В подвале было темно и жутко. Редкие тусклые факелы едва освещали усыпанный человеческими костями каменный пол. Бесконечные коридоры тянулись во все стороны, там и сям стояли сундуки, полные золота, и саркофаги, обитатели которых – скелеты – тянули к Воину свои мертвые руки.
– Ой, папка, как страшно! – довольно шепнула Нинка, плотнее прижимаясь к Турецкому.
– Протяжный стон раздался вдруг из-за дубовой двери. Обнажив меч, Воин открыл ее и увидел полуистлевший труп в боевых доспехах. Это был еще один житель их деревни, который тоже когда-то ушел и не вернулся.
«Помоги! – простонал он. – Архиепископ Лазарь продал наши души Кровавому Мяснику. Убей Мясника и освободи нас».
«Где искать Мясника?» – спросил наш Воин.
«В кровавой комнате, там он режет людей, как скот, огромным топором рубит головы, руки и ноги. И из-за проклятия архиепископа мы не можем умереть, а мучаемся вечно».
И пошел Воин искать кровавую комнату. Скелеты, зомби и злобные собаки-падальщики нападали на него целыми стаями. Он мужественно рубился с ними, выпивая каждый раз, когда его ранили, глоток красного жизненного эликсира. Отбивал у злодеев подземные библиотеки и изучал в них магические заклинания, которыми тоже можно было бороться с врагами.
В одной такой магической книге он прочел, что победить Мясника сможет только тот, кто овладеет тайной Заморозки, а хранит эту тайну архиепископ Лазарь. Все. На сегодня хватит.
– Ну пап, – притворно захныкала Нинка, – ну, еще немножечко!
– Спать! – Турецкий чмокнул чадо в лоб и, не вступая в препирательства, убежал на кухню.
Рассказывание сказок вызвало у него странные ассоциации и острое чувство, что кто-то пытается делать с ним то же самое, то есть принимает его за несмышленыша и грузит ему сказки тоннами.
Прояснение глубинной сущности Романова он вообще-то собирался отложить до утра. Но сейчас чувствовал, что не сможет спокойно спать, пока во всем не разберется. В конце концов, время еще детское, разбудить он никого не разбудит. В общем, Турецкий позвонил Школьникову, уже проявившему себя знатоком в вопросах большой экономики и больших людей.
– Сема, объясни мне популярно, Романов Витольд Осипович – он вообще кто?
– По должности или по жизни? – как всегда радостно, откликнулся Школьников.
– По-всякому.
– Во-первых, он не наследник, как некоторые думают, а просто однофамилец. По должности – скромный советник президента, один из сотни. А фактически человек гигантского масштаба. Личность магнетическая и гипнотическая.
– Это как? – попросил уточнить Турецкий, хотя где-то на уровне того самого подсознания, которому сегодня захотелось чаю с ромом, примерно представлял, что Семен имеет в виду. Что-то именно гипнотически-магнетическо# е он и испытывал сегодня во время их беседы.
– Вокруг него постоянно что-то… – Семен долго подыскивал слово. – Во! Концентрируется, и от него постоянно что-то исходит…
– Кончай темнить, Сема. Что там от него исходит, сияние, что ли, как от святого?
– Советы, Сан Борисыч. Говорят, что президент ни одного решения не принимает, не посовещавшись с ним. Он что-то вроде придворного астролога или, я не знаю, придворного мудреца.
– Типа Распутина, что ли? Ты шутишь, наверное?
– Вот-вот, только Распутина каждая собака в лицо знала, а Витольд Осипович себя не афиширует.
Не то чтобы не веря Школьникову, но желая окончательно определиться, Турецкий позвонил Меркулову:
– Костя, скажи, ты о Романове что-нибудь знаешь?
– Что именно?
– Ну он правда большой человек или так, рисуется?
– Наш генеральный ему однажды, ну, случайно нахамил, потом пил три дня, с кабинетом прощался. Правда, обошлось. А что стряслось-то?
– Ничего, я просто не могу въехать: если он такой крутой, почему я о нем никогда раньше не слышал? По телевизору там хотя бы…
– Потому что ты еще не дорос, – зевнул в трубку Меркулов и отключился.
Н– да. Значит, может статься, насчет генерального, который ему все докладывает, Романов и не блефовал, соображал Турецкий. И тогда, конечно, причитания лечащего академика вполне объяснимы, ведь в самом деле здоровье Романова -наше национальное достояние…
Хотя и странно. Не в тринадцатом же веке мы живем и даже не в девятнадцатом – времена всех этих астрологов-интриганов-распутиных давно кончились, теперь это как бы должности коллегиальные. Впрочем, Россия – страна отсталая, у нас наверняка и не такие рецидивы архаизмов случаются.
Черный. 13 сентября, 20.30
Острое отсутствие вдохновения толкнуло Черного на поход в люди. Этот урод Кржижановский не то чтобы отверг его революционные разработки на тему аскета Чеботарева и Чеботарева – человека-воина, но отнесся к ним без надлежащего восторга. А Черный, вопреки обыкновению, даже не попытался его убедить в их гениальности, а обещал подумать еще.
Однако почему-то не думалось. То есть думалось, но не о том. И самым простым выходом в данной ситуации был как раз выход в люди, чего Черный в принципе не любил и делал в самом крайнем случае. Шумные сборища совершенно не побуждали его мозг к новым откровениям, но кулуарные разговорчики давали богатый материал для компиляции. Оставалось только извлечь квинтэссенцию из сплетен – и рекламный лозунг готов. Причем гениально близкий и понятный большинству, поскольку это большинство его фактически породило и взлелеяло, а Черный только облек в лаконичную и логически завершенную форму.
И он явился на странное празднество, как бы посвященное какой-то там годовщине Бородинского сражения, в одноименный ресторан.
Собственно, кроме названия ресторана, о теме собрания больше ничто не напоминало, да и общество оказалось не самым высшим. Понаехало всех понемногу: депутатов, певцов-актеров, меценатов-предпринимателей, просто предпринимателей, само собой – журналистов; был кто-то из мэрии и даже, говорят, из французского посольства. К началу Черный сознательно опоздал, потому, даже если и была какая-то торжественная часть, предваряющая пьянку, он ее пропустил.
Переходя от столика к столику, от компании к компании, Черный напряженно вслушивался в треп VIP-персон, пока на него не начинали подозрительно коситься. Но судьба Чеботарева мало заботила собравшихся, болтали о стандартных вещах: о бабах и о мужиках, машинах, о том, где круче провести бархатный сезон, о ценах на нефть и золото, – короче, о чем угодно, только не о политике и политиках. Единственное, что удалось выкристаллизовать из наслоений этого глубокомысленного бреда, – это версия с чеченами, которые подорвали Чеботарева по заказу Пичугина. Версия, надо признать, не лишенная смысла, но совершенно непригодная к использованию в рекламной кампании «Единения», у руля которого стоят и Чеботарев, и Пичугин.
Видимо, контингент не тот, досадовал Черный. В народ надо идти глубже. На митинг на какой-нибудь или даже еще глубже. А пока остается напиться, раз уж пришел, к тому же выпивка халявная.
Черный засел в баре и за неимением саке, надувался джин-тоником, любуясь мастерством бармена, который с потрясающей виртуозностью смешивал все подряд. Столь равномерно слоеной «кровавой Мэри» Черный не видел даже в Нью-Йорке, возможно, правда, потому, что никогда ее не пил, и дамы его ее никогда не пили, и вообще, в Нью-Йорке этого уже давно никто не пьет.
– Огоньку не будет? – кто-то тронул Черного за плечо.
– Не будет. – Он повернулся взглянуть, кому это там понадобился огонек, шумно сглотнул и резко отвернулся. Твою мать! Мать, мать, мать, мать!!!
Бармен посмотрел на Черного как на идиота: такая телка сама в руки просится! И услужливо щелкнул зажигалкой.
– Мартини, – томно произнесла она.
Отдышавшись, Черный осторожно скосил глаза и внимательно оглядел свою соседку. Зеленое обтягивающее чуть выше колен платье (абсолютно исключающее наличие какого-либо нижнего белья) без рукавов, с глубоким декольте сзади, высокие зеленые перчатки, мундштук под малахит и в зеленых тонах макияж. Естественно, туфли и сумочка в той же цветовой гамме. Она восседала, грациозно прогнув спину, опершись локтями о стойку и с убийственно скучающим видом пускала в потолок скупые струйки ароматного дыма. На Черного она, казалось, не обращала никакого внимания.
Сходство с фотографией, напечатанной в «Нью-Йорк таймс», вполне достаточное, чтобы обматерить себя последними словами. Кретин, мать твою! Дебил долбаный! Марина Митина, которую ты, мать твою, Порфирий, безуспешно искал в Нью-Йорке, нашлась сама собой в Москве, сама нарывалась на знакомство, а ты, засранец, ее отшил! И что теперь?! Скажешь ей, что знавал Фиму Басина? Наслышан о ней восторженных отзывов? Выльешь ей кофе за пазуху или на ногу наступишь?!
Хотя, мать его, а зачем, собственно, себя материть? Решил же, что не хрен с этим делом вообще связываться. Оно-то, конечно, заманчиво превратить свой и без того бестселлер в еще более бестселлерный, однако лучше быть, мать его, не слишком знаменитым, но зато живым писателем, чем, мать его, очень знаменитым и мертвым.
Душевные метания Черного прервала ударившая в нос пыль и возглас Митиной:
– Господи, я не нарочно! – Она уронила ему на колени пепельницу, в которую уже успела спустить пепел с трех сигарет. Естественно, безупречный смокинг утратил свою безупречность, а от пепла, попавшего в нос, Черный чихнул раз пять или шесть. С помощью бармена костюм кое-как привели в порядок, пепельницу заменили, и Митина, тут же снова закурив, одарила Черного извиняющимся и в то же время похотливо-оценивающим взглядом:
– Могу я угостить вас, чтобы хоть как-то компенсировать свою неловкость?
– Боюсь, не получится компенсировать. Выпивка здесь за счет заведения, – заметил Черный.
– Если хотите, можем перебраться в другое место, лично мне здесь до смерти надоело. Кстати, меня зовут Марина.
– Порфирий, – поклонился Черный. Вот же ж имечко все-таки, мать его.
– Порфирий? – Она с трудом сдержала смех. – А как вас зовут друзья?