Я всегда была наблюдательной, не обязательно дожить до моего возраста, чтобы понять, что малышка ему нравится. В ее обществе он очень старается. Он всегда знает, где стоит солонка, когда она ее ищет. Она ведь не очень хорошо видит. Он передает ей соль с таким видом, будто ему до смерти надоело, что она сама не может ее найти, но замечает, что она ей нужна, один он, остальные смотрят телевизор. Мне кажется, она тоже ищет ее нарочно. Как-то днем, когда мы были вдвоем, она мне написала: «Глаза у меня – так, для украшения. Я даже ног своих разглядеть не могу».
Я ей сказала:
– Почему ты тогда не носишь очки?
Она пишет: «А мне наплевать, как выглядят ноги». Главное, что она все прекрасно понимает, даже не видя. И ей нравится, что Бу-Бу обращает на нее внимание.
В прошлое воскресенье он спустился к столу в новой ярко-красной футболке с белой надписью «Indiana University». Все похвалили, а он раздул щеки, как будто мы ему надоели, и уселся, ни на кого не глядя. А потом, несколько секунд спустя, я заметила, как он искоса взглянул на Эль, очень быстро, а она опустила голову и едва заметно улыбнулась. Чувствовалось, что она довольна и что у них какой-то общий секрет. Думаю, именно она тайком от других подарила ему футболку. Еще я думаю, что она не видит в этом ничего плохого, даже несмотря на то, что между ними нет и трех лет разницы, Бу-Бу для нее всего лишь младший брат. У нее ведь нет брата. Я-то могу это понять. К тому же она сильно влюблена во Флоримона. Сестра рассказала мне, что по ночам все слышат ее крики, когда он ее обнимает.
Я бы скорее опасалась Микки, он ей ближе по возрасту и всегда глазеет куда не следует, когда она сидит, положив ногу на ногу, или наклоняется что-то поднять с пола. У нее всегда слишком короткие юбки и платья. Я ей так и сказала. Она засмеялась и, как всегда, повела одним плечом. А когда она надевает свои отбеленные джинсы, то это еще хуже, они так ее обтягивают ей зад, что, наверное, все видно намного лучше, чем если бы она была совсем голая. Нужно признать, что современные девушки одеваются странно, она не одна такая. Когда до войны мы снимали летом виллу в Соссе-ле-Пэн, я тоже носила брюки, но широченные, буквально утопала в них. Такая была мода. Мой муж говорил, что я очень стильно выгляжу. Когда мы возвращались с пляжа с племянниками и сестрой, она тогда была совсем молодой, мы усаживались в саду, где цвел олеандр, и включали проигрыватель. Я еще чувствую запах того олеандра, когда это вспоминаю. Больше всего я любила пластинку «Проплывающая шаланда» Лис Готи[40]. И песенку Белоснежки:
Ко мне мой принц придет,
Сердце мое поет.
Полетят золотые года,
И я счастлива стану тогда.
Уж не помню, кто ее пел. Кажется, Элиан Селис[41]. Боюсь, что все воспоминания мало-помалу покинут меня. Боюсь, что я и вправду стану такой, какой они меня сейчас видят, – старой маразматичкой. Такой, как моя бедная бабушка перед смертью. Но, слава богу, без конца смеялась. Она совершенно забыла дедушку, который умер за двадцать лет до нее. Совершенно. Ни единого воспоминания. Боже праведный, только бы не стать такой же. Я хочу до самой последней минуты помнить мужа, помнить, как он держал меня за руку и говорил: «Не бойся, Нина, не бойся». Умирать не должно быть больно, нет никаких причин. Сердце замедляется, а потом останавливается. А может быть, все происходит именно так, как я представляла себе раньше, когда была маленькой, как рассказывала мне об этом бабушка в нашей квартире на улице Пти-Пюи: там встречаешь всех, кого знал.
Но вот что волнует меня по ночам, когда я не сплю. Когда моего мужа убили, ему было сорок шесть. Мне уже шестьдесят восемь. Если все это правда и мы там встретимся, на следующий год или через десять лет, он увидит меня такой, какая я есть, – старухой. Это ужасно. Но если Боженька существует, он должен был и это предусмотреть, поэтому я спокойна. Может быть, я вдруг стану такой же, как в Соссе-ле-Пэн, в то замечательное время, когда мы каждое лето снимали там виллу. Не помню уже, какого цвета были те широкие брюки. Наверняка белые. Такая тогда была мода. Не помню и марки проигрывателя. Это важно, это маленький кусочек, уцелевший от тех лет, к нему крепились остальные, а он взял и выпал. Там, внутри, на крышке была нарисована собака. Господи, да все же знают эту марку. Вертится на языке. Не помню, кто там исполнял арию Белоснежки. Кажется, Элиан Селис, но не уверена. Господи боже мой, уже не помню марку проигрывателя.
Голос его хозяина[42].
Теперь я должна быть очень внимательной. Думать обо всем, ничего не упускать, не дать моим чудным воспоминаниям улетучиться неизвестно куда. Когда я спросила у малышки, она ответила по слогам:
– Голос его хозяина.
Я сказала:
– А что, они еще существуют?
Она повела плечом и ответила мне в самое ухо:
– Песик, это марка «Голос его хозяина». Это все знают.
Она произнесла еще что-то, но очень быстро, я не уловила и показала ей знаком взять бумагу в буфете. Она помотала головой и медленно повторила так, что я все поняла, как раньше:
– Теряешь память, старушка. Становишься совсем дурой.
Она стояла передо мной неподвижно и смотрела, как я сдерживаюсь, чтобы не расплакаться. Я сказала:
– Какая ты злая. Да, ты очень злая.
Тогда она присела, чтобы ее лицо было на уровне моего, и четко произнесла:
– В этом доме тебя я люблю больше всех. Но ты теряешь память и становишься дурой.
Я уже не понимала, огорчаться мне или нет, я боялась, что в кухню в любую минуту может войти сестра. Малышка была одета, собиралась идти за своей метрикой, чтобы они могли зарегистрироваться. Она сказала мне:
– Не показывай им, что теряешь память. Лучше спрашивай меня.
Я очень хорошо ее поняла, словно слышала каждое слово. И она положила руку мне на затылок и поцеловала в щеку. Она сказала мне:
– Я не злая. Я тоже становлюсь дурой. Понимаешь?
Я кивнула. И тогда она ушла.
Я долго сидела одна. Сестра вернулась, потом снова вышла. Она занималась своим огородом или виноградником Пинг-Понга и Микки, точно не знаю, да мне все равно. Я думала о малышке. Я почти уверена, что когда она говорит со мной, то произносит слова только губами, беззвучно, и ее никто не слышит. Она словно рисует слова в тишине, только для меня. Она здесь всего лишь несколько недель, но может разговаривать со мной лучше, чем все остальные, которые знают меня всю жизнь.
Бу-Бу возвращается первым, в середине дня. Он делает себе огромный сэндвич с ветчиной, маслом и рокфором. Сестра будет орать, как обычно, когда увидит, как мало осталось другим. Он был в городе в бассейне, и у него мокрые слипшиеся волосы. Так он похож на двенадцатилетнего мальчишку. Он что-то говорит мне, я не понимаю, но, судя по выражению его лица, что-то милое и не важное. Он поднимается к себе, чтобы читать книги о будущем.
Через минуту возвращается Эль. Я сразу же вижу, что она не такая, как три или четыре часа назад. Глаза больше не накрашены. Она грустная, а может, еще хуже. Моет руки над раковиной. На меня не смотрит. Я спрашиваю:
– Получила свою метрику? Покажешь мне?
Она быстро отвечает какой-то грубостью, я не понимаю, но точно знаю, что это грубость. А потом смотрит на меня, поводит плечом, достает листок бумаги из кармана своей красной куртки и протягивает мне. Это метрика, выданная мэрией Брюске-Арама. Она родилась 10 июля 1956 года. Через несколько дней ей исполнится двадцать. Зовут ее Элиана Мануэла Хэрта Вик. Родилась у Паулы Мануэлы Вик, гражданки Франции. Отец неизвестен.
Я замолкаю на минуту. Она забирает листок. Кладет обратно в карман. Наконец я говорю:
– Ты носишь фамилию матери?
Я вижу, как кровь отхлынула от ее загорелого лица, а короткий носик сморщился. Глаза полны слез, но глядят вызывающе. Она отвечает:
– Вам это мешает?
Кажется, я слышу каждое слово. Я говорю:
– Нет, просто объясни мне.
Она вытирает глаза тыльной стороной руки и четко – специально для меня – произносит:
– Тут нечего объяснять.
И уходит. Я говорю:
– Не уходи. Я с тобой.
Но она не слушает и поднимается наверх.
Вечером мы все сидим за столом, она надела свои облегающие джинсы и синее поло с вышитой рыбкой на карманчике на груди. Флоримон сидит рядом с ней и смотрит на нее. Потом ест и говорит с Микки. Потом снова на нее смотрит и видит, что она о чем-то думает. Она притягивает ее к себе и целует в волосы. Видно, что он тоже очень влюблен. Думаю, он видел ее метрику и попросил разъяснений. А она, наверное, только резко повела плечом, и тогда он подумал: «А вообще-то, какая разница?» Точно, как я. Когда малышка родилась, ее мать еще не была замужем за Девинем, только и всего. Многие живут всю жизнь вместе, не расписавшись. Но вообще-то фамилия Девинь должна была стоять в метрике.
Я говорю:
– Флоримон, когда будет свадьба?
Он отвечает:
– Семнадцатого. В субботу.
Сестра наклоняется ко мне и говорит, но я ничего не разбираю. Малышка улыбается, видя, до чего тупая у меня сестрица, и по складам повторяет за ней:
– Должно пройти десять дней после объявления о свадьбе.
Остальные остолбенело смотрят на нее, и я понимаю, что не ошибалась: изо рта у нее не вылетает ни звука, она просто как бы обрисовывает для меня слова одними губами.
Я несколько раз киваю и говорю:
– Голос его хозяина.
Она смеется, просто заливается. И я тоже. А остальные смотрят нас, и лица у них совершенно идиотские. Я говорю Флоримону:
– Голос его хозяина.
Он ничего не понимает, но, когда видит, как мы с ней хохочем, тоже начинает смеяться, потом Микки, которому дай лишь повод, и даже Бу-Бу, застыв с вилкой в руке, но не соображая, что происходит.