Тут он получил прямо в лоб куском навоза. А мне досталось по уху прошлогодним яйцом. Мы захлопнули окна и выскочили из комнат, торопясь в ванную. Уильям сильно разозлился. Ругательств он знал не много, но все, какие знал, использовал сполна. Я, нечего и говорить, последовать его примеру не мог, только молча сочувствовал.
– Да за что же это? – вопрошал он, растирая полотенцем начисто вымытое лицо. – Чего им взбрело в голову, спрашивается?
Я пошел разыскивать старика, Уильям – за мной. На площадке нам попалась Дафни в веселеньком голубеньком халатике и с взлохмаченными волосами. Прямо как маленькая девочка. Я успел ее слегка чмокнуть – мимолетное, но удовольствие. Она машинально утерлась и сообщила, что снаружи шумит толпа разгневанных санкюлотов. Появилась миссис Куттс – полностью одетая, прическа волосок к волоску, – и мы собрались у окошка на лестничной площадке. Толпа перестала швыряться овощами и прочими приятными штучками и перешла к десерту – комьям земли и камушкам.
Окнам в столовой досталось уже основательно, а один камешек, размером с хорошую виноградину, разбил окно у меня в спальне и еще – стекло на картине «Резвящиеся нимфы», висевшей над изголовьем. Мне она не нравилась, и держал я ее лишь потому, что она раздражала миссис Куттс, которая являлась в мою комнату каждое утро, еще до того, как служанка приходила наводить порядок, и поворачивала картину лицом к стене.
От шума и гама проснулся и старик. Он успел одеться лишь до стадии брюк и рубашки и не побрился. Узрев толпу побивателей камнями, он не придумал ничего лучше, как обратиться к ним с речью.
– Говорить через окно бесполезно, – заявил он, обозрев пустую раму в моей спальне. – Выйду в сад и разберусь с этим безобразным митингом.
Даже миссис Куттс, которая обычно, наоборот, любит представлять Церковь Воинствующую, сочла эту мысль дурацкой, а я уже дошел до такого состояния, что согласился с ней. Точнее, хотел согласиться, но увидел устремленный на меня взгляд Дафни. И сказал, что если он пойдет, то и я пойду.
Старик не стал даже надевать жилет и пиджак, а сразу прошагал наружу и давай на них греметь. Такой голос он обычно приберегал на те дни, когда в церкви было полно школьников, и они стучали ногами по впередистоящим скамьям, играли в футбол подушечками для коленопреклонения, лупили друг друга молитвенниками и демонстративно кашляли до самой заключительной молитвы.
– Люди добрые! – прогромыхал Куттс. – Что все это значит?!
Десятки голосов нараспев ответили:
– Где ребенок Мэг Тосстик? Где ребенок Мэг Тосстик? Мы спрашивали у Лори! Он не знает! Мы спрашивали у его хозяйки! Она не знает! Где ребенок Мэг Тосстик?
Они тянули это как псалом, и вой стоял почище, чем в Баттерсийском собачьем приюте. В дом летели камни. Вдруг раздался щелчок, и кто-то в толпе крикнул:
– Эй, ребята, пригнитесь! Они стреляют!
Тут пневматическое ружье Уильяма выстрелило второй раз, и в толпе осаждающих кто-то завопил. Викарий крутанулся назад.
– Уильям!! – закричал он. – Прекрати! Слышишь?!
– Ладно, только если кто кинет камень – у меня еще есть пуля. Развылись, наглецы какие! Если бы мои тетя и сестра не выкручивали мне тут руки, я б вышел, я б вам задал!
Диверсия Уильяма внесла смятение в ряды нападающих; воспользовавшись этим, Куттс объявил, что если они желают высказаться, то после утренней службы он готов принять депутацию. Паства, видно, привыкла помалкивать, когда Куттс говорит, и потому все почти спокойно выслушали его разглагольствования об ущербе собственности и неспровоцированных оскорблениях, а по окончании речи – довольно яркой, поскольку выступал он, нечего и говорить, на голодный желудок, – без особого ропота разошлись. А мы вернулись в крепость и стали подсчитывать потери.
– За окно заплачу из церковных пожертвований, – пробормотал Куттс, держа во рту палец, порезанный об острый край разбитого стекла.
– Ноэлю придется пока спать в комнате Уильяма, – вмешалась его жена.
– Ни за что на свете! – неосмотрительно воскликнул я.
Во время завтрака миссис Куттс непрерывно делала разные замечания, преимущественно в мой адрес. Оказывается, по мнению деревенских, ребенка украл я. Я ее даже не перебивал. Бесполезно.
Должен признаться, идя за викарием к церкви, я испытывал то же чувство, что, наверное, испытывали первые миссионеры. Воскресная служба, однако, прошла нормально; хоть самые буйные, сидя на задних скамьях, жевали жвачку, никаких беспорядков не произошло. После заключительной молитвы викарий, стоя на ступенях алтаря, прокашлялся, огляделся и сказал не вызывающе, но грозно:
– Жду в ризнице того или тех, у кого есть претензии ко мне или членам моей семьи.
Двое юнцов и мужчина постарше приличного вида подошли к двери в ризницу. Заговорил старший – местный почтальон, атеист. Он снял шляпу и вообще вел себя почтительно, хотя выражений особо не выбирал и напрямик заявил:
– Я у вашего дома не был и камнями не бросался. И не одобряю всякого хулиганства и бесчинства. Однако все мы хотим знать, что вы и ваша хозяйка сделали с ребенком той бедняжки. Мы, мистер Куттс, знаем, что вы отец, но где маленький?
Старый Куттс ужасно покраснел.
– Уважаемый, – произнес он, задыхаясь. – Это совершенная, гнусная и нелепая клевета. Вас можно привлечь к суду. Следите за своими словами. – Викарий свирепо нахмурился и, глядя на почтальона, что-то еще фыркал.
Тот, однако, отступать не собирался.
– Прошу прощения, мистер Куттс, но когда это случилось, бедная девочка жила под вашей крышей, так ведь?
– Так, – буркнул викарий.
– А может, мистер Уэллс постарался, – вставил один из парней, поворачиваясь ко мне.
– Ничего подобного! – слабо возмутился я.
– Я так ребятам и передам, – сказал почтальон. – Только навряд ли их устроит такой ответ. Нам бы фактов, мистер Куттс.
– Ну и идите к чертям! – Викарий явно позабыл, где находится.
Депутат потопал прочь, захватив обоих юнцов.
– Позову Берта с его слугой и сэра Уильяма – пусть выставят всякого, кто попробует помешать вечерней службе, – мрачно сказал викарий. В дни своей, возможно бурной, молодости, он миссионерствовал и, похоже, научился разбираться в людях, потому что беспорядки во время вечерней службы и вправду были. Собственно говоря, куда лучше тут подошло бы слово «бунт».
Либо им не понравилось, какой мы выбрали отрывок из Писания, либо у них все было заранее спланировано. Про это мы знаем не больше, чем про ту эдинбургскую торговку, которая швырнула в декана табуретом в тысяча шестьсот тридцать каком-то году.
Так или иначе молитвенник просвистел мимо, едва меня не задев. Я как раз читал Священное писание и растерялся. Позади меня раздался голос викария: «Не останавливайтесь, Уэллс», и я понял, что он стоит рядом. Затем в нас полетело сразу несколько молитвенников, и мне пришлось замолчать. Неожиданно среди всей этой суматохи раздался голос миссис Гэтти:
– Ку-ку! Ку-ку!
Нашла время, ничего не скажешь.
Глава XВсяческие алиби и гром среди ясного неба
Пока я снимал стихарь, мятеж почти подавили. Последних, самых упорных бунтовщиков вышвыривали за двери Берт (не скрывавший радости), викарий (пытавшийся радости не выказать) и Фостер Вашингтон Йорк, который, напевая негритянский духовный гимн «У меня есть крылья», с ревностным пылом и истинно христианской неподкупностью тоже вносил свою лепту в общее дело. Поспев, так сказать, к шапочному разбору, я наподдал одному юнцу по имени Скоггин, которому мечтал врезать уже года полтора, и мы, заперев двери, продолжили службу. Викарий сократил проповедь до тринадцати минут, а закончив, двинулся не в ризницу, а прямо к дверям, отпер их и вышел на крыльцо. Я пошел за ним. Хулиганы еще болтались перед церковью, очевидно, поджидая нас. Никто, однако, не думал, что мы появимся так скоро, и мы, нечего и говорить, застали их врасплох. Не давая им времени опомниться, викарий поднял руку и, указывая сначала на одних, потом на других, произнес:
– Вы совершили святотатство! Кроме того, вы нарушили общественный порядок. Я поставлю в известность констебля, и вам очень скоро придется ответить за ваше поведение. Можете идти.
Да, от Куттса я не в восторге, но иногда им просто восхищаешься.
Парни только переглядывались и облизывали губы. А потом начали разбредаться. Всего их было пятнадцать – некоторые даже не из нашего прихода, а из соседней деревушки под названием Стэдхемингтон.
– Да, интересно, – протянула миссис Брэдли, услышав мой рассказ.
– Это показывает, что думают в деревне.
– Да. – Она усмехнулась. – А вот почему они так думают?
Я лишь лепетал о дыме, который бывает и без огня, об угле, который не обожжет, да замарает, а миссис Брэдли опять сжала губы в клювик и покачала головой.
– Миссис Куттс, – молвила она. – Верблюдица может плюнуть, может и укусить. Анонимно, милый мальчик.
– Вы про визитные карточки Гэтти?
– Разумеется. Эти карточки в дом викария никто не присылал. Что скажете, молодой человек? Виновен мистер Куттс или нет? Нормален или нет?
– Да ну, бросьте, – запротестовал я.
Она опять улыбнулась.
– Решайте, мой милый. Считаете ли вы его отцом ребенка? Его жена считает. Это ее все время и мучит.
– Быть не может! – Я, нечего и говорить, лицемерил. Миссис Куттс думала так с самого начала. Жуткая женщина. Совершенно жуткая!
– Вопрос в другом, – продолжала моя собеседница. – На чем основана ее уверенность? На достоверном знании, как выразился бы один мой приятель? Или она сделала вывод из имеющейся в ее распоряжении информации? Или же она просто подозревает и пытается доказать или желает, чтобы муж ей доверился? Или дело в чем-то еще? Особенно меня интересует последний вопрос.
Я не имел ни малейшего представления, о чем она, но сделав умное лицо, после секундной паузы выдал:
– Если отец ребенка – викарий, то Боб не виноват.
– Почему?