Например, каждому из мужчин (кроме Миддлтона) предоставили отдельную комнату, хотя мы легко могли бы разместиться по двое. Это было тем более удивительно, что спальнями явно давно не пользовались, хотя их подмели и застлали постели свежим бельем в знак уважения к Фламану. (Во всяком случае, так обстояло дело с комнатой, где устроили меня.) Я вспомнил, как хозяин шаткой походкой поднимался наверх, чтобы разместить нас.
Внутреннее убранство замка Шато-де-л’Иль было скромным, за исключением резного декора в верхней и нижней зале и на лестнице. Жилыми являлись только два из трех этажей. Третий этаж, ранее отводившийся слугам (туда вела отдельная лестница), был заперт. Двери в башни тоже стояли под замком. Широкая галерея на втором этаже, где нас разместили, похожая на залу внизу, уходила вглубь замка. Посредине ее пересекала под прямым углом поперечная галерея, ответвляющаяся в обоих направлениях и разделяющая четыре группы комнат.
Д’Андрие объяснил, что здесь нет и никогда не было ни потайных ходов, ни секретных комнат, скрывающихся за сдвижными панелями, столь любимых блистательными злодеями, вроде Гизов и Медичи. Генрих IV никогда не держал здесь любовниц, а Ришелье никого не бросал в темницу. Мне это показалось скорее упущением, но д’Андрие был категоричен. Хотя замок возвели в середине XVI века, он долгое время находился в запустении (возможно, из-за непригодности к темным делишкам), пока не был реконструирован в имперском стиле первым графом д’Андрие, получившим свой титул от Наполеона Бонапарта.
Память о роде, который здесь угасал, хранила только наводящая на мысль о готических соборах лепнина в галереях да резьба лестницы. Лестница эта, начинавшаяся в задней части холла, действовала на меня угнетающе: очень широкая, сработанная из мореного дуба и украшенная горгульями, она казалась подавляюще тяжеловесной. Марш из десяти ступеней заканчивался площадкой, где лестница поворачивала налево под прямым углом и поднималась еще на десять ступенек до второго этажа. Стену на лестничной площадке украшал огромный гобелен, выцветший до такой степени, что красные, черные и зеленые тона почти слились в неопределенный коричневый, хотя на этом вытканном бог весть когда полотне все еще угадывались странные всплески цвета, различаемые под особым углом. На нем по-прежнему проступали смутные фигуры и лица, едва заметные, словно нанесенные через трафарет. О сюжете можно было только гадать, но, судя по тому, чтó я вычленил из бурого хаоса, гобелен, по-видимому, изображал охоту на дикого кабана или что-то подобное. Всякий раз, как я проходил мимо, он вызывал у меня неприятное ощущение.
Комната, в которую меня поселили, находилась в передней части галереи на втором этаже, из окон ее открывался вид на дамбу. Плотные зеленоватые портьеры распространяли дух пыльной затхлости. В мраморном, отчаянно чадящем камине, полку которого украшал бронзовый бюст первого консула Французской республики, горел огонь, а пара не ведающих электричества ламп с белыми сферическими плафонами из стекла разливала призрачное сияние. Правда, в конце галереи я обнаружил ванную комнату современного образца, и вскоре сухая одежда изменила к лучшему мой внешний облик.
Теперь, я полагал, настала пора спускаться вниз. Приближалась развязка. К этому времени Гаске, должно быть, уже заперся внизу с Г. М. и Рамсденом. Развязка ли? Что-то сомнительно. Это было бы слишком просто, настолько легко, что я занервничал. Предположим, Гаске знает свое дело. Но ему, пришло мне в голову, стоило бы что-то предпринять, прежде чем Фламан подготовит контрудар. Между тем в доме было очень тихо, если не считать шума дождя и угрюмого гула несущейся внизу реки. Теперь к ним примешивался, как мне показалось, глухой стук, природу которого я не мог объяснить.
Но что же Г. М.? Что собирается делать он? Поворчит и удалится со сцены, признав поражение, когда Гаске изобличит Фламана? Я не мог себе такого представить, но Г. М., похоже, пальцем о палец не ударил. Прежде всего, была упущена одна очевидная мера предосторожности. Что, если Фламан решит сбежать? И тем не менее Гаске с улыбкой оставил ему свободу передвижения по дому…
Но что, черт возьми, это за шум? Я открыл дверь и выглянул наружу. В галерее было пустынно и так тихо, что мне показалось, будто я слышу где-то цокот пишущей машинки. Вдоль обеих сторон каменной галереи, довольно хорошо освещенной, тянулись ряды дверей, уходящие к поперечной галерее, а затем к лестнице в дальнем конце. Настороживший меня шум доносился не оттуда.
Я подошел к окну, повернул задвижку и раздвинул створки, защищаясь от потоков дождя. Занавеси вздулись, сквозняк захлопнул дверь в галерею, заставив меня вздрогнуть. Света, льющегося из нижних окон, хватило, чтобы я разглядел неожиданную картину.
Дамба была разрушена до середины, так что обнажились деревянные сваи, скрывавшиеся под камнем. Бурливая вода закручивалась в белые воронки, выносящие наверх темные бревна, которые с грохотом сшибались, образуя затор, прежде чем течение уносило их дальше. Некоторые задерживал прибрежный ивняк. Оказавшись на пути бешено мчащегося потока, они поднимались и обрушивались на наш остров.
Я закрыл окно, однако продолжал смотреть сквозь него. Теперь, когда река отрезала единственный путь в замок, мы оказались заперты в одних стенах с Фламаном. Гаске мог торжествовать. От берега нас отделяло шестьдесят ярдов яростной воды, и сыщику не составляло труда удерживать в замке своего врага. Но вот что странно: последним дамбу пересек припозднившийся Гаске.
И все же, если он знал, кто из нас Фламан, зачем ему понадобилось разрушать дамбу? Положим, он заманил преступника в ловушку, но для чего прерывать сообщение с внешним миром?
Стук в дверь заставил меня резко обернуться. Это была Эвелин, переодевшаяся для ужина в белое вечернее платье с оборками. Еще более обворожительная, чем всегда, с этой своей золотистой кожей и ясными глазами, в которых плясали черти. Она с забавной важностью присела в реверансе.
– Mein Herr, поферьте, мне не пришлось пы наряшаться в пух и прах, если пы не моя потрука Эльса, – проговорила она, пародируя немецкий выговор. – М-да… Уж она позаботилась, чтобы у всех мужчин округлились глаза, а потому мне тоже потребовалось предпринять кое-какие меры. И что у нее за фигура! Конечно, если вам нравятся формы, пышные, как надувные подушки…
На самом деле такие формы мне нравились. Проблема заключалась в том, как сообщить Эвелин, что и она не обижена природой, и в то же время найти выражение, более подходящее для vers passionnel[24], чем «надувная подушка».
– Она поведала мне, – продолжила Эвелин, – историю своей жизни. У нее неважный английский, а французский еще хуже, но я немного знаю немецкий и поняла все. Ей скорее нравится, чем претит, идея остаться здесь. Видишь ли, она ужасно боится своего мужа.
– Боится Миддлтона? Почему?
– Нет-нет. Совсем не Миддлтона. Официально он пока ей не муж. Она боится своего законного супруга, третьего по счету, способного, по ее мнению, погнаться за счастливыми любовниками с саблей наголо… Что, несомненно, послужит ей уроком.
– Так-так, давай оставим ханжество. Разве ты не одобряешь подобные эскапады?
– Одобряю, когда пускаюсь в них сама, – не стала скрывать Эвелин. – Итак, они едут в Париж, чтобы добиться развода. На самом деле она мне нравится, и, похоже, она чрезвычайно увлечена этим парнем, Миддлтоном, вполне симпатичным чертякой. И у нее действительно накопилось много обид на мужа, хама и бездельника, который пьет, сквернословит и не вылезает из казино.
– А что в этом плохого?
– Ну, некоторым женщинам это не по вкусу. Хотя лично я… но я уже тебе говорила. Они жили в Монте-Карло, где муж спускал семейное состояние. И она убежала от него. Приехала в Марсель, думая, что это последнее место, где мужу придет в голову ее искать. Там она познакомилась с Миддлтоном, который возвращался из поездки в Индию. Кстати, она знает его всего неделю. Так вот, они решили слетать в Париж и оформить развод.
– Послушай, – остановил я, – ты ведь завела этот разговор совсем не из любви к сплетням. Что у тебя на уме?
Эвелин изучила носок своей туфельки, слегка пошевелила им и подняла глаза:
– Только то, что Оуэн Миддлтон появился в Марселе всего неделю назад и он только что вернулся из Индии.
– Чем тебе не нравится Индия? Боже милостивый, ты же не думаешь, что Миддлтон – это Фламан, не так ли? Или что Фламан – это она?
Эвелин нахмурилась:
– Мы еще вернемся к Индии. Что касается Миддлтона, я с ним пока не определилась, хотя считаю это маловероятным. И, увидев Эльзу обнаженной, могу поклясться, что с ней тоже все в порядке. Но меня озадачила одна странность. Почему Эльза вскрикнула и чуть не упала в обморок при виде экземпляра «Озорных рассказов» Бальзака?[25]
Я осторожно подвел Эвелин к камину, усадил в кресло, раскурил для нее сигарету и с некоторой резкостью стал задавать вопросы. Она показала мне язык, но была искренне встревожена и не желала успокоиться.
– Нет, я не шучу, – сказала она мне, сердито окинув взглядом Наполеона на каминной полке, – и я не веду себя глупо. Все было именно так. Я сидела в их комнате и разговаривала с ней, когда Миддлтон поднялся по лестнице вместе с остальными – около пятнадцати минут назад.
– Он рассказал, что произошло внизу?
Он этого не сделал, понял я по лицу Эвелин. Ее глаза расширились, когда я вкратце изложил случившееся, сопроводив свои слова скептическим смешком.
– Гаске! Драммонд превращается в Гаске! Вот так-так! Кен, мне жаль, что я пропустила самое интересное, но у меня бы, наверное, крышу снесло при виде этого парня, нарисовавшегося в дверях. – Она уставилась на меня. – Знаешь, после всего случившегося мои наблюдения мало чего стоят. Вся эта чехарда никак не укладывается у меня в голове. Значит, ты хочешь сказать, что все кончено и дело лишь за наручниками? Что говорит Г. М.?