Завершая это предельно краткое жизнеописание, отметим утонченность натуры Александра, искренность и напряженность духовных поисков, которые в конце концов привели к жестокому кризису, ощущавшемуся не только родственниками и приближенными, но и теми, кто был отдален от царя. Отметим также, что смерть царя была совершенно неожиданной и свидетелем ее стал очень узкий круг приближенных. Все это, вместе взятое, и сделало возможным возникновение удивительной, фантастической легенды об «уходе» императора и житии его в Сибири под именем старца Федора Козьмича.
Вскоре после смерти императора по Руси пошло великое множество слухов; некий дворовый человек Федор Федоров заполнил ими целую тетрадь с характерным заглавием: «Московские новости или новые правдивые и ложные слухи, которые после виднее означутся, которые правдивые, а которые лживые, а теперь утверждать ни одних не могу, но решился на досуге описывать для дальнего времени незабвенного, именно, 1825 года, с декабря 25 дня». Государь не умер, в гробу, привезенном в Петербург, не его тело, он «скрывается» — вот при всем разнообразии сопутствующих деталей основной сюжет большинства этих записей (всего их в тетради — пятьдесят одна). Затем постепенно слухи утихли, чтобы с новой силой заявить о себе в шестидесятых — семидесятых, в последние годы жизни Федора Козьмича и после его смерти. «Скрывшийся» царь был обнаружен…
В конце XIX — начале XX века в печати появился целый ряд любопытных публикаций, связанных с кончиной императора и житием старца. Большой интерес, в частности, представляли приложения к фундаментальному труду Н.К. Шильдера «Император Александр I, его жизнь и царствование», опубликованному в 1904 году. И, кстати, сам Шильдер, очень серьезный и компетентный историк, допускал возможность «ухода» Александра Павловича. Затем стали появляться работы, специально посвященные легенде. Одни авторы приходили к выводу о несомненном тождестве Александра с сибирским старцем, другие не менее решительно отвергали такую возможность. «Царственный мистик» В.В. Барятинского, — очевидно, самая яркая книга в пользу легенды. Противоположную точку зрения защищал великий князь Николай Михайлович — «Легенда о кончине императора Александра I»; после революции с развернутой аргументацией, направленной против сторонников легенды, выступил К.В. Кудряшов в работе «Александр I и тайна Федора Козьмича».
Вот узловые пункты этой многолетней дискуссии. Прежде всего вставал вопрос: зачем вообще Александру нужно было инсценировать свою смерть? Те, кто считал легенду истиной, писали о духовном кризисе Александра, о его стремлении искупить свои грехи отказом от власти. Барятинский на первых же страницах своей книги давал целую сводку отрывков из воспоминаний близких к Александру людей, из которой следовало, что мысль об «отставке» постоянно занимала Александра в последние годы: «Я устал и не в силах сносить тягость правительства».
Из лагеря противников следует возражение, что подобное желание Александр выражал не только в последние годы, но и на протяжении чуть ли не всего своего царствования, благополучнейшим образом оставаясь при этом на престоле.
Первостепенное значение в этом споре имел анализ обстоятельств смерти Александра. Здесь позиция сторонников легенды была, пожалуй, наиболее уязвима. Дело в том, что существует целый ряд документов — дневник и письма Елизаветы Алексеевны, записки и письма Волконского, записи Я.В. Виллие, лечившего Александра, воспоминания другого врача, бывшего при царе, Д.К. Тарасова, — по которым весь ход болезни императора прослеживается в мельчайших деталях. Если эти документы подлинны, тогда ни о какой достоверности легенды не может идти и речи. Развивать рассуждения на тему «Александр — Федор Козьмич» можно было, только преодолев это препятствие, что не без лихости и попытался сделать Барятинский.
Его соображения заключались в следующем: 1) во всех вышеупомянутых документах есть целый ряд различий в описании общего хода событий, развития болезни Александра, бытовых подробностей и т. д.; 2) дневник Елизаветы Алексеевны неожиданно обрывается на записи 11 ноября: «…Около пяти часов я послала за Виллие и спросила его, как обстоит дело. Виллие был весел, он сказал мне, что у него (императора — А. Л.) жар, но что я должна войти, что он не в таком состоянии, как накануне». Исходя из этого, Барятинский делал смелый вывод: именно 11 ноября между Александром и его супругой состоялось решительное объяснение — царь объявил о своем намерении уйти. Дальнейшие записки в дневнике императрицы содержали рассказ об этом, почему и были уничтожены впоследствии. Все же прочие документы, начиная с 11 ноября, создавались задним числом их авторами, близкими к Александру людьми, взявшимися «прикрыть» уход обожаемого императора, вот откуда их взаимная противоречивость.
По мнению оппонентов Барятинского, его рассуждения в высшей степени эфемерны. Что касалось несовпадений в рассказе о последних днях Александра, то наиболее серьезные из них содержались в воспоминаниях Тарасова, написанных в отличие от других свидетельств много лет спустя после этих событий, и здесь необходимо было делать скидку на несовершенство человеческой памяти. Подавляющее большинство других различий объяснялось противниками легенды либо плохой осведомленностью того или иного автора, либо незначительностью описываемого. Предположение же Барятинского о том, что дневник Елизаветы Алексеевны не оканчивался на 11 ноября, не требовалось и опровергать, поскольку сам Барятинский никаких достаточно серьезных обоснований этой догадке в своей книге не привел.
Дальше вставал вопрос о теле, подвергнутом вскрытию, положенном в свинцовый гроб и отправленном в Петербург. Сторонники легенды, естественно, утверждали, что в гробу лежало отнюдь не тело императора. Они предлагали на выбор три версии: императора «заменил» фельдъегерь Масков, погибший у него на глазах от несчастного случая — вывалившись из коляски и разбив голову; в гроб было положено тело запоротого насмерть солдата или — несколько измененный вариант — тело солдата, умершего от болезни. Два последних предположения, судя по всему, основывались исключительно на слухах, ходивших после смерти императора. При этом оговаривалось некоторое сходство покойника с Александром — оговорка необходимая, иначе пришлось бы значительно увеличить число посвященных в тайну «ухода» за счет разных лиц, так или иначе видевших тело, то есть медиков и фельдшеров, вскрывавших его и готовивших к перевозке, таганрогской и столичной прислуги, не говоря уж о всех членах императорской семьи, прощавшихся с покойным в Петербурге.
Кстати, Барятинский обращал внимание на навязчивые восклицания при этом прощании вдовствующей императрицы: «Да, это мой сын, мой дорогой Александр!», Мария Федоровна-де, посвященная в суть дела, сознательно искажала истину.
Вообще энтузиазм, с которым Барятинский стремился обернуть в пользу легенды чуть ли не любой, даже явно противоречащий ей эпизод, просто поразителен. В то же время именно в этом вопросе он добился, пожалуй, наиболее любопытных результатов. Барятинский провел своеобразную экспертизу: изъяв из официального протокола о вскрытии царского тела все, что могло бы подсказать, о ком идет речь, он разослал копии четырем врачам — светилам в медицинской науке того времени. Обращаясь к ним с просьбой установить причину смерти, Барятинский указал предполагаемые варианты: малярия или брюшной тиф (в пользу этих причин свидетельствовал весь документально зафиксированный ход болезни императора); сотрясение мозга в результате несчастного случая (Масков); телесное наказание (вариант с запоротым солдатом). Ответы медиков были просто поразительны! Один из них, хирург К.П. Домбровский, ссылаясь на скудость данных, сообщаемых протоколом, отказался делать положительный вывод, но тем не менее решительно заявил, что смерть произошла не от малярии и не от брюшного тифа. Это, кстати, было общим мнением всех четырех корреспондентов Барятинского. Однако коллеги нерешительного хирурга оказались смелее, с редким единодушием они определили причину смертельного исхода: запущенный сифилис… Авторитетность вывода подчеркивалась тем, что один из опрошенных — М.М. Манассеин — был как раз известным сифилитологом. Подобный результат действительно «путал концы». Барятинский совершенно справедливо писал по этому поводу: «… Если даже допустить, что император Александр когда бы то ни было и где бы то ни было заразился сифилисом (что совершенно не соответствует тому, что о нем известно), то весь ход «болезни» все-таки не соответствует такому исходу».
Правда, экспертизе, проведенной Барятинским, его главный оппонент Кудряшов попытался противопоставить свою — он обратился за помощью к авторитетному патологоанатому Ф.Я. Чистовичу. Последний решительно опроверг своих предшественников, заявив, что никаких данных, указывающих на заболевание сифилисом, в протоколе нет. Чистович считал, что «Александр I страдал какой-то инфекционной болезнью, протекающей с желтухой и нагноительным типом лихорадки». Отметим, однако, что Кудряшов в этом случае действовал не вполне добросовестно: из его собственных слов следует, что Чистович не только знал, о ком идет речь в протоколе, но и был познакомлен со всей совокупностью материалов, рассказывающих о последних днях императора.
Другой комплекс спорных вопросов был связан уже непосредственно с Федором Козьмичем. Здесь противники легенды безоговорочно отвергали все рассказы и предания об обмолвках старца, случаях «узнавания», посещения его загадочными «высшими особами» и прочее, относя все это к сфере безудержной народной фантазии. «В такой стране, как Россия, — писал Николай Михайлович, — уже с древних времен народ часто поддавался самым нелепым слухам, невероятным сказаниям и имел склонность придавать веру всему сверхъестественному. Стоит только вспомнить появление самозванцев… Этому обычно способствовала внезапная кончина или наследника престола, или самого монарха, как это было при убийстве царевича Дмитрия, казни Алексея Петровича и насильственной смерти Петра III». В ответ на это справедливое в принципе замечание Барятинский не менее справедливо писал, что в истории Федора Козьмича есть свои особенности, главная из которых — старец ни в коем случае не был самозванцем. Напротив, он старательно скрывал свое происхождение, в корне пресекая всякие домыслы на этот счет. И, тем не менее, слухи о том, что Федор Козьмич — добровольно отрекшийся от власти царь, оказались настолько устойчивы, что пережили старца и сохранились в народной среде вплоть до начала XX века. Уже одно это, по мнению Барятинского, заставляет отнестись к ним с особенным вниманием, а не отвергать гуртом, без всякого анализа.