де есть и другая, жестокая сторона. Они знали, что око Аполлона может поразить и ослепить.
На какое-то время священник замолчал, продолжил он мягким, даже грустным голосом.
– Я не знаю, специально ли этот дьявол ослепил ее, но не сомневаюсь, что он воспользовался ее слепотой, чтобы убить ее. Простота этого преступления поражает. Вы же знаете, что они поднимались и опускались в лифте сами, без посторонней помощи, наверняка замечали и то, как тихо и гладко скользят лифты. Калон поднялся на лифте до этажа сестер, увидел через открытую дверь, как Паулина медленно, с трудом выводит буквы завещания, которое обещала составить, радостно окликнул ее, сказал, что подождет в лифте, пока она закончит, после чего нажал кнопку и беззвучно поднялся на свой этаж. Там прошел через свою контору, вышел на балкон и, понимая, что ему нечего бояться, приступил к молитве на глазах у многолюдной улицы. Тем временем несчастная девушка, покончив с работой, побежала туда, где в лифте ее должен был ждать возлюбленный, сделала шаг…
– Не надо! – вскричал Фламбо.
– Нажатие той кнопки должно было принести ему полмиллиона, – бесцветным ровным голосом продолжил жуткий рассказ маленький святой отец. – Но его план не сработал. Не сработал, потому что рядом оказался еще один человек, который тоже хотел получить эти деньги и которому тоже была известна тайна бедной Паулины. В ее завещании была одна особенность, которой, по-моему, никто не заметил: хоть оно и было не закончено и не подписано, вторая мисс Стэси и какие-то ее слуги уже подписали его в качестве свидетелей. Джоан, как все женщины, не задумываясь о юридических формальностях, поставила свою подпись на документе заранее, еще до того, как он был дописан, сказав, что Паулина может сама закончить его позже. Следовательно, Джоан хотела, чтобы ее сестра подписала завещание без настоящих свидетелей. Почему? Я подумал о слепоте и понял, что она добивалась того, чтобы Паулина подписала документ в одиночестве, поскольку не хотела, чтобы он вообще был подписан.
Такие люди, как Стэси, всегда пользуются перьевыми ручками, но для Паулины в ее положении это было тем более естественно. Память, привычка и сила воли позволяли ей писать почти так же хорошо, как если бы она была зрячей, вот только видеть, когда перо нужно очередной раз наполнить чернилами, она не могла. Поэтому за тем, чтобы все ручки были всегда наполнены, следила ее сестра… Но кроме этого, Джоан позаботилась еще и о том, чтобы именно эта ручка оказалась не наполнена. Остатка чернил хватило на то, чтобы написать несколько строк, после чего они полностью иссякли. В результате пророк потерял пятьсот тысяч фунтов и совершил одно из самых жестоких и гениальных убийств в истории человечества даром.
Фламбо подошел к открытой двери и услышал шаги поднимающихся по лестнице полицейских. Он повернулся и сказал:
– Вам, должно быть, пришлось чертовски хорошо напрячь мозги, чтобы за десять минут распутать все дело и выйти на Калона.
Отец Браун слегка вздрогнул.
– А, на него, – сообразил он. – Нет, мне пришлось хорошенько подумать, чтобы выйти на мисс Джоан и перьевую ручку. О том, что Калон – преступник, я знал еще до того, как вошел в здание.
– Вы шутите? – не поверил Фламбо.
– Я говорю вполне серьезно, – возразил священник. – Я действительно не сомневался, что он виновен в случившемся еще до того, как узнал, что именно произошло.
– Но как вы узнали?
– Этих языческих стóиков, – задумчиво произнес Браун, – всегда подводит их сила. Грохот был сильный, на улице кричали громко, но жрец даже не вздрогнул и не обернулся. Я не знал, что произошло. Но я знал, что он ждал этого.
Летучие звезды
– Самое красивое из совершенных мной преступлений, – любил рассказывать Фламбо в годы добродетельной старости, – по удивительному совпадению оказалось моим последним преступлением. Совершено оно было на Рождество. Как художник я всегда старался подбирать для своих преступлений соответствующее время и место. Я выбирал террасу или сад, где должен был грянуть гром, как скульптор подбирает место для скульптурной группы. Сквайров нужно обманывать в просторных холлах с дубовыми панелями на стенах, а, скажем, евреи должны узнавать, что их обчистили, в окружении свечей и ширм Кафе Риш. Так в Англии, если я собирался запустить руку в сокровищницу декана (что не так-то просто, как может показаться), то обработать его – надеюсь, я понятно выражаюсь – мне хотелось в окружении зеленых газонов и серых башен какого-нибудь соборного городка. Так же и во Франции, когда я прикарманивал денежки богатого скупого фермера (а это, доложу я вам, задача почти невыполнимая), мне доставляло удовольствие видеть его кислую физиономию на фоне выстроившихся серыми рядами подстриженных тополей и величественных галльских равнин, над которыми витает дух великого Милле.
Последнее мое преступление было рождественским. Веселым и уютным, преступлением под стать диккенсовской Англии среднего достатка. Я совершил его в стареньком тихом доме недалеко от Патни. В доме с подъездной дорожкой в форме полумесяца, с прилепившейся сбоку конюшней, с названием на двух створках решетчатых ворот, с араукарией в саду. Ну хватит, вы уж и так поняли, что это был за дом. Нет, правда, по-моему, воспроизвести стиль Диккенса мне удалось совсем даже неплохо и очень похоже. Даже жалко становится, что я раскаялся в тот же вечер.
И Фламбо начинал рассказывать эту историю что называется «изнутри», от лица непосредственного участника, но даже от этого лица она звучала довольно странно. Со стороны она так и вообще казалась чем-то невообразимым, но человек, в ней не участвовавший, рассматривать ее должен именно со стороны. Итак, рассматривая ее с «наружной» стороны, можно сказать, что история эта началась в день рождественских подарков, когда парадная дверь дома с конюшней распахнулась и в сад с араукарией, собираясь покормить птичек, вышла молоденькая девушка с кусочками хлеба в руках. У нее было приятное лицо и большие чистые карие глаза, но о фигуре ее судить не приходилось, так как из-за плотно охватывающей ее коричневой шубы трудно было даже определить, где заканчиваются волосы и начинается мех. Только милое личико не позволяло принять ее за маленького неуклюжего медвежонка.
Зимнее небо уже начинало краснеть, предвещая скорые сумерки, и рубиновый свет наполнил опустевшие клумбы призраками роз. С одной стороны дома расположилась конюшня, с другой – лавровая аллея, или даже галерея, уходила в большой сад в глубине двора. Юная леди, накрошив хлеб (в четвертый или пятый раз за день, потому что его съедала собака), молча прошла по лавровой аллее и вышла в мерцающие заросли вечнозеленых кустов и деревьев. Там она вскрикнула от неожиданности (истинной ли, предвиденной ли), когда подняла голову и увидела на высокой садовой стене странную фигуру в необычной позе.
– Не прыгайте, мистер Крук, – с некоторым беспокойством в голосе воскликнула она. – Тут слишком высоко.
Верхом на стене, за которой начинался соседский участок, сидел высокий нескладный молодой человек с темными торчащими ежиком волосами и правильным, даже утонченным, но необычайно бледным, почти бескровным лицом. Бледность его подчеркивал ярко-красный шарф, похоже, единственный предмет одежды, которому он уделял внимание. Возможно, это был какой-то символ. Не обратив внимания на взволнованное предостережение девушки, он, словно огромный кузнечик, спрыгнул на землю рядом с ней, хотя запросто мог при этом сломать ноги.
– Наверное, я должен был стать вором, – безмятежно произнес он. – И наверняка стал бы им, если бы мне не случилось родиться в этом милом доме за стеной. А жаль!
– Как вы можете говорить такое! – упрекнула его девушка.
– Ну, если ты родился не с той стороны стены, – ответил молодой человек, – нет ничего дурного в том, чтобы через нее перелезть.
– Никогда не знаешь, чего от вас ожидать, – заметило кареглазое создание в шубе.
– Да я и сам часто этого не знаю, – поддержал ее мистер Крук. – Хорошо, что сейчас я на правильной стороне.
– И какая же сторона правильная? – улыбнулась юная леди.
– Та, на которой находитесь вы, – сказал молодой человек по фамилии Крук.
Пока они шли под сплетающимися ветвями лавров к переднему саду, трижды прозвучал, приближаясь, сигнальный автомобильный гудок, и бледно-зеленая большая машина, словно птица, подлетела к парадной двери и остановилась, дрожа элегантным корпусом.
– О! А вот пожаловал и тот, кто родился с правильной стороны, – воскликнул молодой человек в красном шарфе. – А я и не знал, мисс Адамс, что ваш Санта-Клаус интересуется техническим прогрессом.
– Это мой крестный, сэр Леопольд Фишер. Он всегда приезжает на рождественские праздники. – Затем, немного помолчав, тоном, в котором не чувствовалось особенной радости, Руби Адамс добавила: – Он очень добрый.
Журналисту Джону Круку было знакомо имя этого известного в Сити дельца (и не вина молодого человека, что его имя этому дельцу знакомо не было), поскольку на страницах «Клариона» или «Нью Эйдж» появилось несколько довольно суровых статей о сэре Леопольде. Впрочем, он ничего не сказал, лишь стал исподлобья наблюдать за разгрузкой машины, что заняло немало времени. Сначала спереди вышел рослый аккуратный шофер в зеленом, потом сзади – невысокий аккуратный слуга в сером, и вместе они извлекли сэра Леопольда из машины, водрузили его на лестницу и принялись осторожно разворачивать, как какой-то тщательно запакованный ценный груз. Пледы, которых хватило бы, чтобы наполнить целый магазин, шкуры всех лесных зверей, шарфы всех цветов радуги снимались один за другим, пока не показалось некое подобие человеческой фигуры, фигуры дружелюбного, иностранного вида немолодого джентльмена, с седой козлиной бородкой и лучезарной улыбкой, который, обретя возможность двигаться, похлопал перед собой большими меховыми перчатками.
Задолго до этого большая двустворчатая дверь открылась, и на пороге появился сам полковник Адамс, отец юной леди в меховой шубе, чтобы проводить важного гостя в дом. Это был высокий, загорелый и молчаливый мужчина в красной похожей на феску курительной шапочке, которая придавала ему сходство с каким-нибудь британским военачальником из восточных частей или с египетским пашой. Рядом с ним стоял его шурин, недавно прибывший из Канады, рослый, крепкий и довольно непоседливый молодой джентльмен-фермер со светлой бородой, которого звали Джеймс Блаунт. Вместе с ними появилась и более незаметная фигура священника из соседней католической церкви (покойная жена полковника была католичкой, и их дети, как часто бывает в подобных случаях, унаследовали ее веру). В этом святом отце не было ровным счетом ничего примечательно, даже фамилия самая обычная – Браун, тем не менее полковник всегда находил его общество приятным и часто приглашал священника на подобные семейные встречи.