Но лихорадочная тайная деятельность Карвена отнюдь не прекратилась с этой переменой. Напротив, она скорее обрела больший масштаб – все более значительный объем его морских перевозок поручался капитанам, привязанным к Карвену узами страха, такими же значительными, как прежде – боязнь разорения. Делец из Провиденса полностью оставил работорговлю, утверждая, что доходы от нее только падают, почти не покидал ферму в Потаксете. Говаривали, что тайными короткими тропами Карвен ходит на погосты – похоже, не так-то и сильно сменились привычки и пристрастия вековечного негоцианта. Эзра Уиден, вынужденный время от времени прерывать слежку, ходя в плавания, не мог заниматься этим систематически, но зато обладал мстительным упорством, которого были лишены погруженные в повседневные заботы горожане и фермеры; еще дотошнее, чем прежде, изучал он все связанное с именем Джозефа Карвена.
Странные маневры судов, принадлежавших дельцу, горожане объясняли трудными временами – тогда всякий колонист всеми силами противостоял Закону о сахаре[12], серьезно подорвавшему морскую торговлю. Контрабанда стала нормой в заливе Наррагансетт, и ночные перевозки незаконных грузов уже никого не способны были насторожить. Однако Уиден, еженощно следивший за баржами, тайно отплывавшими с верфей Карвена, утвердился вскоре во мнении, что зловещий делец столь тщательно скрывается отнюдь не от патрульных флотов Его Величества. До 1766 года на подобных судах обыкновенно перевозили кандалованных негров, коих высаживали в малоизвестном месте на берегу к северу от Потаксета, потом отвозили вверх по утесу и через всю окраину на ферму, где запирали в огромном каменном флигеле с одними только высокими узкими прорезями вместо окон. Но в означенном году грянули перемены, и подобный маршрут стал более не осуществим. Ввоз рабов сразу же прекратился, и на некоторое время Карвен оставил свои полуночные плавания. Затем, примерно весной 1767 года, заявили о себе новые потаенные маневры. Лихтеры[13] снова стали выходить из черных безмолвных доков, и на этот раз им предстояло пройти по заливу некоторое расстояние – возможно, до мыса Намквит, – и принять груз со странных вместительных судов, приходивших к Провиденсу под самыми разными флагами. Люди Карвена доставляли полученное к старому месту на берегу, перевозили по суше на ферму, запирали во все том же загадочном каменном здании, что раньше принимало негров. Груз состоял почти целиком из ларей и ящиков, по большей части – продолговатых, тяжелых, подозрительно напоминавших гробы.
Уиден всегда наблюдал за фермой с неослабевающим усердием, посещая ее каждую ночь в течение долгих периодов времени; редко когда дозволял он себе неделю без дозора, разве что в те ночи, когда выпадал обличительный свежий снег – и даже тогда он частенько подходил как можно ближе по проторенной дороге или по льду соседней реки, намереваясь сыскать следы других визитеров. Покидая сушу, Уиден подряжал своего старого знакомца по имени Елеазар Смит сменить его на посту. При желании эти двое могли бы пустить по городу весьма любопытные слухи, но предпочитали держать языки за зубами, дабы не спугнуть Карвена и вызнать как можно больше. У Уидена с Елеазаром был уговор: разжиться сперва как можно более точными сведениями о делах Карвена, а уж потом что-либо предпринимать. Вероятно, они узнали немало удивительного, и Чарльз Вард в разговоре с родителями часто сетовал на то, что Уиден позже решил сжечь свои записи. Все факты были им почерпнуты из довольно невразумительного дневника Елеазара Смита, высказываний других мемуаристов и авторов писем, просто повторявших услышанное от других. По их словам, ферма служила своего рода фасадом, скрывавшим некую огромную, богопротивную угрозу – такого размаха и глубины, что и уразуметь-то непросто.
Известно, что Уиден и Смит рано убедились в том, что под фермой пролегает самая настоящая сеть туннелей и катакомб, в которых, кроме старого индейца и его жены, обитает еще не одна живая душа. Дом представлял собой старинный островерхий реликт середины семнадцатого века, с огромной дымовой трубой и решетчатыми окнами с ромбовидными стеклами, лаборатория располагалась в пристройке к северу, где скат крыши почти доставал до земли. Это здание стояло в стороне от остальных; и все же, судя по голосам, раздававшимся в разное время внутри, туда можно было попасть через потайные ходы в земле. Те голоса до 1766 года оставались просто бормотанием, шепотом негров-рабов и дикарскими криками, смешанными с любопытными песнопениями или призывами; но впоследствии они обрели ужасное качество, превращаясь то в многоголосый бездумно-покорный гул, то в спорадические вопли неистовой боли и ярости. Мольбы и стенания то и дело превращались в кровожадно-нетерпеливые завывания – на самых разных языках, несомненно знакомых Карвену, во множестве всевозможных интонаций и акцентов.
Судя по всему, в доме, кроме зловещего дельца и охранников, пребывал целый сонм плененных. Нередко до Уидена и Смита доносились отголоски речи столь причудливо звучащей, что приятели терялись в догадках, силясь определить национальность говорившего, хотя обоим приходилось бывать во множестве шумных многоязычных гаваней мира. Сами разговоры всегда напоминали допросы – как если бы Карвен, вещающий сухим отчетливым голосом, пытался силой вырвать из обезумевших от страха или бунтующих пленников потребные ему сведения.
Уиден сохранил в своем блокноте много стенографических отчетов о подслушанных допросах, так как английский, французский и испанский, которые он знал, часто в них использовались, – но из тех записей ничто не дошло до дней Чарльза Варда. Однако Уиден говорил, что, кроме бесед, в коих речь шла о прошлых делах семей Провиденса, большинство вопросов и ответов, понятных ему, носили историко-научный характер, порой касаясь весьма отдаленных мест и эпох.
Один раз, к примеру, некий голос, то поднимаясь до разъяренного крика, то излагая угрюмо, но покорно, отвечал по-французски на вопросы касательно учиненной Эдуардом Черным Принцем[14] резни в Лиможе в 1370 году, как будто у оной имелась некая неизвестная до того момента подоплека, известная говорившему. Карвен спросил пленника – если то и впрямь был пленник, – был ли отдан приказ убивать из-за Знака Черной Козлицы, что проявился на алтаре в древнеримском склепе под собором, или всему виной Темный Человек из высшего венского ковена, изрекший Троесловие. Так и не добившись ответа, Карвен, судя по всему, применил высшую меру – раздался ужасный вопль, за которым последовало краткое молчание, тихий стон и, наконец, звук падения чего-то тяжелого.
Ни один из подобных допросов приятелям не удалось подсмотреть, потому что окна всегда оставались плотно задрапированными. Но однажды, во время разговора на незнакомом языке, на занавеске появилась тень, чрезвычайно напугавшая Уидена. Она напомнила ему одну из кукол, увиденных в 1764 году в Хакерс-холле, когда некий человек из Германтауна, штат Пенсильвания, устроил искусное механическое представление, заявленное как «…виды знаменитого города Иерусалима, храма и престола Соломоновых, прославленных твердынь и гор, а также Страстей Нашего Спасителя, которые претерпел Он от Сада Гефсиманского до Распятия на горе Голгофе; искуснейший образчик Механических Фигур, достойный Внимания Любопытствующих». Именно тогда престарелая индейская чета, разбуженная испуганным соглядатаем, с шумом отпрянувшим от окна, откуда доносились звуки странной речи, спустила на Уидена собак. После того случая в пределах дома не слышались более разговоры, из чего Уиден и Смит сделали вывод, что Карвен переместил свои опыты в подземелья.
А то, что подземелья, или катакомбы своего рода, взаправду существуют, казалось совершенно ясным из многих наблюдений. Слабые крики и стоны безошибочно доносились время от времени будто бы прямо из-под земли в местах, далеких от каких-либо строений. Скрытая в кустах вдоль берега реки, там, где возвышенность круто спускалась к долам Потаксета, обнаружилась арочная дубовая дверь в раме из тяжелой каменной кладки – ведущая, очевидно, в пещеры внутри холма. Когда и как могли быть построены эти коммуникации, Уиден не мог сказать – но он не раз отмечал, как легко могли добраться до этого места группы рабочих под покровом ночи со стороны реки. Своих безродных моряков Карвен, по всему судя, использовал в самых разных целях! Во время проливных весенних дождей 1769 года Уиден и Смит зорко следили за крутым берегом реки, чтобы увидеть, не выплывут ли наружу какие-нибудь подземные тайны, и были вознаграждены зрелищем изобилия человеческих и животных костей в тех местах, где в берегах были прорыты глубокие овраги. Естественно, можно было бы найти много объяснений таким вещам на задворках животноводческой фермы и в местности, где старые индейские захоронения были обычным делом, но Уиден и Смит сделали свои собственные выводы.
В январе 1770 года, когда друзья-соглядатаи все еще безуспешно спорили о том, что думать или делать во всей этой запутанной истории, произошел инцидент с «Форталезой». Раздраконенный тем, что прошлым летом в Ньюпорте был потоплен доходный шлюп «Либерти», таможенный флот под командованием адмирала Уоллеса стал проявлять повышенную бдительность по отношению к чужим судам, и на этот раз вооруженная шхуна Его Величества «Лебедь» под командованием капитана Чарльза Лесли после короткого преследования захватила барселонскую баржу «Форталеза», следовавшую, согласно бортовому журналу, из Каира в Провиденс. Когда судно обыскали на предмет контрабандных товаров, таможня с удивлением обнаружила, что груз целиком состоит из мумифицированных тел, вывезенных из Египта. В графе получателя груза значился некий «капит. А. Б. В.», который должен был принять его на лихтер близ мыса Намквит и доставить в условленное место. Личность мореплавателя-имярека капитан «Форталезы», Мануэль Аррида, не счел нужным разглашать. Вице-адмиралтейский суд в Ньюпорте мешкал: с одной стороны, мумии – не контрабанда по действующему закону, с другой – кому и зачем они в принципе могли понадобиться? В конце концов, согласно вердикту господина юриста Робинсона, судно Арриды было освобождено, но ему был предписан запрет на заход в портовые воды Род-Айленда. Позже ходили слухи, что его видели в бостонской гавани, хотя оно никогда открыто не заходило в городской порт.