После коронации полагается сделать татуировку: сердце, пронзенное кинжалом, – и ее Кулинич не делал. И фактически сразу ушел в отказники. А авторитет сохранил, хотя после зоны купался в роскоши и от жены не ушел и, самое главное, не участвовал в сходняках. Отказников в принципе быстро убирают. Но Кулинич, как известно, живет и здравствует уже с тех пор скоро десять лет.
«Может, местным ворам подсказать, что Кулинич уже зажился на этом свете, мать его! – мелькнула шальная мысль у Черного. – Или Балабанову пистолет подарить, он же не прочь отомстить за обиды?»
– Я, когда до меня дошли слухи о коронации Кулинича, честно скажу, подумал, что титул он себе просто купил, – пыхал сигарой Балабанов. – С некоторых пор это стало несложно. Правда, нужны для этого огромные деньги, но они, наверное, у него были. Решались на такие дела в основном кавказцы, молодежь, которая сидеть не хочет, а авторитет хочет. Кулинич не кавказец, но зато мог сообразить, что звание – это дорога к огромным деньгам, гораздо большим, кстати, чем были потрачены на его приобретение. Титул давал право быть судьей в разборках между бандами, кланами или отдельными ворами. «Арбитраж» стоит денег, причем огромных.
Только немногие из тех, кто купил заветный венец, им долго пользовались. Изменилось все: жизнь изменилась, люди изменились. А Кулинич, как всегда, оказался в нужное время в нужном месте. Ему опять повезло: и в воровском мире появился спрос на великих комбинаторов и финансовых организаторов.
Балабанов докурил сигару до основания и, залпом высосав банку пива, взялся за новую.
– А мне вот повезло меньше. Ногу в зоне оставил. Отморозил на лесоповале, врачи, не долго думая, отпилили чуть ли не по колено. Вышел – ни денег, ни работы, даже пенсию по инвалидности не хотели давать. Помыкался. Была бы нога, хоть грузчиком бы всегда пристроился. Пожил на материнскую пенсию, пить начал. «Коллеги» первое время доставали, все предлагали «верные» дела, отбивался, как мог.
В общем, не хотел унижаться, но жизнь заставила – пошел к Кулиничу. Он уже на высоте, глава фирмы, навел мосты с прежними друзьями, которые выбились в люди. Марина на седьмом небе от счастья, сбылась мечта идиотки – деньги потекли рекой. Вместе с друзьями Кулинич что-то приватизировал, что-то покупал, создавал какие-то банки, учреждал какие-то фонды, и никому и дела не было, что он только год как «откинулся». Посмотрел он на меня, налил стакан коньяку и дал триста долларов. Сказал: «Извини, Дима, работы у меня для тебя нет, а содержать тебя не буду – ты же сам этого не захочешь». И вытолкал мягонько, но уверенно.
На том наша дружба и кончилась.
– А Марина?
– Что – Марина? Марина как садисткой была, так ею и осталась. Приехала ко мне однажды. Тоже с французским коньяком. То ли экзотики ей захотелось – с инвалидами безногими еще не спала, то ли поиздеваться – смотри, мол, кем Сережа стал, а ведь и ты мог. Или не мог.
Слышал я, будто всероссийский сходняк решил, что Серега – голова и один из будущих столпов преступного мира страны, все с этим согласились. И постановили, что быть Сергею «министром иностранных дел» своего сообщества. И теперь он фактически единолично распоряжается неимоверными деньжищами из всероссийского общака.
Этого я вообще не мог понять! Воровские кассы нужны, чтобы греть зоны, помогать родным зеков, помогать освободившимся, нужны на адвокатов и информаторов. Это же общие деньги, и держателю этой кассы нужна хотя бы видимость личной скромности. Общак – это святыня. А Кулинич швырялся долларами, покупал себе машины и дома в Европе, и ни у кого и мысли не возникло, что все это не на его деньги покупается и за такое по-хорошему надо убивать.
Но Серый жил, приватизировал нефть и газ, посматривал на мир своими разными глазами, водил дружбу с премьерами и ворами в законе одновременно. А потом отправил Марину к вам, в Америку, отмывать грязные денежки.
Чем он сейчас занят, этого я уже не знаю, слишком высоко забрался. Слышал, что ваши фэбээровцы пытаются его к банковскому скандалу пристегнуть, только у них вряд ли что-нибудь получится, вывернется он. Затаился где-нибудь ненадолго, а после – вылезет из норы, его теперь только пуля остановить может.
– Он и не прячется, – возразил Черный. – Работу мне предложил, рекламу для него делать…
Балабанов взглянул на Черного с откровенным сочувствием:
– Не связывайся ты с ним, гнида он. И про то, что я тебе рассказал, ему и не заикайся – похоронит и даже не вздрогнет, сволочь. И меня вместе с тобой заодно. И вообще, иди-ка ты отсюда, парень.
Турецкий. 16 сентября, 14.20
– Мужики, Вася вернулся! – Грязнов с треском вломился в кабинет, размахивая кепочкой и источая неподдельный энтузиазм.
– Вася? – одновременно переспросили Реддвей и Турецкий. – Какой еще Вася?
Почти три часа они размышляли, как будут изображать сотрудничество с ФСБ и как все-таки своими силами, не имея ни одной улики, ни одной зацепки и даже не имея результатов вскрытия, придумать «настоящего» убийцу Джеффри, чтобы спрыгнуть с фээсбэшного крючка. Естественно, головы у них уже изрядно опухли.
– Ну напрягитесь, мужики! – Грязнов пританцовывал от возбуждения. – Белявский Василий Максимович. Телефонный мастер, который заведовал… ну?!
– Розничной торговлей наркотиками в гостинице «Москва», – наконец вспомнил Турецкий. – С того света вернулся?
– Нет, представьте себе, из Владивостока. Сегодня утром позвонил куратору, сказал, что сам не понял, что с ним было, но с сегодняшнего дня он снова на посту и готов, как говорится, к труду и обороне. – Не видя должного восторга на лицах друзей, Грязнов почесал в затылке и поинтересовался: – Вам это интересно вообще или нет?
– Интересно, – сказал Реддвей. – Ты его притащил?
– Нет, конечно. Василий личность секретная, и светиться по Генпрокуратурам ему не положено. Но если есть желание, могу устроить вам конфиденциальное рандеву.
– Где, когда?
– Например, прямо сейчас. Например, в номере Пита барахлит телефон…
Реддвей с шумным вздохом поднялся:
– Поехали.
– Куратор Василия о нашем интересе предупредил, – объяснял по дороге Грязнов, – меня он в принципе в лицо знает, так что можем рассчитывать на откровенность.
– Поражаюсь я твоей наивности, – скептически бурчал Реддвей, – двести к одному, что этот Вася – фээсбэшная подстава.
– Нам он дезу никогда не выдавал. – Грязнов самозабвенно защищал потенциального свидетеля.
– Значит, сегодня в первый раз выдаст, надо же когда-то начинать.
– А если не выдаст?
– А если выдаст? Только время потеряем, на радость козлам с Лубянки.
Турецкий в перепалке не участвовал, когда вошли в номер, с удовольствием швырнул телефон об стенку и потоптался по обломкам:
– Для правдоподобности.
И Реддвей обреченно поплелся к дежурному по этажу жаловаться на вдруг сломавшийся аппарат.
Сервис в «Москве» был на высшем уровне – слегка растрепанный, в желтом комбинезоне, Вася появился через пять минут.
– Вячеслав Иванович? – понимающе кивнул он Грязнову.
– Садись, Василий, – кивнул на кресло Грязнов. – Тут товарищи интересуются, был ты знаком с Апраксиным?
Имена интересующихся товарищей Грязнов называть не стал. Василий снова многозначительно кивнул и уселся, нервно потирая руки:
– С мужиком, который из восемьсот первого выбросился? Мне только сегодня тут рассказали про самоубийство. Так вот, нас официально, понятное дело, никто не представлял, а в лицо, конечно, знали друг друга.
– Когда вы в первый раз продали ему наркотик и какой именно? – сурово спросил Реддвей.
– Лет пять или даже шесть назад, я тогда только начинал… ну, работать. Швейцар наш, Полуэктов, меня к нему подослал, а покупал он всегда только кокаин, сразу по нескольку доз: две, иногда три брал. Он в последнее время часто у нас жил, почти каждый месяц наведывался.
– А как он с вами связывался? – поинтересовался Турецкий. – Каждый день ломал телефон?
– Ну зачем так? – Васе явно мешали руки, он не знал, куда их деть, и в конце концов на них уселся. – Я книгу регистрации каждый день просматриваю, если наш человек поселился, в смысле интересующийся, я сам заходил, как будто, значит, на профилактику телефонной линии. А если кому-то совсем невтерпеж было, тогда, понятное дело, ко мне в мастерскую спускались или говорили портье, что проблемы с телефоном, а я, значит, бежал тут же «чинить».
– Ясно, – хмыкнул Турецкий, – а что с вами случилось второго?
– Второго? Второго я шел себе на работу, как положено к восьми утра. Ну и еще перед тем должен был, – телефонист замялся, косясь на надувшегося Реддвея, – кое с кем встретиться…
– С куратором, мы в курсе, – помог Грязнов.
– Точно. Из метро, помню, вышел и дальше, понятное дело, шагаю. И вдруг что-то меня кольнуло, извините за выражение, в задницу. Дальше уже ничего не помню. Очнулся в больнице, капельница, понятное дело, все как полагается. У соседа спросил: какая больница? Интересно просто было, в Склиф положили или так – в обычную. Думал, наверное, инфаркт, в моем возрасте, говорят, бывает такое, или сердечный приступ. Сердце побаливало, но не сильно, когда очнулся. А сосед вызверился на меня как на шизика и сам тоже на вид как шизик. – Телефонист высвободил из-под себя одну руку, покрутил пальцем у виска для большей убедительности, очевидно, в описании шизика и, подумав, вернул обратно. – Врач пришел, начал со мной беседовать. Короче, долго рассказывать, но оказалось, что я во Владике – во Владивостоке, значит, трое суток был в коме, документов у меня никаких при себе не было и денег тоже не было, а «скорая» меня из аэропорта забрала, но и билета у меня не было. Зато в крови обнаружили лошадиную дозу фенобарбитала, а его передозировка – не мне вам рассказывать – вначале, значит, сомнамбулическое угнетенное состояние, а потом кома и летальный исход. Я честно скажу, ну испугался я, в общем. Хорошо, что во Владивосток меня закинуло, у меня там, не знаю, как это правильно называется, брат мужа сестры живет, он меня выручил. Сказал, что я к нему в гости прилетел, а меня, значит, в аэропорту уколом оглушили и ограбили, паспорт украли, деньги – все, в общем. Мы даже заявление в милицию написали, там проверили, оказалось, что я второго из Москвы и прилетел, фамилию нашли в списке пассажиров. Я вначале обратно возвращаться не хотел, думал: отсижусь, подожду. Но непонятно, чего ждать надо. Я ведь так и не понял, кто меня и за что. Короче, денег у родственника занял и вернулся, тут меня знают, быстрее, наверное, разберутся.