И вот хороню я брата. И вижу, пришла она, погань такая. Стояла в сторонке. И я думаю — не буду совсем ее замечать, еще на похоронах ругани не хватает. Она подошла к яме, куда еще гроб не опустили. А оттепель была, на дне ямы грязь и вода. Она копателям говорит: «Почему у вас такая мокрая яма? Как в такую можно человека класть?» Ей отвечают, дескать, а что поделаешь, всех в такие кладем, осенью еще хлеще бывает. Она ногами затопала и со слезами в голосе кричит: «Что у всех, меня не касается! Вот вам денег, что хотите делайте, а чтобы яма была сухая!»
Они ушли, а Шура спиной ко всем повернулась, стоит, ждет. Вернулись копатели, привезли несколько тачек опилок, высыпали их в яму, стала она сухой. Гроб опустили, она вроде как успокоилась и пошла с кладбища, а мы поминать стали.
Овчарка и ее отец помолчали, а Овчарка потом спросила:
— А ты с ней на катере не разговаривал?
— Нет, о чем мне с ней разговаривать?
— Я видела, что ты вышел и к корме ходил. Она там сидела. Ты и тогда ей ничего не сказал?
— Ничего. Она меня и не узнала. Я отлить ходил.
— Это я поняла. А не могло быть так: ты с ней разговорился, вспомнил прошлое, как она твоего брата в могилу свела, взял да и за борт ее столкнул?
— Ее столкнули? Чего еще и ожидать, самая для нее смерть. Она всегда была ненормальной.
— Пошел ты со своими выводами. С тобой-то денек проведешь, и надо в Белые Столбы бежать сломя голову. Вот что, если ты ее столкнул, я докопаюсь, может, всю жизнь положу, но докажу. Ты меня знаешь, папуля.
— Да ты чего! И пальцем ее не трогал. Мне из-за этой психички еще на нары садиться не хватает!
— Да, пожалуй, ты и прав. Ты и убить-то не в состоянии. Чтоб убить, смелость какая-никакая нужна. А ты… совсем бесполезный ты. Клоп-вонючка — самое для тебя название. Вот что я тебе еще скажу. Больше мне не попадайся. Я уже большая девочка, и те времена, когда ты мне был нужен, прошли. Ты зря притащился на этот остров. И матери больше не звони. Тебя не было, когда мне нужен был блат, чтобы в крутой институт поступить, когда я заболела и мне надо было лечь в приличную больницу и оплачивать приличных врачей и дорогие лекарства. Меня никто не устраивал на хорошую работу. Мне от тебя никакие не нужны были там отцовские чувства — от тебя их не дождешься. Но ты мог хотя бы посылать мне деньги. Я сама себе занозу выну из попы. Ты вроде одноразовой прокладки, которая на помойке валяется. Рыться в мусоре, вытаскивать ее — нет, я не из таких. И не смей… — Но свой монолог Овчарка так и не закончила.
Над ее головой раздался странный, очень громкий скрежет. Овчарка задрала голову. Прямо у нее на глазах металлическая трубка, которая и удерживала скамейку, разошлась, как будто ее разрезали гигантскими невидимыми ножницами. Трубка сломалась ближе к Овчарке. Потом скамейка резко накренилась, и Овчарка сползла к краю и уж конечно бы свалилась, если б не страховочная П-образная железяка, эдакий стальной ремень безопасности, которая проходила у пассажиров на уровне талии. Овчарка схватилась за нее. Но скамейка наклонялась все страшнее и страшнее.
«Одно утешение — мигом убьешься, не больно, — думала Овчарка, — только все равно страшно».
Овчарка всегда считала, что это выдумка — о том, как в решающую минуту вся жизнь проходит перед глазами. Так оно и оказалось. Овчарка больше ни о чем не думала, тем более не кричала, только повторяла про себя: «Господи, господи» и еще «Видно, судьба».
И вот тогда ее отец перекинул ногу через железяку безопасности. Так он закрепился и обеими руками схватил Овчарку за куртку и потянул к себе. Он тянул и тянул, и скоро Овчарка молча схватилась за его шею. Так они и провисели оставшиеся десять минут. Овчарке почему-то пришел на ум дурацкий стишок:
Маленький мальчик на лифте катался,
все хорошо, только трос оборвался.
Бедная мама в куче костей
ищет кроссовки за сорок рублей.
И она рассмеялась.
Отец спросил, почему она смеется, и Овчарка рассказала стишок. Он ей раньше никогда не нравился, ей было жаль мальчика, а его бездушная мамаша не вызывала ничего, кроме возмущения. Тем не менее стишок оказался в тему. И вот тогда она подумала о своей маме. Точнее, Овчарка ясно увидела лицо мамы, когда она узнает, что ее Овчарка разбилась.
Когда Овчарка благополучно доехала на проклятой, донельзя покосившейся скамейке до земли, у нее на душе было скверно. Только она объявила своему папаше, что он ей больше не нужен, и на тебе — оказалось, что очень даже нужен. Досадно, что отец все-таки оказался молодцом, хотя и был в общем-то большой сволочью.
«Ну и дура ты, — сказала себе Овчарка, — наверное, у тебя на душе было бы легче, если б он тебе не помог и ты свалилась. Великое дело — по земле ходить».
Внизу их встретили два эмчеэсовца и зеленый от страха очкарик-экскурсовод. Оказалось, что с земли давно заметили, как они висели, но сделать ничего не могли, только пустили фуникулер быстрее. Нет нужды говорить, что одним из спасателей, прибывших на место, был тот самый эмчеэсовец. Он тоже не слишком удивился, что Овчарка — та, кого надо спасать.
— Мне как сказали, что там девчонка висит, я сразу понял, что это та самая. Которая то с тайфуном поговорить любит, то по берегам трупы ищет, — сказал он экскурсоводу.
Однако он даже смазал Овчарке царапину на руке зеленкой и спросил, в порядке ли она и не налить ли ей сто грамм. Овчарка сказала, пытаясь унять дрожь в ногах, на фуникулере она не дрожала, и развезло ее только теперь:
— Со мной все в ажуре, и водки мне не надо. Вот попа только болит, я ее занозила о лавку эту проклятую.
Спасатель заржал:
— Ну, это уж ты сама.
— Ты спросил — я ответила.
В это время другой эмчеэсовец с усами осматривал перекореженную скамейку.
— Странное дело, как будто кто-то ножовкой подпилил. Тут часа три пилить надо, да и кому это понадобилось?
Он еще добавил, что, может, это способ насолить местному главе администрации. Мол, показать, что эти его нововведения опасны, чтобы убирался отсюда и не думал даже наводнять остров толпами иностранных туристов.
Овчарка была другого мнения. Она дождалась, пока очкарик загонит всех экскурсантов в автобус, и налетела на него, как тайфун «Лорелея»:
— Кто велел меня посадить именно на эту скамейку, говори! Предупреждаю, у меня очень-пре-очень натянуты нервы!
Из автобуса с любопытством наблюдали, как Овчарка сгребла очкарика за грудки. Тот понял сразу, что экскурсовод с двумя фингалами уже не будет выглядеть презентабельно, к тому же у него не было запасных очков.
Он пропищал:
— Девушка это, подошла прямо перед экскурсией! Попросила, чтобы я на фуникулере вас с этим мужчиной посадил! На последнюю скамейку, чтоб вам никто не мешал! Сказала, что это ваш отец и вы поссорились… сказала, что вам надо помириться…
«Все ясно, — подумала Овчарка, — фуникулер включили, только когда мы поднялись на смотровую площадку. Если знать заранее, сколько всего человек едет на экскурсию, проще простого вычислить, какая скамейка подъедет последней да подпилить».
— Как девушка выглядела?
— В белом.
— «В белом»! Можно вырядиться хоть в серо-буро-малиновое! Волосы, глаза у нее какие были?
— Не помню я. В белом. Сказала, что ваша подруга.
— Ну урод. Ты что, слепой, что ли? Напортачил, так помогай разгребать. Эта девушка убийца, и я хочу знать хоть какую-нибудь примету! — Услышав слово «убийца», очкарик понес полную хрень, изредка вставляя слова «в белом». Злая Овчарка отпустила его в автобус, дав ему пинок. В автобусе зааплодировали — очкарик всем надоел своими нудными россказнями. Так что экскурсанты были отомщены.
Всю дорогу Овчарка боялась поднять глаза на своего отца. А когда подняла, тут как молнией в голове сверкнуло — она вспомнила вокзал в Бологом, куда она отправилась сразу из дома.
И Овчарка вспомнила, что она там делала — она просила продать ей билет до Москвы, она хотела уехать к бабушке из этого дурацкого города. Только ей, малявке такой, билет, конечно, никто не продал. И тогда она и пошла к Нэсси. Да, она даже вспомнила здание вокзала, зеленое, с высоким шпилем. Получается, когда она проснулась ночью в поезде по дороге на Бабий остров, то видела за окном именно Бологое. Жаль, что она так и не вышла на перрон.
Когда они приехали в поселок, Овчарка подошла к отцу, не поднимая глаз буркнула «спасибо» и скорым шагом, почти бегом, отправилась с площади домой. Овчарка была жуткой упрямицей, но глупо упираться как осел, когда тебе спасли жизнь.
Войдя в комнату, она увидела, что Вассе явно полегчало — подруга, лежа на кровати, пыталась сделать «березку».
— Это что за балетные номера? — расхохоталась Овчарка.
— Это полезно при месячных — матка быстрее раскрывается, — я видела в каком-то журнале комплекс упражнений. Вот и решила, что сделаю хотя бы «березку».
— По-твоему, это березка?
— А что ж еще?
— Это дуб. Кривой старый трухлявый дуб.
— Иди ты! — Васса со смехом запустила в Овчарку Акуниным.
— Я не виновата, что у тебя ноги не разгибаются, — отозвалась Овчарка, поймав книжку, — стало быть, тебе полегчало.
— Точно. Я стащила из твоей походной аптечки таблетку ношпы. Извини, что рылась в твоей сумке.
— Ерунда. У меня все равно там ничего компрометирующего нет.
Овчарка улеглась на свою койку и стала демонстрировать подруге, как правильно делают «березку».
— Вот я тебе расскажу интересную историю, — сказала Овчарка, задрав ноги, — стоило мне на семь километров от поселка отъехать, как меня чуть не убили.
— Вечно ты преувеличиваешь.
— Не в этот раз. — И Овчарка рассказала Вассе про фуникулер. Потом она перевернулась на бок и добавила: — И там опять был этот чертов спасатель!
— Это тот, которому ты нравишься?
— Черт, да не нравлюсь я ему, с чего ты взяла.
— С того, что, когда я права, ты начинаешь чертыхаться.