Лодчонка чуть осела от прилипчивой шуги. Трудно перевалила в другое озеро – мелковатое, еще больше стиснутое льдом, но недлинное. Развернутый борт накренился, едва не зачерпнул прыгучую волну. Прошибая веслом подмерзшие снизу кусты тростника, Олджуна подгребла к берегу и втащила лодку на пологий склон.
Лес только чудился черным и страшным. А зашла в него – и отступил глухой рокот ветров, ровняющих верхушки сутулых елей. За щербатой рощицей хилых березок-кривуль и путаным ольшаником начались болота. Треснул под ногами ледок, вспучилась по краям зыбкая грязь. Олджуна вслушалась в звуки и запахи.
В незаметно павшей синеве сумерек светились метки на дружеских елках. Над головой, мягко шумя крыльями, пролетела сова – пучеглазое дитя ночи. Вспыхнула мерцающими глазищами, хохотнула удивленно: что неймется тебе, человечишко? Чего пытаешь здесь в смутное для людей время?
Женщина беспомощно оглянулась и замерла. Из потемок под кустами на нее уставились два ярко-желтых с зелеными бликами уголька. Рядом, в шести-семи шагах, полубоком стояла волчица. Привычное к темноте зрение Олджуны отчетливо различило темно-серый ремень спины и светлую, ближе к животу, шерсть зверя.
Волки не могут смотреть человеку в глаза. Но эта волчица смотрела пристально и уверенно. Она узнала запах, знакомый из многих человеческих запахов, летящих к носу с эленских троп. Она часто видела эту гостью в лесах долины. Видела и здесь, на болотах, с мужчиной, который не внушал опасения. И вот впервые встретилась с нею лицом к лицу. Две самки – волка и человека – уперлись друг в друга взглядами, не двигаясь и не отводя глаз. Наконец волчица переступила ногами и вильнула хвостом, совсем как собака. Тогда женщина тихо сказала:
– У тебя глаза, как у Барро. Передай ему, если увидишь: пусть простит меня.
Встопорщенные уши волчицы пошевелились. Может быть, она все понимала.
– Вам нечего бояться. Люди не тронут. Земля долины – наша общая земля.
Волчица беспокойно зевнула, отступила и не спеша потрусила прочь по тропе.
– Прощай, – прошептала Олджуна. – Я больше не приду к тебе. Я вышла замуж.
Она еще успела увидеть белый подол поджарого брюха волчицы, прежде чем та свернула за изгиб совсем уже ночной, беспросветной тропы.
Урана была одна в юрте. Баджа подоила коров и куда-то исчезла. Лишь стемнело, и Атын ускользнул, не сказавшись, куда. Урана не посмела спросить. Потом увидела, что в опустевшей вечерней кузне кто-то зажег огонек. Видно, крепко взбурлила, позвала к молоту и наковальне наследная кровь, коль девятый в роду самовольно проник в отцовские владения.
Что мальчишка там делает? Как бы не испортил чего! Лучше б ему вернуться до прихода Тимира, не то страшно осерчает отец, ставший неистовым в злобе… Урана метнулась было к двери, но дернула ремешок ручки и остановилась. А вдруг не осерчает? Вдруг да снизойдет на мужа в честной кузне правда о сыне?
Поразмыслив, решила: пусть будет как будет. Расстелила на лавке давно начатую циновку.
Конский волос колючий и жалящий. Пальцам вначале колко, но быстро забывают о боли, плетут, завязывают, отрезают ножницами концы. На подпруги, чулки и вышивку годится волос с грив; на вервие и циновки идет лучший, упругий и крепкий – с хвостов. Это заделье требует терпения и навыка. Девочки учатся плести с девяти весен. До того их забота – набивать седельные подушки собранными во время линьки оческами.
Из-под умелых рук Ураны лился красивый узор. Литыми складками опускалось на пол с колен полотно, грубое и ворсистое на ощупь, а на вид – пушистый дым и лунное серебро. Но кумысная радость от любимого дела пропала. Перестали помогать молитвы, что призывали когда-то к крови счастливый ток вдохновенья. Не глядя, подхватывала Урана одну за другой черные, серые, белые пряди. Вила из них замысловатую вязь и думала, что обошлась со своей жизнью, как с этим полотном. Поторопилась сочинить узор, прикинуть ширину и длину. Воображала циновку готовой, когда та еще реяла живым волосом на ветру в лошадиных хвостах.
Время словно слетело с катушек. Избавилось от ожидания, одиннадцать весен хозяйничавшего в юрте, и неслось теперь с головокружительной быстротой. Привычно двигая пальцами, с пустым, без улыбки, лицом, Урана смотрела в огонь и видела, как корчатся и сгорают искры прожитых мгновений.
Время не ждет никого и ничего. У него нет души, нет плоти и чрева, хотя оно питается людскими веснами. Младенцы-мгновенья, суматошливые и прожорливые, как все растущее, спешат вызреть, стать временем варки мяса, временем дня, малых и средних осуохаев. Потом усталый год уютным витком падает в Коновязь Времен, освобождается в ней от скверны и уходит в вечность. Или, может, год опять плывет к Орто, прозрачный и безмятежный, чтобы вобрать в себя новый непредсказуемый круговорот, запущенный лукавым Дилгой. Ведь круг – это когда что-то завершается, а из старого рождается новое…
С возвращения сына в семью дева Луна успела поправиться телом и опять похудеть. Много перемен произошло в доме. Поначалу ополоумевшая от счастья Урана тянулась к мальчику, шептала нежные словечки из тех, какие говорят малышам. Позже обнаружила, что ласки ее льстивы и похожи на скрытую мольбу о прощении. Сын не знал, что мать невольно вовлекла его в тенета обмана, но, что-то чувствуя, держался поодаль.
Не она вырастила Атына. Не она вскормила грудным молоком и ночей не спала, когда он болел. Она отторгла дитя от семьи, к которой он привык, которую любил, и теперь больно переживал жестокий запрет отца видеться с кормилицей и ее детьми.
Сраженная новой, не чаемой бедой сыновней неприязни, ночью Урана то застывала на постели, то металась в кромсающей сердце обиде на мужа, на жизнь, на бога-загадку. Точно мячиком поиграл ее счастьем Дилга: кинул мячик – отнял, снова кинул – отнял… Обида была острой, как батас, украденный для Сордонга.
Мир Ураны скукожился за левой занавеской куском пересохшей шкуры. Голоса и звуки за поющим пологом заполняли его целиком. Затем они затихали, и тишина, большая и черная, как тяжелые воды Диринга, заполняла юрту, возвещая наступление бессонной ночи. Ворованный батас колол и язвил. Казалось, люди смеются за спиной, показывая пальцами на Урану, – униженную, отверженную, лишнюю в доме и на земле.
Стянув узелки, она отложила недовязанную циновку. Праздные руки виновато пали на колени. Тусклый взгляд вновь обратился к огню.
Как же больно эта осень ее исхлестала! Урана чувствовала себя беззащитным деревцем, с которого злой ветер сорвал все листья. Она стремительно дурнела и старилась, но хуже всего было то, что в ней сохла сердцевина. Страшная пустота медленно заполняла нутро. Порою женщине чудилось, что она, отощавшая до предела, и снаружи стала пуста – невидима.
За день ей редко перепадало слово от мужа. Урана робко ставила перед ним мису с едой. Тимир начинал есть, глядя сквозь старшую жену невидящими глазами. Она пятилась от стола, не смея повернуться спиной. Как полагается прилежной супруге, старалась обелить хозяина в своих глазах. Не каждому человеку-мужчине дано умение прощать лживых жен.
Урана оправдывала сына, оправдывала всех. Видела, как бесится и стервенеет Олджуна, не любящая Тимира. Должно быть, младшей тоже было что скрывать. Да и всегда ли полностью отдает себя женщина мужу? Не в теле же прячутся тайны… Урана знала, что он едва ли не сразу после свадьбы разочаровался в бадже.
В несчастливой юрте главного кузнеца все были одиноки и никто никого не любил. Только старшая жена цеплялась за любовь к сыну и мужу, будто утопающий за щепку. С думой о них, бодрясь, умывала утром лицо студеной водой. Заставляла жевать безразличный к еде рот. Весь день беспрерывно двигалась в домашних и дворовых трудах, пока к вечеру стены перед глазами не начинали пугающе крениться, и дрожащие ноги отказывались держать даже такое, как у нее, тщедушное тело. Вот и сейчас кочерга показалась рукам тяжелой, точно жердина.
Урана подгребла угли и головни с боков к середке, поставила шалашиком четыре поленца. Пламя вспыхнуло веселое, песенное, загудело в устье: «Живи, не сдавайся!» Чем дольше женщина глядела в огонь, тем яснее ей становилось, что новое ожидание сменило старое.
А ожидание… это всегда надежда!
Яркие отблески отразились в оживших глазах. Встрепенувшись, Урана с растревоженным сердцем вознесла благодарение богам. Разве не радость, что злые духи не забрали к себе сына, такого красивого, рослого мальчика? И пусть муж не любит ее, зато жив и здоров. Ну и что, что в доме разлита печаль, лишь бы они были рядом с нею.
Один день, один миг лжи Ураны разбил жизнь четверых людей. Время летит, а он остановился и тянется теперь, как дурной сон в темную ночь… Но когда-нибудь время спохватится, вспомнит о забытом миге и откроет дверь солнцу.
Может, такова плата за будущее счастье?
Если надо пережить этот день-миг одиночества, Урана будет нести его столько дней, сколько потребуется для того, чтобы оно больше не задержалось в доме Тимира.
Тепло камелька разрумянило щеки. Огонь-хозяин жалел Урану и никогда не обманывал. Она кивнула ему и пообещала:
– Не сдамся.
Тополевая долбленка прорубала широкий черный шрам в забранной инеем траве, когда Тимир подтаскивал ее к краю воды. Шуга с каждым днем все больше охватывала речку, что текла в конном кёсе пути от Крылатой Лощины. Неприветливые гребни осенних волн пластались за кормой темными ступенями, тяжко подбрасывали грузноватый на ходу челн. Ледяная кашица липла к бортам. Но рыба ходила тут все еще бойко. Тимиру было даже любопытно, когда угомонятся здешние чешуйчатые жители.
Юркие косяки ельцов справляли остатние осенние праздники. Дергая и теребя обнищавшие водоросли, попадали на зуб терпеливо стерегущим щукам. Те тоже в последний раз вышли на большую охоту перед тем, как запасть в мшистых логовах на зиму.
Стайки двигались стремительными зигзагами. Может, пытались по нехитрому разумению сбить со следа хищников, сливающихся с полосатыми тенями зыби. Но хитрюг не проведешь – лениво пошевеливая плавниками, лежали на подушках ила неколебимыми поленьями. И вдруг – мельк! Гамм! Ш-ша-а… И придонный туманец взбаламучивался от рывков сильных хвостатых тел, а беспечные ельцы недосчитывались родичей.