Поселок выглядел нежилым, будто люди, все до единого, отсюда ушли давным-давно. «Поселок Зеро какой-то», — подумала Овчарка, и ей стало не по себе. Даже комары пропали неведомо куда.
Овчарка всегда все делала наперекор. В пятнадцать лет она ни разу не пробовала курить или пить что-нибудь крепче какао только потому, что все ее подружки дымили и, задыхаясь, пили для понта ликер. Вот и теперь, если все сидят в монастыре и по погребам, она будет ходить по острову.
Между тем кобыла привела ее точно на то место, где они гуляли с Вассой, когда только приехали, и где к ним пристала коза. Здесь кобыла встала. Она выглядела спокойной и не чувствовала своей вины. Будто это вовсе не она мчалась сумасшедшим галопом от Овчарки два километра. Запыхавшаяся Овчарка подошла к ней:
— Ну и вот что тебе тут понадобилось, скажи, может, я пойму?
Овчарка пыталась взять ее за недоуздок. И тут увидела «Лорелею». Вот это было действительно страшно. С горизонта очень быстро наползала чернота, сверкая молниями. Море сделалось вдруг спокойным. Наверное, оно тоже испугалось. Овчарка быстренько взяла себя в руки.
«Это еще не страх, — подумала она, — господи, идет прямо на меня!»
И вот тогда, непонятно почему, Овчарка подбежала к кромке воды и крикнула, размахивая руками:
— Ну ты, уходи! Уходи! Тут люди! В море уходи!
Она была почему-то уверена, что тайфун ее послушает. После прилива на песке валялось много маленьких красных медуз. Точно лужицы птичьей крови. Овчарка случайно наступила на одну, но времени вытереть ботинок от медузьего желе не было. Она схватила кобылу за недоуздок и повела за собой.
Чернота вдруг остановилась над морем. Она точно задумалась, время от времени подсвечивая себе вспышками. «Лорелея» будто разглядывала остров и маленькую Овчарку на его краю. Овчарка шла дальше. Она вдруг услышала музыку. Немудрящая песенка, которая ей надоела еще в Москве. Овчарка решила, что, может, это какая-нибудь обдолбанная парочка, которой надо открыть глаза на происходящее. Валяются небось на берегу и ни черта не видят вокруг себя. Она подходила все ближе, и музыка становилась все громче, но никого видно не было. Отсюда пустынный берег просматривался хорошо.
«Откуда ж музыка?» — думала Овчарка и шла дальше. В одном месте трава доходила до самой воды. В траве лежали большие красно-коричневые валуны. И еще там лежало что-то белое. Наверное, бревно, гладко облизанное морем добела и выброшенное на берег, здесь таких много. Нет, не бревно. Коричневый кожаный поясок и мокасины «Гуччи»… белый костюм… теперь он желтый от песка… У Шуры Каретной было лицо маленькой усталой девочки, которая только что заснула. Овчарка могла его видеть, когда волны слегка шевелили мертвую. Овчарка испугалась. «Ну же, — сказала она себе, — трусиха ты, твой бравый прадед теперь от стыда за тебя вертится в гробу, как пропеллер. Это просто мертвый человек. Нечего тут бояться. Не укусит он тебя. Давай подойдем поближе. И это еще тоже не страх». Если б Овчарка была одна, она, вероятно, и струсила. Но с ней была лошадь — все же живое существо рядом, не так страшно. К тому же кобыла, как показалось Овчарке, смотрела на нее с издевкой: вот, мол, дрейфло. Овчарка подошла ближе. Что-то, наверное, в цифровом плеере само нажалось, и вот теперь песенка так и врезалась в уши Овчарке. «Будь со мной, каким хочешь, но люби меня только такой» — этот приставучий мотивчик припева в Москве Овчарка мурлыкала про себя несколько дней подряд.
— Бедная, вот бедная, — прошептала Овчарка, — какое у нее усталое тело…
Рукава пиджака задрались до локтей, и можно было видеть запястья — все синие. У Овчарки год назад умер дедушка, который был ей вместо отца. Бабушка читала по нему сорок дней подряд по вечерам какую-то молитву, и Овчарка многое из нее запомнила. Там слова такие были: «Бури жизни миновали, страдания земные закончены, бессильны враги с их злобою, но сильна любовь…» И вот теперь, когда Овчарка увидела лицо мертвой Шуры Каретной, они вдруг вспомнились. Какое это было лицо! У людей такие лица бывают, когда они засыпают сразу после тяжелой работы, едва только коснувшись подушки. После работы, которую они должны были непременно сделать и вот наконец сделали. Да, Шура выглядела так, словно где-то в холодном море она долго с кем-то вдоволь занималась любовью, покачиваясь на волнах, и вот теперь, когда никаких желаний больше не осталось, вышла на берег, чтобы немного поспать одной. «Приплыла уже… белая ждет…» — так сказал Юрик.
Овчарка увидела органайзер в коричневой обложке, в который Каретная записывала что-то на катере серебряной ручкой. Оказалось, что маленькая книжечка прикреплена к коричневому поясу тонкой металлической цепочкой, наверное, чтобы не потерять. Органайзер она носила, скорее всего, во внутреннем кармане пиджака. Теперь он лежал на песке. Овчарка подняла его, не сводя глаз с мертвой, и попробовала отстегнуть цепочку. В это время она услышала голос Вассы где-то за березовой рощей. И еще чей-то, который тоже звал ее. Овчарка закричала в ответ, но, судя по всему, ее не услышали, потому что голоса стали удаляться от берега. Овчарка пробовала отстегнуть органайзер, но у нее не получалось, и она ругалась про себя. Тогда, ведя за собой лошадь, она побежала по тропинке через рощу. Очутившись на просеке, вновь крикнула «Васса!», и Васса отозвалась где-то совсем близко. Овчарка пошла на голос и скоро увидела Вассу. С ней был Овчаркин отец — вот, оказывается, кто еще ее звал. Васса принялась ее ругать.
— А этот что, сам вызвался пойти? — спросила Овчарка Вассу.
— Конечно, что я его, силой, что ли, притащила? Овчарка, ты настоящая свинья. Ты так и хочешь, чтоб я одна с этого острова уехала! Нет, уж не пойдет, подруга.
Тут подоспел эмчеэсовец, тот самый, который говорил, что через двадцать минут закроет двери. Он тоже сильно ругался. Он наорал сперва на Овчарку, а потом на Вассу:
— Если твоя подруга чокнутая, засунь ее в психушку где-нибудь на Большой земле, а не таскай на остров! Мне что, делать нечего, бегать тут! Мне еще жить не надоело!
— Я спасала лошадь, — сказала Овчарка.
Эмчеэсовец покрутил пальцем у виска, после чего принялся наезжать на отца Овчарки:
— Вам что тут, детский сад, штаны на лямках? Я должен за каждым бегать!
Тут Овчарке это надоело, и она рявкнула:
— Отлезь от моего отца!
— Так это твой отец?
— Да, это мой отец, а это моя лучшая подруга! Они пошли за мной, потому что захотели пойти. И тебе крупно повезет, если ты когда-нибудь на моем месте окажешься и хоть один человек не побоится за тобой побежать! Кстати, там, у моря, лежит труп. Если мы его не вытащим из воды, его смоет и унесет.
Эмчеэсовец опять разорался. Он кричал, что ему начхать, даже если там сотня трупов, но он идет в монастырь и немедленно закрывает двери, потому что сам трупом стать не хочет в тридцать лет. А если Овчарке угодно, она может оставаться здесь со своей умалишенной подругой и спятившим папашей. Овчарка уперлась снова. Она сказала, что, если труп унесет, его больше уже могут не найти, море большое. А если он уплывет, уплывут вместе с ним все улики, потому что Шуру Каретную убили, она в этом уверена.
— Какую Шуру-Муру! — завопил эмчеэсовец. — У меня тут тайфун! У меня тут шторм в восемь баллов! У меня, может, завтра тут вместо каждого дома по завалу будет! У меня ни собак, ни вертолетов, ни врачей! А я бегаю тут за тремя уродами!
— Тайфун уйдет от острова, — сказала Овчарка уверенно.
— Почему это?
— Потому что… потому что я сказала ему, чтобы он ушел.
— Господи, псих на психе! — простонал эмчеэсовец, схватил лошадь за повод и пошел к монастырю скорым шагом.
Овчарка крикнула ему вслед:
— Нервы лечи, спасатель хренов!
Васса сказала Овчарке:
— Не время упираться. Теперь он точно закроет двери. Он вообще-то неплохой парень. Пошли.
— Но там труп! Он уплывет!
— Овчарка, если я пойму, что мне надо тебя тащить за волосы в укрытие, чтобы твоя мать не осталась одна на свете, я это сделаю, ты меня знаешь, так что выбирай.
— Я буду участвовать, — встрял Овчаркин папаша.
> Пришлось Овчарке идти в монастырь. Она шла и всю дорогу злилась и брюзжала, что труп уже наверняка уплыл. Что Васса и отец испортили ей всю жизнь и теперь ей уже не представится больше такой шанс — стать как прадедушка.
Когда они пришли в монастырь, дождь кончился. Всю ночь с моря дул сильный ледяной ветер, будто хотел выдуть весь тот страх, который наводила «Лорелея» на обитателей Бабьего острова. Стало ясно, что тайфун прошел стороной. Ночь пришлось Овчарке и Вассе пересидеть в бывшем тире под монастырем. Там же Овчарка познакомилась с двумя парнями-экстремалами. Они были просто счастливы, что из-за тайфуна попали сюда, потому что, если б не «Лорелея», их не пустили бы в подземный тир. Они говорили, что здесь где-то есть вход в катакомбы.
А в катакомбах будто бы похоронен разбойник Кудеяр, а вместе с ним все его несметные сокровища. И вправду в дальней стене был проход, забитый досками. Экстремалы светили фонариком между досок и шепотом уверяли Овчарку, что это и есть вход. Овчарка им не поверила. Она сказала, что, когда тут было при совке военное училище, курсанты наверняка все облазили. Но экстремалы ответили, что курсанты просто не знали, где искать, а они знают.
«Да и откуда тут взяться Кудеяру», — подумала Овчарка.
Но парни сказали, что на днях они непременно сюда слазают.
Всю ночь Овчарка с Вассой сидели у стены на корточках и дремали, то и дело кряхтя, если затекала нога. А наутро вышло солнце, и они его увидели сразу, как только вылезли наверх.
— Настоящее чудо! — сказала Овчарка. — Никогда не знала раньше, что солнце может быть чудом!
— Что имеем — не храним, — отозвалась Васса задумчиво.
Овчарка вообще думала эти два дня, что солнце совсем пропало или забыло, что ему надо греть землю. И солнце, кажется, тоже обрадовалось своему возвращению — очень уж оно было яркое и жаркое. Оно стало наводить порядок, но высушить все дороги в поселке после такого ливня и всю траву на острове сразу, конечно, не получилось. Но солнце старалось. От земли шел пар.