Тонко вывязанные волосяные снасти с мелкой и крупной ячеей, невидимые в свинцовой воде, угадывались по высверкам чешуи. Серебристые крапчатые стены уходили в черную глубь. Выбрав рыбу, Тимир забрасывал увесистых сигов и щук ближе к костру, ведром зачерпывал со дна лодки живое серебро плотвы и сваливал грудой там, где кончалась линия берега.
Молодой пес с увлечением наблюдал за скачущими из кучи рыбками. Опасливо прихватывал зубами и доставлял обратно.
Смышленый Мойтуру́к был с весеннего помета, но сильная грудь его, помеченная белой полосой, как ошейником, уже широко развернулась, и просторно расставились крупные лапы. Кутенком начал бегать за Тимиром повсюду. Теперь дороги не стало без него ни на реку, ни в лес. Натолкнувшись впервые на дичь, пес сразу показал охотничий норов.
Перевернув челн, Тимир кулаками обколачивал лед с днища. Заледенелое весло ставил ближе к костру – само оплывало. Подбрасывал в огонь лесину потолще и снова вгонял острие лодки в шугу. Вспарывался стянутый шуршащий ворот реки, и распахнутая водная грудь принимала на себя злость Тимира.
Еще один заход – и хватит. Завтра с утра снимет сети. Вернется к работе, к своим молодцам. Давно ворчат, что им тоже порыбачить охота, да некогда… Ну, пусть ворчат. Главный кузнец быстро наверстает упущенное, сам доделает заказы, а ковалей отпустит к рыбе.
Скоро крепкий северный ветер скует берега настоящим льдом, но почти до тех пор, пока на Орто окончательно не придет к власти зима, в незамерзающих омутах будут темнеть толстомясые спины дремлющих налимов длиной в полтора ручных взмаха.
Старая береза горела в костре. Тимир срубил ее на ближней опушке, испросив дозволения без особых украшений в словах:
– Прости, сокрушу для костра твое белое тело…
Высокое, жилистое дерево сберегло на верхушке несколько желтых листьев. Хрустнуло надрывно, сопротивляясь топору. Тимир пожалел березу и уже повернулся спиной, но тут словно ветер вздохнул в кустах – ствол подломился. Седая береза рухнула, мазнув по щеке тонкой веткой. Коже под скулой стало прохладно: на шею упали два чуть тронутых ржавью золотистых листа. Тимир подивился: комель дерева был совершенно цел, лишь середина чуть пустовата. Не мертвая береза, отчего упала?
Руки замерзли так, что не чувствовали ни холода, ни боли. Пальцы покрылись разверстыми трещинами. Отвернув от жара обветренное лицо, Тимир протянул над костром закоченелые ладони. Вначале согрел их, потом выжаривал до тех пор, пока не начали дымиться мокрые рукава. Колющая ломота выкручивала руки от плеч до ногтей. Эта горячая боль была кузнецу, как ни странно, приятна.
Красное вечернее небо вычеканило сидящего на ветке тетерева. Огнем пыхнуло в брызнувших закатных лучах, лиловым отливом залоснилось черное оперение. Зарозовел белый испод в крутых кольцах хвоста.
Мойтуруку хотелось полаять на птицу, но сдержался, послушный остерегающему жесту Тимира. Ждал терпеливо, когда можно будет облизать шершавую ладонь хозяина, а присядет он, так и в обветренное лицо лизнуть. Пес смолчал и остался на месте даже тогда, когда над рекой пронесся лосиный рюм, только уши поднялись. Где-то в чаще лесные быки пробовали друг на друге новые рога. Справляли новые свадьбы…
«Собака – вот кто обряжает жизнь человека-мужчины настоящей дружбой, – думал кузнец, запуская гудящие пальцы в густой песий мех. – Собаки верны, не то что друзья вроде Хорсуна, якобы изредка по ночам теряющие память».
Покладистый огонь не вскидывался, не заламывал руки-ветки, оплакивая неласковую березовую судьбу. Горел простодушно, щедро, без темного дыма и грубого треска, во славу светло уходящего по Кругу дерева. Взмыло от костра к небу, растаяло сквозистое облачко…
Не довелось Тимиру встретить в своей жизни чистую, ясную березу-женщину. Обманула Урана, все нехитрые думы которой знал, кажется, с детства. Знал каждую родинку, каждую венку на теле, таком родном, что блазнилось порой половиною его собственной плоти. Тем больнее отдирал жену от себя по живому, тем жгучей и яростней била обида.
Напрасно, ослепленный местью, сыграл скороспелую свадьбу. Олджуна зачаровала дерзкой красотой, летящими за плечами поводьями черных кос. Вот ведь как бывает с завороженным – не явилась вовремя трезвая мысль, что благочестивая девушка обязательно чем-нибудь покрывает голову перед человеком-мужчиной. Если же он увидит ее ноги выше щиколоток, стыдливая и на глаза не покажется больше. Забыл Тимир известную поговорку: «Женщина, как батас, без намерения не обнажается».
Теперь бы хоть первенцем баджа одарила, счастьем стать отцом коваля девятого колена, врожденного мастера укрощать железо… И по новому ряду пойдут обряды, обереги, молитвы и женские слезы. Что ж, Тимир все стерпит, лишь бы случилось желанное. Никому не отдаст ребенка, сам глаз с него не спустит, лишь дозволят на руки взять. Окурит тихонько можжевеловой ветвью, как с трудом добытое золото-серебро…
Порой Тимир, бывало, поглядывал на Атына и начинал сомневаться. А если? А вдруг?! Но только мальчишка поднимал лицо с мрачным огоньком в глазах, испарялось мелькнувшее чаяние. Снова и снова Тимир убеждался: нечего зряшную надежду питать, тщась выгадать схожесть с собой в сыне Сордонга. У шамана был нос с горбинкой, и выродку его достался такой же.
Кузнец отодрал полоску черно-белой бересты со сломанного комля. Размелет кору дома, сделает кашицу с топленым маслом и смажет трещины на пальцах. Вот и этим целебным подспорьем пособит ему светлое дерево.
Низкий поклон тебе, несбыточная мечта, береза-женщина! Ласково и бережно согрела ты напоследок продрогшего до костей человека-мужчину. Подобных созданий с невинной душой, наверное, мало на Орто. По крайней мере, не нашлось для Тимира. Его жены оказались изворотливыми и продувными бестиями. Вот и не надо страдать, они того не заслужили.
Домм девятого вечера. Такой же, как я
В закатных отблесках обновленная свежей глиной юрта казалась подрумяненной. Пластины каменной воды в окнах полыхали алым огнем. Услышав голоса, Атын повернулся к кузне, из которой гурьбой повалили работники. Последним вышел старый Балтысыт и долго еще возился на задворках. Но вот и его сгорбленная фигура пропала за черным против заката остовом боярышника на тропе. Почти тотчас же смерклось, будто старик задернул за собой рдяный небесный полог.
Атын огляделся: нет никого. А если и гуляет кто-нибудь поблизости, вряд ли заметит в налитых синью сумерках скользнувшего к кузне мальчишку. Тяжелая дверь, с двух сторон обитая коровьими шкурами, открылась легко, без скрипа, приглашая войти.
Ситниковый фитиль сальной плошки взялся от поднесенного уголька лихорадочно, точно рыжий беличий хвост-ветродуй на ветру. Обрывистый круг света понемногу сравнялся и стал ярче. Занавесить бы чем-то окно. Впрочем, если Тимир, вернувшись с рыбалки, увидит огонек в окне кузни, он вполне может подумать, что кто-то остался лить красную медь, чей дух любит ночь.
В прошлый раз Атын хорошо запомнил, где что находится, однако ночью все здесь виделось по-другому. Прочно вкопанная в утрамбованный пол наковальня стояла рядом с горном напротив двери рогом налево. Но как подойти к священным духам кузнечных инструментов без подарка? Придется бежать в подвал.
Сруб молочного подвала напомнил ужасный сон о двух Посвящениях. Почудилось, что все кругом оживает и шевелится, а двойник волнуется и трепещет на груди. Стараясь не попасть пальцами в берестяные корытца, где отстаивались сливки, мальчик отыскал на полке туесок с топленым маслом. Лишь крепко притворив дверь, перевел дыхание.
Брызги масла полетели на «лицо» наковальни, на ее острые ребра и пластину для рубки заготовок. Достало угощения рогу с хвостом, лапам и скобам, держащим обтянутый железом чурбак. Средний молот стукнул легонько – раздался чистый, красивый звук: железное солнце поцеловалось с железной луной. Приняли духи гостинец.
Помедлив, Атын развязал узел-туомтуу на тонком ремешке. Отсвет огонька из плошки превратил лицо Идущего впереди в игрушечный золотой череп, а волшебный камень в его стебельчатых пальцах – в кусочек солнца. Атын осторожно потянул Сата из костлявых ручек. Померещилось, что двойник, расставаясь с чудесной вещицей, еле слышно вздохнул.
Теперь камень блестел, как ледышка. Мальчик бросил его в котелок с водой – не мешало промыть – и вздрогнул: Сата исчез!
Рука нашарила невидимку на дне. На ощупь он показался тверже железа. «Опустишь в воду – не видно… такой прозрачный», – говорила Эмчита.
Словно из воздуха спрыгнул камень в явь подставленной горсти. Омовение пошло ему на пользу: ладонь Атына окуталась дрожащим радужным сиянием. Вокруг заплясали отраженные огоньки, похожие на бегучие капли воздушной ртути. Вспыхнувшие грани испустили тонкие лучи. Каждая грань выкатывалась из другой, повторялась и перетекала в следующую; каждая была началом и концом камня.
Внезапно он ощутимо потяжелел и затрепыхался в ладони, как ожившее сердце. Потрясенный, Атын поднес Сата ближе к лицу: в забранной инеем рамке хрустальной плоскости с листвяным шорохом заклубилась темная тучка. Кудряво подымив, она посветлела и сменилась звонко брызнувшим водопадом. Он, в свою очередь, превратился в ликующую синеву. У нее не было дна, но откуда-то из немыслимой глубины цвета сгущенного неба излилась нежная трель серебряных струн. Атын с ужасом почувствовал, как душа рвется вон из него в бездонную даль.
Он с усилием заставил себя моргнуть, и чары рассеялись. Сквозь тающие клочья тумана перед глазами проступили суровые очертания кузни… А Сата немедленно показал Атыну его самого! Вернее, их самих, потому что лицо мальчика отразилось во всех гранях отчетливее, чем в самых чистых глядельцах.
Крошки-Атыны вели себя по-разному. Один смеялся, второй плакал, третий кривился в гневе, от злой усмешки четвертого стало не по себе… В глазах мальчишек отражались их двойники, а в пронзительных глазках двойников виднелись лица размером не больше ушка иглы! И все они настороженно смотрели на большого Атына. А когда он в смятении прокрутил в пальцах трепещущий камень, хоровод лиц в мельчайших подробностях повторил его растерянную улыбку.