Она сунула козе морковку. У Овчарки дело сразу пошло на лад. Теперь коза стояла спокойно. Старушка держала козу за ошейник. Васса стояла в дверях и издевалась:
— Ты свой талант в землю зарыла. Тебе надо в доярки было идти. Ой, пойду возьму фотик. Не каждый день такое увидишь. Вот нащелкаю компроматов!
Она убежала и вернулась с «мыльницей». Когда сверкнула вспышка, коза вырвалась от старухи и пошла нарезать круги по сараю, мекая дурным голосом и все сшибая на своем пути: ведра, грабли, старушку. В конце концов она выскочила из сарая. В сарае царил полный разгром. Овчарка помогла старушке подняться. Старушка заковыляла к выходу, Васса бормотала извинения. Ведерко с молоко чудом осталось в целости. Выйдя, старуха увидела, что коза топчется на свекольной грядке и ест ботву.
— Ой, гони, гони! — закричала она. — Все ж пожрет!
Васса, которая чувствовала себя виноватой, вооружилась прутиком и выгнала козу за забор.
— Догадалась, — ворчала Овчарка Вассе, неся ведерко к дому, — ты б еще петарду взорвала!
— Я не знала. У меня вспышка очень редко срабатывает.
Они пообедали. Хотя было всего три часа дня, небо вдруг почернело, словно наступили сумерки. Дождь не переставал. Хотели зажечь счет, но выяснилось, что электричество отключили. А потом в поселке завыли собаки. Все, как по команде. Хозяйка закрестилась, Овчарке тоже стало не по себе.
— Чего это они, — тихо сказала она Вассе, — может, тайфун чуют?
— Наверняка. Жаль, радио не работает.
— Да тут и без радио все понятно. День, а темно как ночью. Слушай, может, козу в сарай пустить?
— Ага, я так и знала, что ты к ней неравнодушна.
— Да ну тебя! Мокнет она, жалко ее, живое существо все-таки.
Тут кто-то так громко в дверь забарабанил, что все подскочили. Это оказалась соседка хозяйки. Всклокоченная и мокрая.
— Евсевна, что делается-то! На Тамарином причале человека убили до смерти! Кровищи! Правильно говорят, беда одна не приходит.
Овчарка, которая тоже вышла на крыльцо, спросила:
— А кого убили?
— А я знаю? Черного какого-то.
— А где этот Тамарин причал? — не отставала Овчарка.
— Да почитай через дорогу, в двух шагах, вон с ангаром рядом. Вот, попомни мои слова: пришла беда — отворяй ворота. Сегодня его зарезали, а завтра нас!
— Да кому мы нужны-то, — возразила ей хозяйка, — мы ж не черные какие-нибудь, плохих дел не делали. Да и брать с нас ничего не возьмешь.
— Да сейчас за рубль зарежут и не задумаются!
Они еще долго стояли в дверях.
Овчарка побежала в комнату и стала спешно натягивать кроссовки.
— Одевайся и ты, — сказала она Вассе, — пойдем на причал, посмотрим.
Когда они выходили, старухи все болтали и согревались на кухне самогоночкой.
По тропинке они дошли до старого рассохшегося ангара для гидросамолетов, построенного еще при совке. У обеих кроссовки были мокрые насквозь, джинсы — по колено в грязи. Собаки продолжали выть. Темные дома без единого огонька грустно мокли под дождем. На Тамарином причале возле милицейского газика толпилось человек десять, и среди них Овчарка заметила вездесущую Грушу с диктофоном. Ей никто не желал разъяснять, что же все-таки произошло, Мент, очень хмурый, в плащ-палатке, разговаривал с двумя эмчеэсовцами. У тех тоже лица были проблемнее некуда. Всем троим явно не слишком нравилось, что преступность на Бабьем острове уже не нулевая. Овчарка огорчилась, что пришла позже Груши. «Тоже мне героический журналист», — подумала она.
Эмчеэсовцы прикрыли тело рогожкой. Убитый лежал на боку, скрючившись, а кровь если и была, то ливень ее давно смыл. Рядом, прямо на досках причала, сидел какой-то оборванный мужик в черной шапочке-чеченке, уткнув лицо себе в колени. Овчарка слушала разговоры вокруг.
— Слушай, как это Аслан в катавасии такой оказался. Такой ведь мужик спокойный был и не пил.
— Теперь Богу рассказывает, какой он спокойный… Да не он ведь первый начал. Этот накирялся до чертей и полез. Я видел. Нарывался прямо. Ты глянь, он и теперь-то ничего не соображает. Обыкновенное дело…
— Какое там обыкновенное. Ну для Большой земли обыкновенное… Это там по пьяни все друг друга, как кур, режут… А я тут вот тридцать лет как живу, ничего такого не помню.
— Чем он его?
— Напильником, что ли, или ножом. Живот насквозь пропорол, в две минуты кончился… Жаль, у Аслана-то двое осталось парнишек… Он и палатку держал, чтоб старшему-то в Москве учебу оплачивать.
— А этот кто?
— Да не видел его тут ни разу. Таджик какой-то. Неделю назад приехал, с бригадой дом строить нашему Михалычу.
Овчарка уже знала, что Михалыч — это начальник местной администрации. Все вроде было ясно. Бухой гастарбайтер в ссоре пырнул ножом Аслана. Того самого Аслана, про которого ей говорил матрос со «Святителя Николая». Того самого, который отдал Шуре Каретной забытую ею на катере сумку. Как сказал мужик, обыкновенное дело.
«Обыкновенное, да необыкновенное», — подумала почему-то Овчарка.
В это время один из мужиков обернулся и сказал:
— Юрик бежит, как же без него. Вот только его и не хватает. Каждой бочке затычка.
Овчарка и Васса обернулись. От поселка быстро приближалась к причалу какая-то несуразная фигура. Это оказался мелкий мужичонка, сто лет как небритый и с волосами спутавшимися в один большой колтун. Телогрейка на голое тело и грязные подштанники довершали картину. Босой этот мужик прошлепал по мокрым доскам прямо к зарезанному, приподнял рогожку, поглядел. Овчарку удивило, что никто его не остановил.
— Это дурачок наш, — объяснил мужик, — ни черта не соображает, с ним говорить — дохлое дело. Но зла никому не делает. В монастыре живет, у старца. У нас старец такой есть, вроде как святой, он его привечает.
Между тем Юрик заскакал по причалу, словно танцуя под музыку, которую, кроме него, никто не слышал.
— Добегался, допрыгался! Допрыгался, добегался! — кричал он не переставая.
Эмчеэсовцы наскоро сколачивали из досок носилки. Двое мужиков, те, что говорили про Аслана, пошли им помочь. Юрик кричал теперь другое:
— Приплыла уже, приплыла уже! — Потом он обвел толпу очень внимательным и, как отметила Овчарка, очень осмысленным взглядом, подошел вдруг к Овчарке и заорал ей прямо в лицо: — Явилась, не запылилась! Старый мне сказал, что придешь. Что стоишь, когда она приплыла! К ней иди! Она белая, она ждет! Темно будет, если не найдешь! Всем темно! — И он снова заскакал.
Овчарка вздрогнула, когда он ей в лицо стал орать, отступила на шаг и даже в Вассину руку вцепилась. Юрик продолжал свой танец.
«Милая картинка, — подумала Овчарка, — море черное бесится, дождь как из крана, и полоумный скачет. И мертвый валяется. Что это он мне такое плел?»
В этот самый момент Юрик отплясался и бегом устремился обратно в поселок, даже ни разу не обернулся. Эмчеэсовцы понесли на носилках Аслана туда же. Мент уехал на газике, прихватив с собой таджика, который все не мог прочухаться и нес какую-то чушь еще похлеще Юрика. Все разошлись.
— Ты слышала, что говорил этот Юрик? — спросила Овчарка Вассу, пока они шли от Тамариного причала домой.
— Бред, он и есть бред, — отозвалась Васса.
— А по-моему, какой-то смысл в этом есть. Я должна найти что-то белое.
— Нашла пророка. Ты подумай лучше, как мы будем штаны и обувь сушить. У меня в кроссовках озера хлюпают. Света нет, а печку топить, чтобы мы высушились, никто не станет.
Нет нужды говорить, что коза ходила вместе с ними. Она даже подошла к убитому, чтоб его понюхать, и мент сердито закричал:
— Чья коза? Уберите козу! — и, поскольку никто не отозвался, отогнал ее в сторону.
Овчарка и Васса, разумеется, сделали вид, что они с этой любопытной козой совсем незнакомы.
Овчарка стояла на скользких досках причала, смотрела на море и думала: «Как же все здесь иначе, чем в Москве. Проще, что ли. Так вот и надо жить, как тут живут. Носить кроссовки, а не туфли, говорить то, что думаешь, а не то, что от тебя услышать хотят. А в Москве после таких просторов мне, пожалуй, тесновато покажется…
Наша старуха хозяйка мне рассказывала об одной девочке с острова. Здесь девочка родилась, тут и росла. Но только и мечтала вырваться отсюда. Глухой, дурацкий Бабий — так говорила. Школу окончила, уехала в Москву и там с ума сошла.
Дети тут тоже странные. От наших, городских детей только шум, а если их много соберется, то вообще хоть уши затыкай. А эти молчаливые, улыбаются всегда. Когда одни, одиночеством не тяготятся.
А мы, городские, среди толп людских живем, и все одинокие. Почему так? Непонятно».
Овчарка вспомнила, как через забор болтала с соседским пареньком лет девяти. Тихий такой, серьезный. Рассуждал даже о преимуществах православного поста перед мусульманским и критиковал новый иконостас главного собора монастыря за яркость красок. Показал Овчарке свои рисунки цветными карандашами. Овчарка вдруг вспомнила почему-то двух своих племянников — восьми и одиннадцати лет, и в памяти всплыло: «Мам, а что Сашка комп себе зацапал и в «Мист» уже полтора часа играет…», «Мам, а дай мне на чупа-чупс и чипсы» и «Мне бы куртку новую надо, а то перед пацанами в такой стыдно показаться». Рисунки соседского паренька были совсем недурны. Он только жаловался Овчарке, что хочется ему маслом рисовать. Паренек попросил Овчарку в Москве узнать, сколько такие краски стоят. Овчарка обещала, что все узнает, и дала пареньку свой московский домашний номер. Сама подумала, что обязательно купит ему такие краски и как-нибудь перешлет их на остров. Они болтали через забор, и солнце как раз стало заходить. Овчарка никогда еще не видела такого чудесного заката. Между тем паренька как ветром сдуло — он метнулся в дом и помчался со всех ног к причалу, с карандашами и листком бумаги. Только Овчарка его и видела.
Овчарка стояла на причале, Москва и все с ней связанное казалось теперь таким далеким. «Такое чувство, что, кроме этого острова, нет ничего. Только он и море. Может, это и вправду сон, а на самом деле я родилась здесь, нигде и никогда, кроме Бабьего, и не бывала. Здесь все так правильно, все так, как надо».