Я не решаюсь поделиться всем этим с отцом, ибо он не сможет постичь всего от начала и до конца. Однако я рассказал ему об опасности, которая мне угрожает, и он нанял четверых мужчин из детективного агентства присматривать за домом. Не знаю, велика ли от них польза, ибо против них предстанут силы, какие даже Вам непросто будет представить, не говоря о том, чтобы примириться с их существованием. Так что приходите поскорее, если хотите застать меня еще живым – и услышать о том, что может спасти нас, грешников, от погружения в адскую бездну.
Приходите в любое время: я не буду выходить из дома. Загодя не звоните – трудно сказать, кто или что попытается перехватить Ваш звонок. И давайте помолимся Тому, кто зрит за нами, чтобы этой встрече ничто не воспрепятствовало.
Искренне Ваш, в глубинах отчаяния и безнадежности,
Чарльз Декстер Вард.
P. S. Немедленно застрелите доктора Аллена и растворите тело в кислоте. Нужно именно растворить – не сжечь.
Доктор Уиллет получил это письмо утром, около десяти тридцати, и мигом освободил себе послеобеденное время и вечер для спешной беседы, которая при необходимости могла продлиться и до поздней ночи. Он планировал приехать к Вардам часа в четыре, а до того все сидел, теряясь в самых невероятных догадках, от которых никак не мог отделаться, или механически занимался привычной для себя работой. Конечно, любому не заинтересованному персонально врачу послание показалось бы бредом сумасшедшего, однако Уиллет повидал немало странностей, происшедших с Чарльзом Вардом, чтобы сейчас позволить себе подобное заблуждение. Он был почти уверен, что за завесой тайны кроется нечто несказанное, древнее и поистине устрашающее, а упоминание имени доктора Аллена пробудило в нем воспоминания о слухах, которыми полнился Потаксет, в отношении таинственного коллеги Варда. Сам Уиллет его никогда не видел, однако немало слышал о его внешности и привычках, и его изрядно интересовало, что за глаза сокрыты за теми зловещими темными очками.
Ровно в четыре доктор Уиллет пришел в дом Вардов, где разочарованно обнаружил, что Чарльз не сдержал свое обещание сидеть дома. Детективы были на своих местах, и, по их словам, юноша немного осмелел. В то утро он долго спорил с кем-то по телефону, постоянно повторяя фразы вроде «очень устал, должен немного отдохнуть», «какое-то время я никого не приму, прошу меня простить», «прошу отложить окончательное решение, пока мы придем к компромиссу» или «простите, но я решил полностью отойти от всего, поговорим позже». Тогда, успокоившись при помощи, похоже, медитации, он так тихо выскользнул из дома, что никто и не заметил его отсутствия, пока он не вернулся где-то за час до обеда, молча войдя в дом. Чарльз поднялся к себе наверх, где его, вероятно, снова оставила храбрость, потому что, запершись, он испуганно заплакал, а плач вскоре сменился хрипением удушаемого. Однако, когда лакей пошел узнать, в чем дело, Чарльз с надменным видом встал в дверях и молча отослал слугу назад жестом, от которого тому стало весьма не по себе. Потом молодой Вард, по всей вероятности, затеял какую-то перестановку на полках – из-за его двери доносились грохот, стук и поскрипывание; после же он снова вышел из комнаты и куда-то подался. Уиллет поинтересовался, не оставил ли тот для него какой-нибудь записки – ответ дворецкого был отрицательный. Слугу что-то явно смутило в виде и манерах молодого хозяина, потому что он все допытывался у врача, есть ли надежда, что тот излечится от нервных расстройств.
Почти два часа Уиллет напрасно прождал в библиотеке Чарльза Варда, осматривая пыльные полки, на которых теперь зияли широкие бреши там, где с них забрали книги, и задумчиво морщась, когда взгляд его падал на каминную панель, с которой еще в прошлом году свысока смотрел образ Джозефа Карвена. Через какое-то время в комнате начали сгущаться тени; безмятежное солнце закатилось за горизонт, и доктор внял тому безотчетному страху, что порой накатывает в сумерках, предваряющих приход глубокой ночи. Наконец приехал Вард-старший – он немало огорчился, узнав о сыновнем отсутствии, ведь столько сил уже было брошено на защиту молодого человека! Он ничего не знал о запланированной Чарльзом встрече, однако пообещал известить Уиллета – сразу, как только бедовый отпрыск вернется. Желая доктору доброй ночи, он снова выразил обеспокоенность состоянием сына и горячо попросил сделать все возможное, чтобы вернуть Чарльза в норму. Уиллет был рад покинуть наконец библиотеку – дух в ней витал нехороший и мерзкий, словно исчезнувшая картина оставила после себя некий зловещий след. Ему никогда не нравился тот портрет; даже сейчас, хоть он и мог похвастаться крепкими нервами, в той пустой панели ему мерещилось что-то такое, что вызывало у него настоятельную потребность как можно скорее выйти на свежий воздух.
На следующее утро Уиллет получил от Варда-старшего сообщение о том, что Чарльз до сих пор не появлялся. Господин Вард также написал, что звонил доктор Аллен и оповестил, что Чарльз какое-то время пробудет в Потаксете, где его нельзя беспокоить. Это очень важно, потому что и сам Аллен должен отъехать по неотложным делам на какое-то время, оставив все исследования под постоянным наблюдением Чарльза. Чарльз передавал привет и извинялся за все неудобства, к которым могли привести неожиданные изменения его планов. Слушая это сообщение, господин Вард впервые услышал голос доктора Аллена, и его звучание пробудило в нем какие-то далекие воспоминания – нечеткие и тревожные, пугающие даже.
От столь обескураживающих известий доктор Уиллет растерялся сперва. Он точно был уверен в том, что послание Чарльза – искреннее; но чем тогда вызвана столь внезапная смена настроений и намерений с его стороны? Заклеймив собственное прибежище средоточием кошмара, поклявшись никогда не возвращаться сюда и повелев расправиться с бородатым сподвижником, юный Вард вдруг позабыл о всем сказанном – и поступил ровно наоборот. Здравый смысл подсказывал, что юношу лучше оставить наедине с его причудами, однако глубинное чутье Уиллета не позволяло так просто проигнорировать письмо. Вновь перечитав его, доктор понял, что послание вовсе не так бессодержательно и безумно, как могло бы показаться в силу его экзальтированности и определенной доли недосказанности. Слишком уж глубокий и подлинный был выражен в нем ужас, а беря в расчет то, что уже было известно Уиллету, впору было давно отвергнуть всевозможные толкования, продиктованные примитивным недоверием. На расстоянии вытянутой руки расцветал непостижимый ужас – темное соцветие зла, настоятельно подлежащее эрадикации.
Свыше недели доктор Уиллет ломал голову над дилеммой, которая так неожиданно встала перед ним, и все больше склонялся к мысли навестить Чарльза в его избушке. Никто из друзей юноши не решался направиться туда, и даже отец знал об этом месте лишь то немногое, что сам Чарльз счел уместным сообщить ему, однако Уиллет чувствовал, что ему необходимо поговорить с юношей с глазу на глаз. Вард-старший время от времени получал от сына коротенькие бессодержательные записки, отпечатанные на машинке, и его жена, пребывавшая в Атлантик-Сити, общалась с сыном не больше его самого. Наконец, твердо решив действовать, доктор отринул неприятные предчувствия, навеянные потусторонней фигурой Карвена и все более погружающейся в сумрак личностью его наследника, – и смело отправился к избушке, что стояла на утесе у реки.
Уиллет как-то раз уже бывал там, чистому любопытству в угоду, – хотя, конечно, не заходил внутрь и вообще никак не обличал своего присутствия. Дорога была ему известна – поэтому однажды утром, в конце февраля, он в своей небольшой машине выехал на Броуд-стрит. По дороге ему вдруг пришла мысль о том, что он вольно или невольно повторяет тот же путь, что был проделан сто пятьдесят лет назад отрядом мрачно, но решительно настроенных горожан, шедших свершить страшное дело, до сих пор не распутанное до конца.
Поездка по запустелым окрестностям городка не отняла у доктора много времени, и уже вскоре перед Уиллетом раскинулись нарядный Эджвуд и сонный Потаксет. Доктор повернул направо, вниз по Локвуд-стрит, и, пока мог, ехал по грунтовой дороге, а потом вышел из машины и двинулся на север, где над изгибами реки и погруженными в туман низинами зиждилась круча. Домов тут было немного, и трудно было пройти мимо одинокой хижины с каменной пристройкой, примостившейся на возвышении слева. Быстро пройдя по усыпанной палой листвой гравийной дорожке, Уиллет уверенно постучал в дверь и твердым голосом обратился к зловещему португальцу-мулату, чуть приоткрывшему дверь и уставившемуся на гостя.
Доктор объяснил, что должен немедленно увидеть Чарльза Варда по одному немаловажному делу. Отговорки притом не пройдут – если его не пустят, обо всем немедленно узнает отец хозяина. Мулата эти слова не проняли, и он крепко держал дверь, когда доктор попытался оттеснить ее плечом. Тогда Уиллет повысил голос и повторил свои требования – и вдруг из-за двери, из темного нутра дома, донесся сиплый шепот, от чьего звука доктора проняла сильнейшая дрожь – хотя он и сам не понял, почему так его испугался.
– Да впусти уж его, Тони, – молвил голос, – сейчас поговорить – ничем не хуже, чем когда-либо.
Этот шепот действительно встревожил доктора, однако куда больше его испугало то, что сталось сразу после того. Половицы заскрипели, и тот, кто говорил таким странным глубоким голосом, выступил на свет – оказавшись самим Чарльзом Декстером Вардом!
Та тщательность, с коей доктор Уиллет затем задокументировал разговор, состоявшийся в тот вечер, объясняется важностью перемен, которые он приписывает тому периоду. Потому что здесь и он наконец признает глубинные изменения в психике Чарльза Декстера Варда – по его мнению, именно с этой поры ум, порождавший мысли и слова исчезнувшего пациента, утратил всякое соответствие с умом юноши, за чьим ростом и развитием наблюдал он в течение двадцати шести лет. Разночтения с доктором Лиманом побудили Уиллета стремиться к большей точности диагноза, и он с полной уверенностью датирует начало подлинного безумия Чарльза днем, когда родители получили от него первое письмо, набранное на машинке. Стиль посланий, регулярно отправляемых им, совершенно не похож на обычную манеру Варда, далек даже от слога того экзальтированного письма, которое он прислал доктору, – чрезвычайно архаичный, будто внезапные перемены в рассудке пишущего обнаружили родник суждений и образов, бессознательно приобретенных во дни своего детского увлечения стариной. В письмах тех заметны были потуги казаться человеком соврем