– Скажи, ты понимаешь? Понимаешь?
Она грустно шепчет:
– Ну да. Ты хочешь выглядеть хуже, чем ты есть. Это тебя губит.
Она садится на ступеньки, помогает мне, потому что пальцы у меня не слушаются, расстегнуть пуговицы на ее платье, и я чувствую ее запах, губами ощущаю свежесть ее груди, моя любимая мамочка меня обнимает.
Днем, то ли в это воскресенье, то ли в другое Пинг-Понг везет нас – Микки, его Жоржетту и меня – проветриться на «Ситроене DS» своего шефа. Микки должен был участвовать в велогонке, но в прошлый раз он с размаху боднул головой контрольного судью, который велел ему получше закрепить на спине номер, и его дисквалифицировали на две недели. Разумеется, виноват судья. И похоже, он вообще из вредности подставил свою физиономию прямо под Миккину голову.
Ненадолго останавливаемся возле озера, на дне которого остался Арам – деревня, где я родилась. Они затопили ее, чтобы построить плотину. Все взорвали динамитом, кроме церкви, наверное, из уважения или поди разбери почему, и спустили воду. Об этом передавали по телику. Сейчас тут тихо, даже купающихся нет. Пинг-Понг говорит, что это запрещено, и ничего не поделать. Он говорит, что иногда лучи солнца падают на озеро под таким углом, что на дне видна церковь. Только без колокола, его куда-то увезли. Одни стены. Потом Жоржетта смотрит на меня и понимает, что у меня комок в горле, обнимает за талию и говорит остальным:
– Пошли. Ничего тут нет интересного.
Мы едем к деревне под названием Дуве-сюр-Боннет. На мне платье в голубые цветочки с боковой застежкой-стоечкой, волосы выглядят потрясно, но, не знаю почему, чувствую себя уродиной и еле передвигаю ноги. Пинг-Понг горд и счастлив, что может выставить меня напоказ туристам, теперь он вместо Жоржетты обнимает меня за талию, а иногда опускает руку еще ниже, чтобы показать мужикам, кому это все принадлежит. Когда мы раз сто обошли памятник усопшим и выучили наизусть все имена, Микки предлагает Пинг-Понгу сыграть партию в шары против двух отдыхающих, которых знает еще с прошлого года: ставка франк – очко. Я провожу остаток жизни бок о бок с Жоржеттой, мы пьем минеральную воду с мятой. Она, разумеется, пытается меня разговорить – хочу ли я замуж за Пинг-Понга и все такое, – но я-то знаю, усвоила еще с тех пор, когда под стол пешком ходила, что нельзя делиться с подружками ничем сокровенным, разве что хочешь сэкономить на объявлении в газете. Еще она меня спрашивает, как я уживаюсь у Монтеччари, удобно ли жить под одной крышей с парнями, не стесняют ли они меня, ведь у меня нет брата, и задает подобные каверзные вопросы, чтобы понять, может ли ее Микки видеть меня голой и сравнивать нас. Лучший способ ее позлить – дать ей возможность вообразить все самой, что я и делаю.
Вечером, поужинав дома, мы вчетвером играем в рами с глухопомешанной теткой, я выигрываю двадцать франков, тетка – шестьдесят. Пока Пинг-Понг и Микки отвозят Жоржетту в город, я остаюсь в кухне наедине с мамашей, которая штопает носки или что-то в этом роде, и говорю ей:
– А у вашего мужа всегда было это механическое пианино, которое стоит в сарае?
Она отвечает:
– Он приволок его пешком из Италии. Тащил на себе, если хочешь знать.
Я говорю:
– Зачем?
Она опускает очки на кончик носа, чтобы взглянуть на меня. Штопает она в очках. Проходит полдня, пока она отвечает:
– Что – зачем? Он зарабатывал этим пианино себе на жизнь. Останавливался в деревнях, а люди платили ему какие-то гроши.
Проходит еще полдня, она не спускает с меня глаз, будто я какая-то невидаль, и говорит:
– А чего это тебя так интересует наше пианино? Я видела в первое же утро, как ты его разглядывала в сарае, все крутишься вокруг него, Микки задаешь вопросы, у меня допытываешься.
Я отбрыкиваюсь с невинным видом:
– Я, что ли, Микки задавала вопросы?
Она отвечает довольно сухо:
– Ты его спрашивала, всегда ли оно стояло у нас, не отдавали ли мы его кому-то, когда он был маленьким. Не пытайся мне внушить, что мой Микки врет.
Я круто меняю тактику:
– Ах, это? Да, конечно, спрашивала.
Еще полдня, не меньше, она пялится на меня поверх своих окуляров. Потом говорит другим тоном – намного спокойнее и гораздо более свойским:
– Зачем?
Я говорю:
– Мне кажется, я видела такое пианино в Араме, когда мне было года два или три.
Я еще не закончила, а она уже отвечает:
– Арам далеко отсюда. Он наверняка туда не забирался. К тому же, когда оно последний раз покидало наш двор, тебя еще на свете не было.
Сердце у меня колотится, но я все-таки говорю:
– Наверное, вы ошибаетесь. Это когда было?
Жуть, этот ее сверлящий взгляд. Мне начинает казаться, что она все знает и уже давно. Бывают такие мужья, которые рассказывают женам о своих гнусных похождениях. Но нет. Она повторяет:
– Ты еще тогда не родилась. Муж потащил его в город, чтобы сдать в ломбард, но они не захотели его взять. Поэтому мы оставили его себе.
Я бы хотела еще кое-что спросить, но понимаю, что пора остановиться. Она все запоминает и далеко не дура. Начнет по-настоящему что-то подозревать. Я говорю:
– Выходит, я ошиблась. С кем не бывает.
Беру карты на столе и раскладываю пасьянс. Она вроде опять принимается штопать, а потом говорит:
– А ты чего захотела? Не сына же Ротшильда себе нашла. Мы в ломбард наведывались частенько. Что правда, то правда.
Короче, Микки с Пинг-Понгом возвращаются, по дороге они подобрали Бу-Бу, и тот едва здоровается со мной. Микки предлагает сыграть в белот[33], но Пинг-Понг говорит «нет», завтра всем рано вставать. На самом деле ему не терпится оказаться в нашей комнате и задать мне жару. После схватки мы лежим в кровати, откинув простыни, потому что жарко, и я спрашиваю:
– А кто тогда привез это механическое пианино, когда отец хотел заложить его в ломбард?
Пинг-Понг говорит со смехом:
– Откуда ты знаешь?
Я говорю:
– Твоя мать рассказала.
Жду до скончания века, потом он говорит:
– Уже не помню. Нужно у нее спросить. Один приятель отца, у него был грузовик. Я тогда был еще маленьким.
Ему было ровно десять, он родился в ноябре. Беру свою книгу и делаю вид, что читаю. Он говорит:
– Они пили вино и смеялись на кухне, это все, что я помню.
Я смотрю в свою книгу про Мэрилин. Смотрю в книгу. Пинг-Понг говорит:
– Снег тогда лежал. А почему ты спрашиваешь?
Я повожу одним плечом, чтобы дать понять, что мне наплевать, и смотрю в книгу о Мэрилин. Однажды я сидела на ступеньках у входа в наш дом в Араме с папой. Сидела на ступеньках. Кажется, мы играли с пробкой от бутылки. Я хотела играть еще и еще. Я сидела на ступеньках. Да, с пробкой, привязанной к веревке. Я старалась поймать ее стаканом. А папа дергал веревку. На каменных ступеньках. Помню, как сейчас. Пинг-Понг говорит:
– Что с тобой?
Я отвечаю:
– Не знаю. Меня сейчас вырвет.
Он говорит, приподнявшись в постели:
– Тебе дать что-нибудь?
Я говорю:
– Нет, уже прошло.
Он смотрит на меня, его взволнованное лицо совсем рядом с моим. А я смотрю в книгу, на одну и ту же страницу.
По средам Бу-Бу ходит в коллеж только утром, днем он болтается во дворе. Как-то раз, после того воскресенья у озера, я вхожу в сарай, не глядя на него. Он тащится за мной к пианино. Говорит:
– Тебе нужно лечиться. Ты ненормальная.
Я смеюсь и говорю ему:
– Да неужели?
Он говорит мне:
– На прошлой неделе в поле нашли убитую кошку мадам Бюиг. А сегодня кошку Мерио. Это ты их убила.
Я смотрю на него. Он не шутит. Он высокий и стройный, как тополь, и очень красивый. Он говорит:
– Я обратил на тебя внимание гораздо раньше, чем Пинг-Понг.
Я смеюсь. Говорю, что знаю. Мы стоим возле пианино его подонка-отца, он – за моей спиной. Он говорит:
– Ты ничего не знаешь. У тебя нет сердца. Или же ты припрятала его так далеко, что до него никак не добраться.
Я поворачиваюсь и резко отвечаю:
– Скажи мне, дуболом, ты вообще о чем? Что ты об этом знаешь? Начать с того, что я не убивала никаких кошек. Я боюсь даже близко приближаться к животным.
Иду и сажусь на верхние ступеньки стремянки. Через минуту он говорит:
– А почему тебя так волнует наше пианино?
Я говорю:
– Хотела бы послушать, как оно играет. Только и всего.
Тогда он молча крутит, как положено, ручку, и неожиданно на весь сарай раздаются звуки и лавиной обрушиваются на меня. Я не подаю виду и подпеваю: «Тра-ля-ля, тра-ля-ля». А потом внезапно падаю плашмя, как мой отец.
Когда я открываю глаза, музыка все еще играет, Бу-Бу склонился надо мной с перепуганным лицом. Я понимаю, что свалилась с лестницы – одной щекой на земле, и она вся горит от боли, а ноги выше головы, зацепились за перекладину. Он помогает мне высвободиться и принять сидячее положение. Не хватает воздуха. Он говорит:
– Черт, у тебя кровь идет, слышишь?
Я хватаю его за руку, говорю, что все в порядке, просто стало нехорошо, такое со мной бывает. Мерзкое пианино замолкает. Я говорю:
– Только не говори никому. Я все сделаю, что скажешь, только никому не говори.
Он кивает, слюнявит пальцы и вытирает мне щеку. Я здорово поцарапалась.
Вечером, когда Пинг-Понг возвращается из пожарной казармы и садится к столу, он тут же говорит, взглянув на меня:
– Кто тебя так?
Наверное, думает, что это мать или кто-то из братьев меня приложил, поди разбери. Я говорю:
– Это твоя тетка теркой для сыра.
Тут начинается настоящий цирк. Пинг-Понг кричит на старую маразматичку:
– За что ты ее так?
Она говорит:
– Что? Что такое?
Он кричит громче:
– За что ты ее так?
Даже мамаша кричит. Она кричит мне:
– Ну признайся, стерва, что ты врешь!
Пинг-Понг впадает в ярость. Достается всем: мамаше – за стерву, Микки – за то, что он не терпит, когда кричат на его мамочку, Сломанной Колонке – за то, что она заладила свое «что», и даже мне – потому что хочу потихоньку смыться. Один Бу-Бу не открыл рта. В какой-то момент мы встречаемся взглядами, и он опускает глаза, не проронив ни слова. Молчит, хоть убей.