енным, но от духа их, да и местами от самого языка, явственно веяло былым. Тяжелый отпечаток лет наблюдался в каждом слове и в каждом жесте Варда, когда он принимал доктора в полумраке своих покоев. Он поклонился, пригласил Уиллета сесть и неожиданно заговорил тем самым странным шепотом, который, впрочем, тут же попытался объяснить.
– Я чуть не подхватил чахотку, – начал он, – от тех отвратительных веяний, что налетают со здешней реки. Так что прошу простить мое нынешнее изъясненье. Я так думаю, вы пришли от моего дражайшего отца – убедиться, нет ли со мной какой беды. Надеюсь, он с вашей помощью уяснит – никаких оснований беспокоиться в помине нет.
Уиллет вслушивался чутко в скрипучий голос, однако еще внимательнее изучал выражение лица молодого собеседника. Он чувствовал – дело нечисто. Припомнился некстати рассказ родителей Варда о внезапном ужасе, поразившем в памятную для них ночь дворецкого, достойного йоркширца. Свет почти не проникал в комнату, но доктор не просил приоткрыть ставни. Он прямо спросил Варда-младшего, почему тот проигнорировал встречу, о которой сам же и справлялся на позапрошлой неделе в письме.
– Уже спешу ответить на ваш вопрос, – с улыбкой ответил хозяин. – Как вы давно знаете, нервы у меня несколько расстроены, поэтому я порой могу говорить разные странные вещи, за которые не вполне несу ответ. Как я уже давеча было говорил, я сейчас на пороге великих открытий, так что порой теряю всякое разумение уже от самого только величия оных. О, любой человек испугался бы того, что я открыл, и я не смог бы его упрекнуть, однако я не собираюсь больше терять время. Я был глупцом, когда согласился отдать себя на попечение сыскарей и пребывание взаперти, зайдя столь далеко; отныне же мое место – здесь. Мои исполненные любомудрия соседи не самого лучшего мнения обо мне, поэтому, видимо, я поддался своей хворобе, да и сам поверил в то, что они обо мне говорили. В том, что я творю, нет в помине зла – по крайней мере, если делать все правильно. Милости прошу подождать еще шесть месяцев, а тогда уж я смогу продемонстрировать то, что окупит ваше ожидание сторицей. Мой предок, может, и имел дурную репутацию среди невежд, может, и ошибался во многом – в методах, в избирании путей, – да вот только не в главном… так что плохого в том, что дверь откроется снова, но уже передо мной, способным опираться на ошибки предшественников, могущим одарить историю, философию и само искусство Познания неоценимыми плодами с заповедных древес? Уверяю вас – осторожности в тех изысканиях мне не занимать. А посему молю забыть все написанное мною в помраченном уме – и не страшиться ни сего места, ни всего, что в нем. Что до доктора Аллена – он муж солидный, и придется ему извинить меня за все то, что я мог о нем наговорить. Жаль, конечно, что он лично не может к нам присоединиться в сей момент, однако ж при нем важные дела иного свойства. Его пыл к делу ничуть не уступает моему собственному, поэтому, думаю, когда я боялся последствий своей работы, убоялся еще и его – как главного советчика и в чем-то даже конкурента своего.
Вард примолк, а доктор тем временем не знал, что думать и о чем говорить. Столкнувшись с таким прямым опровержением письма, он чувствовал себя довольно глупо – но при том никак не мог отделаться от впечатления, что в разговоре Чарльз кажется ему неким не самым приятным неискренним чужаком – а вот то письмо, несмотря на трагический тон, во многом даже благодаря ему, выглядело весьма естественным и похожим по стилю написания на юношу, которого он знал. Уиллет попытался вернуть разговор в былое русло, поговорить о древности, напомнить юноше бывшие события, могущие настроить его на привычную волну, однако эти попытки ни к чему путному не привели. То же самое позже постигло и остальных алиенистов, обследовавших Варда. Большие пласты памяти Чарльза, особенно те, что касались современности и его личной жизни, бесследно канули, в то время как юношеское увлечение стариной вдруг всплыло на поверхность, притопив все насущное. Знания юноши о делах дней минувших обескураживали, если не сказать – настораживали; потому-то он и силился всячески их скрыть. Когда Уиллет упоминал какой-нибудь старинный предмет, любимый Чарльзом с детства, юноша проливал столь яркий свет на его историю – естественно и непринужденно, безо всякого усилия, – что доктору только и оставалось трепетать невольно. Откуда столь точные сведения с массой тонких подробностей? Как современный юноша выведал о парике, сверзившемся с главы тучного сквайра, позорно задремавшего на спектакле Театральной академии мистера Дугласа на Кинг-стрит в четверг одиннадцатого февраля 1762 года? О том, как актеры до того неудачно сократили текст «Благоразумных влюбленных» Стила[26], что ревнители сцены едва ли не радовались, когда почти насквозь баптистский в ту пору городской совет закрыл театр на следующий вечер? Возможно, в каких-нибудь письмах нет-нет да и могли найтись сведения о том, сколь «бесовски неудобны» были пассажирские вагоны бостонских поездов, сработанные на мануфактурах Томаса Сабина, но какой здравомыслящий историк рискнул бы заявить, что скрип новой вывески Епенета Олни, на коей хозяин повелел намалевать аляповатую корону после того, как переименовал свое заведение в «Венценосный Кофейный Дом», звучал некогда в точности так же, как новомодный джаз, играющий во всех радиоприемниках Потаксета?[27]
Однако Вард не был настроен на длительные расспросы и тут же отвергал попытки поговорить на любые современные или личные темы, а от воспоминаний про былое вскоре начал скучать. Очевидно, единственное, к чему он стремился, – в достаточной мере удовлетворить любопытство своего гостя, чтобы тот ушел безо всякого желания вернуться. Наконец он предложил Уиллету показать дом и провел доктора по всем комнатам – от подвала до чердака. Уиллет, внимательно все разглядывавший, заметил, что ряды редчайших трудов на книжных полках поредели, будто от большинства фолиантов Вард избавился; весьма убогая так называемая «лаборатория» была оборудована разве что для вида. Очевидно, библиотека с естествоиспытательской базой куда-то переместилась – неизвестно, правда, куда именно.
Потерпев полное фиаско в своих поисках чего-то, что он сам пока не мог отчетливо представить, Уиллет еще засветло вернулся в городок и рассказал все Варду-старшему. Они сошлись на том, что юноша, очевидно, сошел с ума, однако пока не следует прибегать ни к каким радикальным мерам. А прежде всего следует оберегать покой госпожи Вард, держа ее в полном неведении – насколько это будут позволять странные письма Чарльза.
Вард-старший вознамерился лично навестить сына – неожиданно, безо всякого предупреждения. Одним вечером доктор Уиллет отвез его в Потаксет на своей машине, высадил близ деревянного коттеджа и стал терпеливо ждать возвращения. Встреча продлилась долго, и отец Чарльза вернулся к машине расстроенный и подавленный. Приняли его примерно так же, как давеча самого Уиллета – с той только разницей, что молодой хозяин дома очень долго не выходил к отцу, и тому пришлось силой прорваться внутрь, оттолкнув с пути слугу-португальца. Чарльз в своем новом амплуа не выказал родителю ни капли сыновьей любви; свет в его покоях горел очень тусклый, но даже так он постоянно жаловался на резь в глазах. Говорил Чарльз тихо, почти что шепотом, ссылаясь на больное горло, однако в его охрипшем голосе находил место некий недобрый, угрожающий отзвук, который никак не шел у мистера Варда из головы.
Теперь, окончательно решив сделать для душевного исцеления юноши все, что будет в их силах, господин Вард и доктор Уиллет принялись собирать любую, пусть даже самую незначительную, информацию, которая могла бы помочь в деле. Прежде всего они изучили сплетни, гулявшие по Потаксету, – это было нетрудно, ибо, как оказалось, оба имели друзей в тех краях. Доктор Уиллет узнал гораздо больше слухов, ибо с ним местные общались куда свободнее, чем с отцом ключевой фигуры всей истории, а из всего услышанного следовало, что молодой Вард и в самом деле вел очень странную жизнь. Слухи все еще связывали его со случаями вампиризма прошлого лета, а полуночные приезды-отъезды грузовиков только придавали веса разнообразным темным домыслам. Местные торговцы судачили о странных заказах Варда, поступавших к ним через зловещего мулата, главным образом – на неимоверное количество мяса и свежей крови, которую мясники брали на двух скотобойнях неподалеку. Для подворья, где проживало всего трое мужчин, считая бородача Аллена, подобные запросы выглядели попросту абсурдно.
Поговаривали также и о непонятных звуках, доносившихся из-под земли. Об этом феномене было значительно труднее узнать нечто более или менее конкретное, однако все малопонятные намеки совпадали в одном, а именно: как только в избушке Чарльза Варда гас свет, эхо загадочных песнопений разносилось в прибрежных районах. Конечно, те звуки могли доноситься и из подвала дома, о чьем существовании было хорошо известно, однако слухи утверждали, что под избушкой залегает разветвленная сеть подземелий. Вспомнив старые предания о катакомбах Джозефа Карвена и предположив, что дом был выбран исключительно благодаря его местоположению, ибо где-то здесь была ферма алхимика, как следовало из документов, найденных за портретом, Уиллет и господин Вард уделили этим слухам особое внимание и довольно долго, но безуспешно искали потаенный проход у крутых речных берегов – тот самый дверной проем, что поминался в исторических свидетельствах.
Что же до мнения округи о новых ученых соседях, вскоре стало ясно, что никому не нравился жуликоватый мулат-португалец. Бородатого доктора Аллена, никогда, похоже, не снимавшего свои очки, народ боялся, а молодого ученого вечно изможденного вида просто недолюбливал, ибо не понимал. За последние недели Вард очень изменился, даже не пытался быть любезным и изъяснялся лишь надтреснутым шепотом, да и то в случае крайней необходимости.