Эта незамысловатая тактика имела успех, и скоро она получила полную картину жизни тети Флоры незадолго до ее кончины. Элиза не отличалась многословием и не повторяла одно и то же по десять раз. Она с удовольствием отвечала на вопросы, поскольку любопытство миссис Брэдли ее не раздражало. Ей казалось совершенно естественным, что люди интересуются подробностями трагических происшествий, свидетелем которых она была.
Чай они пили в саду. Его принесла молоденькая служанка, приехавшая с миссис Брэдли, потому что та решила, что пара недель у моря пойдет ей на пользу. И, по наблюдениям миссис Брэдли, именно так и произошло. Девушка водила Дерека на прогулки, в то время как миссис Брэдли, любившая заниматься хозяйством, вытирала пыль и готовила обед.
За чаем Элиза в основном рассказывала о безобидных причудах своей хозяйки, однако позже, когда они перешли в дом, где весело горел камин (вечера уже стали довольно прохладными), ручеек ее воспоминаний превратился в бурный поток, и к тому времени, когда гостья ушла, любопытство миссис Брэдли было полностью удовлетворено, насколько это позволяли возможности Элизы. Во всяком случае, если и оставались какие-то пробелы, так только по причине неведения старой служанки.
Огонь был зажжен в гостиной, слишком маленькой для такого количества мебели. Массивные стулья красного дерева и такой же буфет, занимавший почти всю стену и мешавший открывать дверь, темно-красный ковер с толстым ворсом, бюро из того же дерева, перегруженная каминная доска и темно-красные бархатные шторы от потолка до пола создавали удушливую и какую-то жутковатую атмосферу, которая лишь усугублялась портретами джентльменов с бакенбардами и дам в платьях с турнюрами, а также двух странных типов с именами «Дядюшка Перси» и «Дядюшка Джордж» и коллекцией уродливых тарелок из веджвудского фарфора, удерживаемых на стенах проволочными скобами.
— Хозяйка уж так любила эту комнату, — заявила Элиза, с гордостью оглядывая помещение. — Тут она и умерла, мадам. Велела перетащить сюда ее кровать, так что пришлось выносить обеденный стол и все стулья. Ох, и намучились мы, стаскивая ее вниз. Она была большая и грузная, а волосы покрасила в рыжий цвет, хотя это никому и не понравилось, даже ей самой. Когда она вернулась из Лондона, где ее так разукрасили, то так прямо и сказала мне:
«Я сваляла дурака, Элиза, и очень об этом жалею. Но об этом уж точно никто не узнает. Придется прикрываться, раз уж так опростоволосилась».
Так она и делала до самого своего конца. Замечательная женщина. До самой смерти была в своем уме и все такое, а уж ей восемьдесят один стукнуло. Никто и не думал, что она так кончит. Упала-то она в среду. Не захотела, чтобы я помогла ей одеться, потому все так и случилось! Я в первый раз не завязала ей тесемки — она до самой смерти носила эти старомодные нижние юбки, две фланелевые и одну полотняную зимой и две полотняные летом, — вот она и упала. С тех пор как у нее начался ревматизм, я всегда помогала ей одеваться. Она называла это глупой возней.
Я возилась на кухне, когда она упала, но грохот и крик, само собой, услыхала. Поначалу доктор все хмурил брови. Тогда он был совсем молодой, а сейчас, уж конечно, мы к нему попривыкли. Он сказал, что в ее возрасте такие падения плохо кончаются, не то что у молодых. Я сразу забеспокоилась и говорю:
«Доктор, вы хотите сказать, что она не поправится? Если так, то надо будет позвать ее родственников».
А он так строго посмотрел на меня и говорит:
«Зовите побыстрей».
А было это в субботу утром. Потом он уехал, а я пошла к конторке, чтобы взять адрес того приюта, где мисс Белла работала экономкой. Хозяйка, понятно, меня увидела и закричала с постели:
«Не вздумай писать этой безмозглой Тессе! Я еще в своем уме и знаю, что ты любишь ее больше Беллы».
«Я думала, вы захотите, чтобы мисс Белла знала, что вы чуток не в себе».
А она попыталась приподняться и сказала как отрезала. Она всегда так говорила, когда ей кто-нибудь возражал:
«Что значит “не в себе”? Я еще, слава богу, не в маразме! Не будь дурой, Элиза!»
«Да, мадам», — послушно сказала я, потому как уже нашла адрес мисс Беллы и хотела ее немного утихомирить. Но она увидела, что я его нашла. Глаза-то у нее были, как у молодой. Больше, правда, она ничего не говорила, только велела написать на конверте Вниманию директора. Я так понимаю, она сама хотела, чтобы мисс Белла приехала, значит, дела ее стали совсем плохи. А раз так, то вместо письма я послала телеграмму, чтобы мисс Белла поторопилась.
— А других родственников вы тоже известили? — поинтересовалась миссис Брэдли.
— Нет, мадам. Я просто не посмела. Не то чтобы мистер Том недолюбливал хозяйку, хотя никогда и не приезжал к ней. А его жена, она просто ангел милосердия, хотя раньше и не видела хозяйку, а вот как до дела дошло, помогала ухаживать за больной даже больше, чем бедная мисс Белла. Но ведь и вправду сказать, замужние женщины (я-то сама незамужняя) гораздо хозяйственней незамужних.
— Я что-то не совсем понимаю, как Том и его жена Мьюриэл оказались у вашей хозяйки в такой критический момент, — сказала миссис Брэдли.
— Можно сказать и так, мадам. Хозяйка стала поправляться, и доктор очень удивился, что она выжила (хотя и не показывал виду, чтобы не скомпрометировать себя). Он сказал, что она, видно, очень крепкая для своего возраста, но я думаю, что дело тут в силе воли. Хозяйка была настоящий кремень, потому и выкарабкалась. А мистер Том приехал, потому что мисс Белла послала ему телеграмму, чтобы он проводил тетку в последний путь. Сама-то я не решилась ему писать.
— А где именно упала ваша хозяйка? — спросила миссис Брэдли.
— В коридоре рядом с ванной комнатой.
— Ну да, конечно. А что с той банкой с лобстерами, которую мисс Белла принесла вам после прогулки?
— Это были не лобстеры, а раки. Она меня угостила, но мой желудок их не принимает, так что я отказалась, и она съела их за чаем сама. Я тогда еще подумала, что там слишком много для одного человека, но мисс Белла скорее будет мучиться животом, чем даст добру пропасть. Лучше в нас, чем в таз, как говорил мой йоркширский дядюшка, когда мы оставляли еду на тарелке.
— Замечательно! — воскликнула миссис Брэдли, но было ясно, что это восклицание относится скорее не к поговорке йоркширского дядюшки, а к тайному удовлетворению от услышанного. — А потом произошел этот странный случай с тертой морковкой.
— Вот именно, странный, мадам, — немедленно согласилась Элиза. — Не могу понять, как хозяйка могла попросить столь грубую пищу. Правда, она любила морковь, но только тушеную. И я за всю свою жизнь не могу припомнить, чтобы она ела сырую.
— Сырая морковь полезна для здоровья, — заметила миссис Брэдли. — Возможно, кто-то из родственников убедил ее попробовать.
— Мисс Белла сама ее натерла, попросив у меня терку для мускатного ореха, но она, насколько я знаю, вегетарианкой не была. Да и как она могла ею быть, живя в этом своем приюте. У нее просто не оставалось времени для всяких причуд и фантазий.
— Возможно, мистер Том был вегетарианцем? — предположила миссис Брэдли.
— Мистер Том? О нет, мадам. Он, может, и охотился за привидениями и всякой такой ерундой, но без мяса с овощами за стол не садился. С такими его привычками и жене уж никак не стать вегетарианкой.
— Так кто же, по-вашему, предложил тете Флоре эту морковь?
— Не знаю, мадам. Кто бы мог подумать, что она будет есть такое. Бедная моя хозяйка! Надеюсь только, что смерть у нее была легкой, ведь она так ослабела от этого падения.
Присоединившись к столь благочестивому пожеланию, миссис Брэдли предположила, что тетя Флора была набожной особой.
— Вовсе нет, мадам. Хоть она и дружила с местным священником. Они, правда, соперничали по части альпийских горок: у священника было больше познаний в этом деле, а у хозяйки больше денег. Помню, он часто заходил к ней, и они шли к альпийской горке и разглядывали там каждое растение. Иногда он приносил такие маленькие деревянные колышки с латинскими названиями растений, и они втыкал их в землю, чтобы знать, что там растет, даже если не могли произнести такие мудреные названия. Но ходить в церковь! Нет, она там появлялась не чаще меня, а я, стыдно сказать, после двадцати лет туда и носу не показывала, хотя родители у меня были очень набожные. В двадцать меня бросил мой парень. Мы вместе пели гимны по одной книге псалмов, и с тех пор я никогда не любила церковь. Хозяйка, правда, ездила в конгрегатскую церковь в Рэдлтоне на машине мистера Трипса. Она как-то обмолвилась, что один из ее дядьев был конгрегатским священником.
Миссис Брэдли взглянула на портрет мужчины с бакенбардами. Увидев это, Элиза воскликнула:
— Нет, нет, мадам, это не он! Но если вы хотите на него посмотреть, его фото есть в семейном альбоме. Там и ее муж есть, но я его не застала. Он умер, когда ей было шестьдесят. А я у нее служила только последние двадцать лет.
Подойдя к бюро, Элиза отперла один из ящиков и, пошарив среди книг и бумаг, подошла к миссис Брэдли с толстым черным альбомом с золотым обрезом, чем-то похожим на Библию.
— Не пугайтесь, когда откроете его, мадам. Там под обложкой маленькая музыкальная шкатулка. Очень красиво играет.
Открыв альбом, миссис Брэдли увидела шиповатый металлический цилиндрик под стеклом. Он стал вращаться, и зазвучала нежная мелодия «Анни Лори». Но когда миссис Брэдли принялась переворачивать страницы, она тотчас же стихла.
Встав рядом, Элиза стала давать пояснения, водя натруженными пальцами по страницам. Она не пропустила ни одного фото, сопровождая каждое из них замечанием или какой-нибудь историей. Миссис Брэдли не возражала (лишь попросила Элизу положить альбом на стол, придвинув к нему пару стульев), потому что на большинстве снимков фигурировали тетя Флора и ее племянницы. Мисс Тесса мелькала чаще, чем мисс Белла, но старая служанка их никогда не путала, что ничуть не удивило миссис Брэдли, поскольку женщины были совсем разными: одна грузная, приземистая и мужеподобная, другая маленькая хрупкая и женственная.