны, где стояли туески с красителями. Впереди, насмешничая, алели подтеки на посудинке с красной, как кровь, охрой. Обняла Тимира, обвила шею мягкими руками. Заговорила глухо, спрятав лицо на его бурно вздымающейся груди:
– Прости Хорсуна… Он ни о чем не знает, не помнит. Прошу, не говори ему ничего, ты разобьешь его сердце… Прости багалыка и меня прости, муж мой любимый, единственный… На мне нет вины…
Хрупнув зубами, кузнец грубо оттолкнул женщину. Встал, подошел к окну, за которым в предутреннем полумраке бледнела ущербная луна, и мерцали холодные звезды.
Двое прошагали по двору из соседней юрты молотобойца Бытыка. Лунный свет заиграл сгорбленными тенями. Урану с сыном приютила на ночь черноглазая Дяба. Балтысыт шепнул вчера, что его старухи собираются туда посумерничать, научить старшую жену мирному житью в одном доме с баджей. Должно быть, научили уже, к себе пошли.
Тимир горько усмехнулся:
– Угли и пламя… Изрядно ж Дилга позабавился, творя из меня укладку для женских тайн!
Прошел и третий свадебный день, так же полный яств и богатых подарков. Гости хвалили Тимира за щедрость, гости были довольны.
Домм восьмого вечера. Миг одиночества
Атыну нравились могучие и шумные, норовистые на хлесткое словцо кузнецы. Они не плели косы, как другие мужчины Элен, а перехватывали волосы на лбу мягким ремешком. Руки у них были здоровенные, мозолистые, в мелких ожогах. Тимир нравился больше всех. Рослый, с размахом плеч чуть ли не вдвое шире, чем у Манихая, с мощными, как комли, ногами. Мальчик намечтал себе отца-друга, с которым станет ходить на охоту и работать в кузне.
Однако верно говорят: «Не узрев воды, не снимай торбаза». С первого же дня в молчаливом родительском доме Атын уразумел, что придуманный отец и настоящий – два разных человека. Тимир смотрел на сына холодными злыми глазами и цедил слова сквозь зубы, будто не говорил, а плевался. С ходу втоптал в землю радужные грезы о рассказах у костра и дружной работе вдвоем, да еще, показалось, пяткой злорадно поерзал…
Лучше было б навсегда остаться в шумной, суматошливой юрте, окаймленной поверху охристыми травяными узорами, с Лахсой, Манихаем, братом и сестрицей. Они были его семьей. А самые близкие по крови люди оказались чужими и неприятными. Скоро выяснилось, что не только Атыну они нелюбы, но и друг другу.
Мальчик быстро соскучился по своим, соскучился даже по каждодневной домашней ругани старших. Он знал, что Лахса давно уже не обижается на леность мужа и бранится беззлобно, по привычке. Какие бы ни подсмеивались люди над не охочим до работы Манихаем, а совести и доброты у него имелось в достатке. Именно Манихаева совесть, борясь с Манихаевой ленью, гнала его зимой к озеру пилить лед для питьевой воды, а летом махала сенокосным батасом, семь потов спуская по болезной спине. Доброта заставляла Манихая петь с Дьоллохом по вечерам красивые песни и многое прощать домашним…
Атын хотел проведать семью. Тимир не пустил.
– Нечего тебе там делать, – буркнул ворчливо. Повысил голос, темнея лицом: – Говорю – нет, значит, без вопросов!
Его «нет» прозвучало, как сказал бы Манихай, тверже камня и выше неба… А мальчик без того не задавал вопросов. Прятал их в себе, словно в глухом горшке. Но ведь если крикнуть в горшок, и он на тебя крикнет.
– Ты – недобрый человек! – громко бросил мальчик в лицо Тимиру. Повернулся и, не оглядываясь, зашагал к воротам. На душе стало легко и свободно. Больше он не вернется.
На половине пути Атына догнала Урана. Упала на колени, трясясь в безмолвных рыданиях, прижала к груди его уходящие ноги. Только и смогла вымолвить:
– Сыночек, прошу…
В последнее время Атын стеснялся называть матушкой Лахсу, но и к родной матери не мог так обращаться. Он тихо и брезгливо жалел Урану, убегая от ее горячечных слов и рук, раздражающих поцелуев, сухих и быстрых, будто вороватых. С первого дня понял, что эта женщина несчастна и одинока. Не в силах был постичь, как она жила с Тимиром до сих пор и как продолжает жить. Кузнец больше внимания уделял топчану у камелька и коновязям во дворе, нежели старшей супруге.
Однажды Атын заметил нежный, затравленный взгляд Ураны, кинутый на отца, и ему захотелось сбежать куда-нибудь без оглядки. Безнадежное отчаяние переполнило сердце – мальчик вдруг осознал, что и он отныне всеми брошен и одинок, как его несчастливая мать.
Никто к нему не приходил. Наверное, Тимир запретил всем, кого любил и с кем дружил сын, приближаться к выселку кузнецов. А сам скоро женился. Словно до этого что-то мешало, а теперь стало можно.
Жена молотобойца Бытыка черноглазая Дяба жалела Урану. Говорила об отце: «Ближнего не видит, а дальнего подавно не слышит». Сердитые слова ранили и подавляли Атына, хотя в душе он был с ними согласен.
Он думал, что Тимир любит Олджуну, но и это оказалось не так. Бадже влетало от отца больше всех в доме. На Урану он, по крайней мере, не поднимал руку. Тимир ее просто в упор не видел. На сына смотрел по-разному, иногда с пренебрежением, иногда непонятно, а чаще всего с неприязнью. Но тоже не трогал. Должно быть, Тимир любил только себя и кузню.
На людях мальчику иногда перепадала мимолетная заинтересованность отца, и такой при этом веяло старательностью и скукой, что Атын решил не заходить в кузню, как бы ему ни хотелось. Вряд ли Тимир будет вести себя тут по-другому. К тому же он, судя по всему, не собирался учить наследника ремеслу.
Обязанностями мальчика незаметно стали дворовые и домашние работы, которых избегал кузнец. Коров во дворе было девять. Три раза в день Атын помогал доить их и носил ведра с парным молоком в сруб подвала, где оно отстаивалось для сбора сливок. Жены Тимира, как все женщины народа саха от верховьев Большой Реки до северного устья, готовили из молока масло и суорат, варили творог и квасили тар. Много времени уходило на водопой животных, уборку хлева и вывоз навоза в обрыв. Больших и мелких хлопот хватало.
И была ночь, когда Атын мог отдохнуть. Не от работы – он к ней привык, а от своих напастей.
Человек бережливо скроен расчетливыми богами, и нет в нем лишнего места для хранения тяжких тайн. Но как и с кем поделишься, если об Идущем впереди и камне Сата опасно упоминать кому-нибудь даже вскользь? Обмолвишься о черном страннике и разговоре с ним на торжищах – не поверят. Атын порою и сам не верил, что в человечьих глазах может тлеть уголь, красный и одновременно холодный, будто нож на морозе, хотя не далее как этим летом воочию видел такие глаза. А звери волшебной силы – Человек-лось и Лось-человек… Мальчик вовсе не был уверен, вправду ли он прошел шаманское и кузнечное Посвящения. Здравые мысли все настойчивее убеждали, что воздушная душа показала ему бредовый сон, вызванный лихорадкой в горячке и ломоте.
В полночь усталые глаза наконец закрывались, и он оказывался в лесу. Сосны, свесив тугие лапы, беседовали с ним. Поверху скакала веселая белка, изредка останавливалась и лущила шишки. Рядом с Атыном бежала улыбчивая лиса, окруженная роем крохотных зеленоватых светлячков – духов Эреке-джереке… Но потом голову внезапно заполняли чужие мысли. Нос забивал удушливый запах горелого мяса. Перед глазами проносились призрачные видения. В стенках бешено крутящейся черной воронки колотился, падая вниз, турсучок с привязанным к крышке тяжелым камнем. Запертое в турсучке неведомое существо визгливым голосом перебирало округлые, как бусины, слова. Они исходили горючей ненавистью, сочились багровым соком: «Злобою сводит скулы, тесно, темно кругом! Вою, как Мохолуо, рычу Водяным быком!»
«Кто ты?» – спрашивал мальчик, и голос стихал.
Атын изнемогал под бременем вопросов, которые некому было задать. И как же надоело ему это бремя! Тайны, тоска, обида, – он казался себе готовым взорваться бурдюком, полным прокисшего кумыса. Иногда в отчаянии думал, что, наверное, согласился бы иметь три вечно спорящих лица, лишь бы не быть одному.
Как-то раз приснился целый лес коновязей четным числом. Вместо всегдашних наверший-чоронов, конских морд и четырехглавых орлов на столбах были насажены спящие человеческие головы, отвернутые друг от друга. Они глухо стонали, словно их мучили страшные сны. Среди незнакомых голов мальчик вдруг увидел опрятно повязанную ремешком голову Тимира, чуть поодаль – Ураны, Олджуны и свою собственную. Два бледных лица были втиснуты в нее с двух сторон. Правое спало, левое бодрствовало.