«Маюс-сь, с-страдаю я!» – закричало это лицо шипящим шепотом, выпучив глаза.
«Отчего?» – спросил Атын. Не удивился во сне двуликому явленью.
«Вс-спомни, кто ты, – лицо покосилось на головы домочадцев. – Вс-спомни гнез-здо на ш-шаманской с-сосне и холм о трех пояс-сах! Ты – ш-шаман-куз-знец! И у тебя есть С-сата… Ты долж-жен вернуть украденное у с-себя с-самого!»
Перед глазами тотчас возникла кузня. Замельтешили железоклювые люди, замахали руками вбитые в землю кузнецы, будто предупреждая о чем-то. Показались громадные конские ноги Кудая… и все рассыпалось, как рассыпаются от ветра песочные фигурки на берегу.
«С-сата!» – взвизгнуло, мелькнув перед глазами, то ли свое, то ли чужое, перекошенное от злости лицо.
Потом оно задумчиво сказало голосом черного странника:
«В юрте кузнеца все одиноки. Избавиться от одиночества тебе поможет только волшебный камень».
Белоглазый еще в Эрги-Эн говорил об одиночестве. Он оказался прав. Одиночество было как боль. Причем не простая боль, а нечто более страшное, изматывающее, гибельное… Невыносимое.
Мальчик собрался вынуть Сата из кошеля, и вдруг чьи-то жесткие пальцы поймали ухо, сжали, точно клещами. Раздался сердитый голос Тимира: «Что делаешь здесь?!»
Цепенея от боли и ужаса, Атын рассказал отцу о коновязном лесе.
«Моя голова? – кузнец оглушительно захохотал. – Она, как видишь, крепко сидит на плечах, несносный лжец!»
Но сын настаивал.
«А ну-ка, отведи меня в этот лес», – распорядился Тимир.
За спиной долго слышались его тяжелые шаги и угрюмое дыхание. Но вот показался лес, и позади все стихло. Мальчик повернулся и не увидел отца. Спящая голова Тимира всхрапывала, возвышаясь на ближнем столбе. Рядом постанывали дремлющие головы Ураны и Олджуны. Голова Атына на четвертой коновязи свесила пасмурное в забытьи правое лицо. Левое, бодрствующее, смотрело люто.
«Маюс-сь, с-страдаю я!» – зашипело оно…
И сон повторился.
Кто-то нежно вздохнул над ухом. Атын проснулся, но сделал вид, что продолжает спать. Урана отерла пот с его лба прохладной рукой, шепнула с оглядкой:
– Не кричи громко, птенчик мой, отца разбудишь.
– Разве я кричал? – удивился Атын.
– Кричал, – тихо сказала она, блеснув влажными глазами. Печальное лицо ее в предутренних сумерках почудилось красивым, как морда кроткой большеглазой лошади.
– Плохо сплю отчего-то, – смутился он.
– Что тебе снилось?
– Ничего особенного, – уклонился Атын. – Кузня привиделась.
– Потому что ты в ней еще не был, – вздохнула Урана. – Не сердись на Тимира. Он не плохой. Даже у белого стерха на крыльях есть черные пятна. Когда-нибудь я расскажу, почему твой отец стал немного… злым. Если хочешь, сам пойди сегодня в кузню. Он не запретит. Да и не увидит. Сам знаешь, днями на рыбалке пропадает…
Атын так и сделал. Едва отец утром скрылся на коне за горой, вприпрыжку побежал к кузне. Прижался к стене у приоткрытой двери и жадно оглядел полки с инструментами – клещами, тисками, боевыми молотами, кувалдами, ручниками с разными головками, прислоненными сбоку чугунными подкладными плитами. Пахло знакомо, как в Кудаевом холме о трех поясах. Руки чесались от желания опробовать здешние снасти, но крепче веревки удерживал холодок косых потаенных взглядов.
Кузнецы приносили сюда детей, когда они только-только начинали стоять на ножках. Не испугаются железного шума – значит, прошли малое Посвящение, и кузня их приняла. Ребята росли вместе со своим мастерством. Атын же был чужим. Его, конечно, не гнали, но всем видом давали понять, что он пока – гость, и гость не больно-то желанный. Он был сыном хозяина, главного кузнеца. Все считали его будущим великим ковалем, избранным богами. Может, видели в нем, безмолвном от робости, надменного человека. Скрытый под напускным безразличием налет отчуждения, приправленный чем-то вроде неприязненной почтительности, витал в угарном воздухе, словно густая кузнечная пыль.
Атын обрадовался, заметив на тропе старого Мохсогола. С табунщиком пришел к кузнецам его сын Билэр, лохматый, как всегда, и почему-то в разных торбазах.
На человеческом языке Билэр начал разговаривать весной. До того только мычал и изъяснялся знаками, пытаясь донести до людей свои мысли. Теперь никто бы не заподозрил в нем недавней немоты. Вместе с даром речи малец обрел странное свойство знать заранее, что произойдет завтра. Это было интересно, но боязно. Будто не Дилга прикидывал очередные загадки, а забегающий вперед ум и несдержанный язык Билэра, ворожа несчастья, приманивал их. Маленькому ясновидцу нравилось думать во времени туда и обратно. Мысли его шли вразрез друг другу, как супротивное течение Реки Мертвецов. Кроме того, парнишка был рассеян, постоянно все путал и забывал.
– Ты почему так обут? – спросил Атын.
Билэр уставился на свои торбаза. Один был ниже колена, другой выше и без вязок.
– Я-то думаю, чего это правой моей ноге холодно, а левой жарко? Выходит, один сапог зимний попался, а другой летний…
Ребята побежали к ручью, оправленному в ледяные покромки, кидать плоские камешки. Пока искали подходящие камни, приятель сообщил, что недавно главный жрец собирал детей, имеющих джогуры.
– Ты не поверишь – мы забирались с Сандалом на Каменный П-палец! – заикаясь от восторга, рассказывал он. – Лестница там прямо в облака втыкается. Вниз смотреть страшно – так и хочется прыгнуть! Скоро жрецы раз в седмицу будут заниматься с нами. Об этом никому нельзя говорить, но ты – тоже избранный. Должно быть, тебя просто еще не успели известить об учениях.
– Да, наверное, – Атын опустил глаза. – Но у меня свое ремесло. Я не хочу быть жрецом.
– Они не собираются делать из нас озаренных! Сандал объяснил, что человек, у которого есть дар, может нечаянно нанести себе или кому-нибудь вред, если не научить его пользоваться джогуром правильно.
– Стало быть, у жрецов есть джогуры, раз они знают, как с ними обращаться?
– Об этом Сандал не говорил, но, видно, есть, – не очень уверенно сказал Билэр.
– Почему бы жрецам не передать свои знания всем людям?
– Потому что знание теряет силу и становится мелким, если его раздробить на всех.
Кидать камешки расхотелось. Мальчишки уселись на берегу.
– Ты боишься кому-нибудь навредить джогуром? – спросил Атын, бездумно рисуя прутиком на земле лицо Билэра.
– Мне надо научиться управлять своим языком. – Сын Мохсогола сгорбился и вздохнул тяжко, как взрослый. – В теле одной женщины я увидел черное пятно. Честно предупредил, что будущей весной ей вместо наряда к кумысному празднику придется шить новое платье для вечного сна. Она заплакала и назвала меня вестником смерти… Матушка после сильно сердилась. Лучше бы, сказала, мычал по-прежнему, чем жестокие вещи людям сглупа вываливать. Потом я и сам подумал: нехорошо знать, когда человека заберет Ёлю, и вслух упоминать грешно.
– Ты ведь не соврал.
– Нет… Но люди стали меня бояться, – пожаловался Билэр. – Понять не могу: вроде страх их берет, а зачем-то пристают с расспросами. Нарочно приходят, будто я им гадалка какая. Дед Кытанах запретил пускать в дом за этим делом. А и дома не лучше: только рот открою либо не так посмотрю – отцовы жены-старухи с воплями за что ни попадя хватаются и мечут в меня.
– Почему?
– По ногам. Чтобы башку ненароком не зашибить… А-а, ты не о том… Страшатся, что смерть накаркаю. Неохота им помирать… Совсем недавно я любил загодя жизнь видеть. Теперь не люблю. Спросил главного жреца, можно ли отречься от джогура.
– И что он ответил?
– Придет, сказал, время, и я начну радоваться джогуру, потому что подарок Кудая – великое чудо.
– Джогур – чудо? – поднял голову Атын.
Билэр пожал хлипким плечом:
– О своем даре я ничего не знаю. Помню только, как зимою разговаривал со снегом и чистой луной. Потом сильно заболел. А когда выздоровел, оказалось, что в мою голову начали вникать мысли, опережающие время. И в горло сошло слово. Но я не умею сдерживать язык. Болтаю лишнее. Мне пока трудно заранее чистить мысли от слов, непонятных и обидных для людей…
Билэр вгляделся в рисунок на земле и вдруг в ужасе шарахнулся от Атына. Закрыв лицо руками, глухо закричал:
– Что плохого я тебе сделал?!
– Прости, не заметил, нечаянно вышло, – стушевался Атын. Хотел стереть рисунок ладонью, но Билэр стремительно оттолкнул его руку ногой:
– Нет, нет, я сам!
От рисунка не осталось и следа. Вытерев подолом пот со лба, Билэр дрожащим голосом проговорил:
– Тебе надо учиться следить за своей своевольной рукой, чтобы не натворила зла, когда сам ты думаешь о другом. Ты едва не отнял мою душу своим безрассудным джогуром.
– Прости, – снова пробормотал Атын, устыженный.
Билэр молча кивнул и без оглядки помчался в кузню. Задал такого стрекача, что позавидовал бы ветер…
Как положено младшей жене, Олджуна проснулась рано, когда за окном начали рассеиваться утренние сумерки. Встала бесшумно, стараясь не потревожить спящего у стены Тимира. Муж может поколотить женщину за то, что она перелезла через него, поэтому всегда спит у стенки.
Олджуна заторопилась к камельку. С ночи в очаге долго и ровно, без заполошных искр и злых прыгающих угольков, горели большие лиственничные поленья. А теперь надо подкормить очаг сухими дровами помельче. Поставить их, прислонив друг к другу, на белесые ночные угли, и горшок с мясом подвесить. Дружный огонь разгорится споро, обдаст жерло громким треском и жаром. Не успеешь одеться, как вода забурлит в горшке.
Зябко передернувшись, Олджуна сняла с перекладины теплое платье. Беда, если женщина по рассеянности повесит его поверх мужского облаченья! В оскверненной одежде мужчине на промысел нельзя сразу идти. Придется очищать благородным дымом, просить у духов прощения за женское неразумье. Ведь и всю новую, только что пошитую женами одежку положено окуривать дымом священных растений. Так велят жрецы…