А потом, как всегда, это проходит.
Я встаю, слюнявлю пальцы и тру коленки, отчищая грязь, подбираю с земли полотняную сумку. Я уже не помню, куда собиралась идти. Ах да, навестить свою учительницу мадемуазель Дье в Брюске. Уже не нужно. Я просила ее навести справки о водителях грузовиков, которые могли приехать в Арам в ноябре 1955 года, но уже не нужно. В любом случае, она дура и как пить дать ничего не узнала. Она теперь мэр деревни, единственная, кто в курсе дела, правда, никому в голову не взбредет рыться в ее старых книгах записей актов гражданского состояния до тех пор, пока не вырубят все леса и нечем будет истопить печку. Ведь она должна была бы просто кончать по ночам при мысли, сколько я ей пообещала отстегнуть в обмен на маленькую, совсем крохотную любезность, касающуюся моей метрики. Но нет, ее не прошибить, сказала, что сама знает, что хорошо, а что плохо, и заладила одно – отец неизвестен. Дура набитая. Даже думать о ней не хочу.
Я иду по обочине, наступая на собственную тень, и скоро расплавлюсь на солнце. Не знаю, сколько прошло времени. А потом, кто, вы думаете, обгоняет меня на своем драндулете «404»[48], годном разве что на металлолом? Мерио, который раньше работал машинистом на железной дороге, а сейчас на пенсии. Он тормозит, как безумный, седые патлы прилипли ко лбу, и вежливо так обращается ко мне, будто я Дева Мария. Я отвечаю, что иду не в город, а к Массиням. Сажусь рядом с ним, такая вся из себя очаровашка, спасибо месье Мерио, платье прикрывает колени, в общем, все как положено. В его машине надо орать, и воняет кошками. Он мне кричит:
– Вы вроде бы замуж выходите за Пинг-Понга?
Я отвечаю:
– Да, прямо подмывает, не могу дождаться!
Он говорит:
– Что?
Ну точь-в-точь как Коньята. Но к нему я не испытываю и миллионной доли того, что испытываю к бедной старушенции, поэтому замолкаю. Через минуту он кричит, что его кота убили, и заводит долгую песню на тему, какие люди злые. Я согласно киваю, сочувствую ему от всей души, но совсем не слушаю. Боюсь, как бы старый шизоид не решил, что до сих пор ездит по рельсам, и не проморгал поворот.
Я думаю о Бу-Бу, о том, что он обвинил меня, будто я убила животное камнем. При чем тут я? Странный он, все-таки, Бу-Бу. А все потому, что он прямо-таки сохнет от желания переспать с Эль, боится, что когда-нибудь это случится, и готов обвинить ее во всех смертных грехах, чтобы она выглядела мерзкой, психованной или какой-то там еще. Мне противно даже палкой дотрагиваться до собак, кошек и прочей живности. Я и муравья не раздавлю. Не нужно ходить к гадалке, чтобы узнать, кто убил кота Мерио и кошку мадам Биг, но я не стукачка. И к тому же мне наплевать.
Выхожу целая и невредимая из машины как раз в начале дороги, которая ведет к ферме Жоржа Массиня. Говорю:
– Спасибо, месье Мерио, кланяйтесь от меня жене.
Он говорит:
– Надеюсь, нас пригласят на свадьбу?
Я отвечаю:
– А то!
Сама любезность, даже расплываюсь в своей фирменной ангельской улыбке. И все это ради старпера, который и так уже одной ногой в могиле, а его колымага рассыплется на составные части на следующем же крутом повороте. Я почему-то испытываю особую нежность к старикам, сама не знаю почему.
Я никогда не бывала на ферме у Массиней. Кругом красная земля и серые каменные стены. Она намного больше и ухоженнее, чем у Пинг-Понга. Когда я подхожу, во дворе начинает лаять цепная собака, и отовсюду, как чертики из табакерки, выскакивают сам Жорж, его три сестры, добрая сотня племянников и племянниц, мамаша, тетки, дядья и свояченицы – посмотреть, кто пришел. Из-за собаки я ближе не подхожу. Жорж идет мне навстречу, вытирая руки о штаны. Солнце жарит во все лопатки, и все вокруг высохло и наводит тоску.
Он говорит мне:
– Это ты?
Словно я приснилась. Я в ответ:
– Мне нужно с тобой поговорить. Ты очень занят?
Он секунду думает, потом изрекает:
– Если хочешь, можем поговорить здесь. Тебя никто не съест.
Все родственники застыли и смотрят на меня, как будто я Анн-Эмон[49], приехавшая посетить образцовую ферму. Говорю «нет», тем более что мне все равно нужно в город.
Жду его у выезда со двора, пока он выводит свой фургон из сарая. Семейству он ничего не объясняет. Хочет показать мне, что он здесь хозяин и ни перед кем не обязан отчитываться. Я сажусь рядом с ним и, пока мы едем по дороге, ведущей к шоссе, прошу его остановиться: он выполняет. Говорю, что пришла извиниться, потому что не смогу пригласить его на свадьбу. Он говорит, что понимает и нет проблем. С важным видом кивает. У него очень светлые вьющиеся волосы и квадратный подбородок, мне кажется, он похож на американского актера из фильма «Пейтон Плейс»[50], все время забываю его имя. На нем только нижняя майка, а руки у него того же цвета, что и земля на полях его фермы. Я говорю:
– Ужасно обидно, ведь до того, как я вас рассорила, Монтеччари очень хорошо относились к твоей семье.
Он отвечает:
– Ничего и не изменилось. Совершенно нормально, что Пинг-Понгу не хочется меня видеть на свадьбе. Потом все устаканится. Мы снова станем друзьями.
Я могла бы наговорить ему кучу всего, чтобы поссорить их еще больше, но я ведь приехала не для этого и целую вечность сижу и молчу, юбка закрывает колени – ну просто образец целомудрия. Наконец он вздыхает, и я тоже. Я говорю:
– Мне даже рассказывали, что мамаша Монтеччари провела у вас целую ночь, когда умер твой отец.
Он отвечает:
– Да?
Якобы был тогда маленький и не помнит. Я спрашиваю:
– А когда точно он умер?
Он сначала говорит, в 1956-м, а потом, нет в 1955-м. В ноябре. Ему тогда было пять лет, он ровесник Микки. Он мне говорит:
– Мы все воскресенье праздновали крестины моей сестры Жо, а на следующий день он решил выкорчевать огромный пень, трактор перевернулся, и его раздавило.
У меня колотится сердце и дрожит голос, когда я восклицаю в ответ:
– Какой ужас!
Но эта реплика вполне к месту. Выходит, папаша Массинь умер в понедельник, точнее, в понедельник 21 ноября, и это объясняет одну деталь, которая насторожила меня в рассказе Коньяты. Те трое из грузовика, которые напали на мою мать, уехали обратно в субботу ночью, очень поздно. Она не помнит точное время, а может, вообще не заметила тогда, но было не раньше одиннадцати вечера, а то и за полночь. Когда Коньята говорила со мной, я сразу же подумала о Пинг-Понге. Ему было десять, но он еще час или два спустя не ложился спать, путался под ногами, когда отец в кухне выпивал с двумя другими мерзавцами. Это было очень странно, и я засомневалась. Теперь я поняла, что они слишком перепились тогда, и было слишком поздно, поэтому никак не могли привезти механическое пианино в субботу и привезли его в понедельник поздно вечером.
Я говорю Жоржу:
– Будь добр, подкинь меня до города.
Он заводит машину, и мы едем. По дороге – от поворота до поворота – он рассказывает мне, какой у него чудесный был отец. Да, девять из десяти парней от двадцати пяти до тридцати скажут со слезами на глазах, что у них был чудесный отец, ну просто гениальный сюжет для будущего фоторомана[51]. Именно – девять из десяти. Ну, а у десятого папаша должен был, как минимум, зарубить всю семью топором или сотворить что-то в этом роде, иначе сынок тоже бы примкнул к остальным девяти. Они все могут говорить об отце часами, пока не довезут до города и не высадят вас с опухшей головой у лесопилки Ферральдо.
Благодарю Жоржа, чинно целую его в щеку и ностальгически вздыхаю. Он смотрит на меня и тоже вздыхает. Шепчет, что я необыкновенно красивая, да, необыкновенно, но такова жизнь. Когда он это произносит, то на меня уже не смотрит. А смотрит через лобовое стекло, сжав зубы, на свою убогую жизнь. Если включить эту сцену в фильм, только без звука, все зрители – и в партере, и на балконе – вытащат носовые платки.
Короче, я снимаю его руку с руля и последний раз засовываю ее себе между ног, под платье, чтобы ему долго не спалось, вылезаю из машины и иду в сторону лесопилки. Я еле-еле шевелю пальцами, вроде как делаю прощальный жест, ведь мне очень грустно и все такое. Хочу увидеть хозяина Микки.
Там стоит адский шум. Парни, обсыпанные опилками, оборачиваются мне вслед, меня чуть не сбивает огромный грузовик, и наконец я, чудом оставшись в живых, попадаю в небольшой кабинет, где сидит секретарша, которую я часто встречала на танцах или в кино. Она моя ровесница и тоже ни хрена не видит. Зовут ее Элизабет. У нее огромные очки в дизайнерской оправе, дужки сделаны в форме птичьих крыльев. Мы недолго обсуждаем мое платье, мои изумительные волосы и ее – ужасные, потом она достает для меня из холодильника марки «Артур Мартен» бутылочку тоника и идет искать шефа. У моей мамы дома тоже холодильник «Артур Мартен», но вдвое больше. Холодильники эти делали в Эври, и когда я была маленькой, то говорила: «Артур Мартен пошел в обмен…» До сих пор помню. И стоит мне об этом подумать, как мне сразу же делается очень тошно.
Ферральдо маленького роста, сухощавый, с длинным узким носом. Ему лет пятьдесят, волос почти не осталось, одежда в опилках, как и у всех в этом заведении. Когда он видит меня, то думает, что я пришла поболтать с Микки, и говорит:
– Микки сейчас нет, но скоро появится. Садитесь.
Говорю, что не стоит, что я пришла как раз поговорить с ним.
Он просит Элизабет идти работать, а меня ведет в другой кабинет, точно такой же, но его собственный. Он не слишком улыбчивый, но добрый, так говорили и Микки, и Пинг-Понг.
Он садится за письменный стол, а я стою перед ним и говорю:
– Так вот. Простите, что отвлекаю вас, но я должна кое-что спросить по просьбе своего отца, он парализован.
Он кивает головой, чтобы подтвердить, что в курсе и что ему жаль бедного придурка. Я говорю: