– Я поругался с мэром, ты сама должна к нему пойти!
Я много раз просила его разрешить мне рожать в больнице, потому что тогда мы бы зарегистрировали ребенка там, где нас никто не знает, но он не захотел. Не захотел, считал, что больница очень дорого стоит. Дома я поднялась на третий день, и мэр прислал за мной одного лесоруба на грузовике. Я ужасно боялась, что, пока меня нет дома, Габриэль что-то сделает с ребенком.
Мэр, месье Рока, оказался очень славным человеком. Он мне сильно помог, когда я через два года получала гражданство. Он мне сказал:
– Видимо, Девинь не хочет признать себя отцом ребенка. Тогда вы должны подтвердить мне это.
Я ответила:
– Девинь не отец.
Месье Рока густо покраснел. Он не осмелился спросить меня, чей же это ребенок, и долго кусал губы, не глядя на меня.
Я сказала:
– Я не знаю, кто ее отец.
Он опустил голову и внес Элиану в книгу актов гражданского состояния. Я сама дала ей все эти имена; Мануэла – потому что так звали мою мать, Хэрта – в честь кузины. А почему Элиана – не знаю. Мне очень понравилось имя. И нравится до сих пор. Мэр, месье Рока, сказал:
– Девинь – ничтожество.
Я ответила:
– Нет, просто он не отец, и этим все сказано.
Прежде чем выйти из небольшой комнаты, как раз над детским садом, который размещался в том же здании, я сказала ему, боясь поднять глаза:
– Месье Рока, прошу вас, если люди узнают, мне будет ужасно стыдно.
Он только покачал головой и сказал:
– У вас очень усталый вид. Поезжайте домой и забудьте об этом. Я ведь тоже далеко не монах.
Он никому не проговорился о том, что написал в книге актов гражданского состояния. Еще до того, как затопили Арам, он вышел на пенсию и уехал в Ниццу. Один раз я послала ему туда открытку с новогодними пожеланиями. Я купила ее, потому что она была очень красивая, но на самом деле у меня нет знакомых, кого я могла бы поздравить с Новым годом. Адреса его у меня не было, я написала: «Месье Рока, бывшему мэру Арама, Ницца». Не знаю, дошла ли открытка.
Когда она была маленькая, все говорили: дочка Девиня. В детском саду – Элиана Девинь, и в начальной школе в Брюске тоже. Она не знала, что это не настоящая ее фамилия, пока мы не повезли ее в Гренобль к окулисту.
Это было в сентябре 1966 года, ей было тогда десять лет. Ее уже лечили в городе от близорукости, но из-за очков у нее начались мигрени, она не желала их носить, и еще из-за Габриэля: когда он выпивал, то начинал дразнить ее «четырехглазкой». Он говорил это беззлобно, потому что мало-помалу моя дочь стала для него всем на свете. Но когда он напивался, его охватывала ужасная тоска, и тогда уже было непонятно, потешается он над малышкой или злится на нее за то, что так ее любит.
На нее даже не распространялась присущая ему скупость. С тех пор как ей исполнилось два или три года и она начала ходить за ним хвостиком, повторяя: «Мой папуля», – он ни разу ей ни в чем не отказал, что бы она ни просила. Он возвращался вечером и выгребал из карманов куртки то, о чем она мечтала, – сначала мелкие игрушки и какие-то сладости, позднее – серебряное сердечко на цепочке, она до сих пор хранит его. Со мной она была всегда ласковой и послушной, но божеством для нее был папа. Чтобы произвести на нее впечатление, он хвалился, что пересек всю Германию и выжил, а она с восхищением смотрела на него своими огромными глазами, сидя у него на коленях за столом, и ужины растягивались допоздна. Я говорила:
– Нужно идти спать, завтра рано вставать.
Она отмахивалась от меня и говорила:
– Не мешай, дай мне поговорить с папой.
Он смеялся, целовал ее, такую крохотную по сравнению с ним, он чувствовал себя сильным, и даже мне, хотя я так хорошо его знала, он казался сильнее: так он гораздо больше походил на человека, с которым мне хотелось бы находиться рядом. Она тоже гордилась в свои пять, десять лет, потому что он работал инспектором, и ее соученики замолкали, проходя мимо него. Она гордилась своим отцом, именно тем, каким он был.
Как-то раз Габриэль сказал мне:
– Я навел справки насчет глаз малышки. Ее нужно везти в Гренобль.
Так она узнала, что у нее фамилия Вик. Окулист заполнял ей рецепт на новые очки и сказал:
– Элиана Вик.
Дочка никак не отреагировала. Она просто опередила меня, взяла у него листок и заглянула туда.
Мы пошли втроем пообедать в ресторане возле парка в Гренобле, и она сказала:
– А почему у меня не такая же фамилия, как у папы?
Около нашего стола в ресторане все время крутилась овчарка, дочка незаметно кидала ей кусочки мяса. Габриэль сказал:
– Это из-за войны. Я потом тебе объясню. Это ничего не меняет.
Перехватив взгляд своей девочки, я поняла, что Господь посылает мне новые испытания в наказание за мои грехи. Она ответила, сделав мгновенные подсчеты:
– Война давно закончилась, когда я родилась.
Мы продолжали есть, а Габриэль, у которого было очень скверно на душе, начал препираться с официантом из-за счета, лишь бы уйти от темы. Элиана молчала. Если ее не знать, можно было подумать, что ее интересует только овчарка, которая от нее не отходила. Но потом Габриэль повторил:
– Я тебе объясню. Это неважно.
Она смотрела на него, кивая головой, как бы соглашаясь, так ей хотелось ему верить. Никогда еще ни у кого, кроме нее, я не видела такого желания верить в услышанное и надеяться, что в ее жизни все останется по-прежнему. Габриэль сказал:
– Ладно. Пора идти, а то мы опоздаем на поезд.
Вернулись мы поздно, и малышка, которая после ресторана не произнесла ни слова, пошла прямо к себе в комнату, которую Габриэль соорудил для нее в пристройке. Габриэль заглянул к ней и долго с ней разговаривал. Вернулся он в спальню с покрасневшими глазами и сказал:
– Теперь я ее призна́ю. Это возможно.
И лег в кровать. Я размышляла больше получаса. Потом я ему сказала:
– Ты мог бы ее признать, если бы я подтвердила, что это правда. Но это неправда. Так или иначе, она должна узнать все, как есть. Я расскажу ей, когда она вырастет.
Габриэль ответил:
– Ты хочешь сохранить ее только для себя, ты не хочешь допустить, чтобы она была моей дочерью, вот и вся правда.
У меня в голове таких мыслей не было, но он оказался прав. Малышке было десять, мне – тридцать восемь. После ее рождения у меня были связи с другими мужчинами. Я не знала, что меня ждет в будущем.
И позднее я всегда была против того, чтобы он ее удочерил. В любом случае, это ничего бы не изменило. Он всегда был и оставался ее папой, а она постоянно льнула к нему, иногда даже сильнее, чем раньше. Но при этом возникало такое ощущение, что она страшится того, что ей предстоит услышать. С того дня – после нашей поездки в Гренобль – она полностью потеряла интерес к учебе и начала грызть ногти. Лет в тринадцать или в четырнадцать начала красить губы. Габриэль говорил, опустив голову:
– Пусть, ты ведь тоже красила в ее годы.
И именно мне приходилось быть с ней строгой и многое запрещать.
Она тогда перешла в среднюю школу. Хорошо училась только по арифметике, этот дар был ей отпущен с рождения, но ничем другим заниматься не желала. Если не было уроков, она всегда ходила с Габриэлем: он работал, а она сидела рядышком. Сперва он не разрешал, чтобы она помогла ему засыпать ямы на дорогах или подрезать деревья, но со временем стал позволять.
Габриэль тоже изменился. Женщина такое чувствует. Он теперь боялся зайти в комнату, когда она, например, мылась. Боялся взглянуть на нее другими глазами, не как на дочь, он тогда еще не подозревал, что это уже случилось. Как-то раз она ему сказала:
– Папа, ты больше не целуешь меня, как раньше. Ты меня разлюбил?
Он ей ответил:
– Ты уже большая.
И правда, она стала большой и красивой и понимала, что папа уже не заходит в комнату, когда она моется, и не обнимает ее так сильно и часто, как прежде. Она теперь меньше гордилась, что он инспектор, должно быть, слышала, как соученики подсмеиваются над папашей Девинем. Однажды она вернулась вся растрепанная, подралась с мальчиком, сыном плотника Пелегрена. Она мне сказала:
– Я ему врезала как следует, теперь он запомнит мои зубы.
На следующий день ко мне явилась мамаша Пелегрен. Ее сынок был на класс младше моей. Она сказала, что Элиана укусила его в руку, в плечо и даже в ляжку. Я засмеялась. Я ей ответила, что ее сын должен выбирать выражения, когда говорит о Габриэле. А она, мерзавка, мне ответила:
– Вы настоящая немка.
И ушла.
Еще несколько месяцев мы жили, как нормальная семья, но я понимала, что долго это не продлится. Я не знала, что произойдет, но чувствовала, что что-то непременно случится, а жизнь – штука длинная и коварная и нужно уметь все пережить.
14 октября 1971 года сразу после полудня дочка ушла с отцом подрезать деревья на обочине дороги. Ей было пятнадцать лет. Они вдвоем несли большую складную лестницу, он – впереди, я как сейчас их вижу. Несколько недель перед этим шли дожди. Было тепло, но земля вся размокла. Она вернулась два часа спустя в безумном состоянии, громко рыдала, сказала мне, захлебываясь, что била Габриэля лопатой по голове, била и не могла остановиться, и что она его убила.
Приговор
Я закрываю дверь, оставив внутри глухопомешанную тетку, и иду через двор. Иду на негнущихся ногах, в новом платье, которое шуршит при каждом шаге, кажется, внутри одна пустота, будто из меня выкачали всю кровь. Мать Скорбящих выжимает белье, которое стирала у родника, она вроде спрашивает меня, куда я собралась, но я не отвечаю.
Как только я выхожу за ворота, меня начинает шатать. Я опираюсь о стену и уговариваю себя стоять прямо, ведь я могу попасться на глаза любой гадине из деревни, но у меня так давит затылок, а в глазах то ли искры сверкают, то ли собираются слезы, поди разбери, так что вокруг все внезапно сжимается до крошечного клочка земли, на который я упала и стою на коленях, как мне кажется, уже целую вечность.