– Он хотел бы узнать, что стало с человеком, который работал, а может, и сейчас еще работает у вас, по фамилии Лебалек.
Он отвечает, вздохнув:
– Жанно Лебалек? Так это было уже сто лет назад. Он тут работал, еще когда мой отец всем заправлял. Он от нас ушел по меньшей мере лет двадцать назад.
Он показывает жестом, чтобы я села на стул, который стоит рядом, я пододвигаю немного и сажусь.
Он говорит:
– Он уехал отсюда и открыл собственную лесопильню неподалеку от Диня. Думаю, вкалывает там и сейчас. Последний раз я его видел лет пять или шесть назад, точно не припомню.
Поскольку я киваю после каждой его фразы, но молчу, он долго смотрит на меня, словно думает, что бы еще сказать. Потом добавляет:
– Да, мне кажется, он по-прежнему в Дине. Это на дороге Ла-Жави. У него хорошая лесопилка. А что, ваш отец был с ним знаком?
Я отвечаю «да» и быстро перехожу к другой теме. Говорю:
– Странно, Монтеччари тоже его знали. Он однажды привозил в деревню их механическое пианино. Помните?
Он отрицательно качает головой и, похоже, вообще не в курсе, что у Монтеччари есть механическое пианино. А потом неожиданно говорит:
– Постойте. Это был какой год?
Я говорю:
– В тысяча девятьсот пятьдесят пятом, в ноябре тысяча девятьсот пятьдесят пятого.
Я чуть не назвала точный день, но поняла, что все испорчу, и промолчала. Но и он тоже молчит. Думает о чем-то, морща лоб и не спуская с меня глаз. Я сижу до скончания века, сердце бьется так громко, что боюсь, он тоже услышит. Потом он встает и уходит.
Я остаюсь, как дура, сидеть на своем стуле до второго пришествия. Наконец он возвращается с толстенной тетрадью в черном клеенчатом переплете, садится, показывает мне наклейку на корешке: «1955». Переворачивает страницы, слюнявя палец, и говорит:
– Да, помню, отец все подробно расписал. Механическое пианино.
Я понимаю, что не должна этого делать, но это сильнее меня: встаю, обхожу стол – мне тоже хочется взглянуть. Он не поднимает глаз, ничего не говорит. Открывает на субботе 19 ноября 1955, и я могу прочитать вместе с ним запись черными чернилами, сделанную мелким почерком в самом низу страницы:
Лебалек/ грузовик «берлие».
Лес на сруб, участок Бонне, Ла-Фурш.
Лес на ограду, месье Понсе, Арам.
Пианино Монтеччари, перевал Комб.
На полях проставлены цены. Мне они кажутся неслыханными, но это в старых франках, а под ними другой рукой приписано:
Перевал закрыт. Пианино в понедельник вечером.
Ферральдо говорит, не поднимая головы:
– Вот видите?
Он переворачивает страницу, чтобы посмотреть, что записано в понедельник, 21-го, но больше ничего нет, только отмечено, что Лебалек на том же «берлие» доставил два телеграфных столба.
Ферральдо страшно горд своей учетной книгой. Он говорит:
– Мой отец научил меня фиксировать каждую мелочь и был прав. А почерк этот моей матери. Приятно увидеть снова.
Он закрывает тетрадь и гладит переплет. Я немного отодвигаюсь, и мы молчим до бесконечности, пока он вспоминает всех своих предков. А потом говорит:
– Да, помню, Лебалек застрял в снегу и не вернулся в субботу вечером. Мой отец был очень недоволен, когда его грузовики оставались на ночь под открытым небом.
Он качает головой, перебирая свои воспоминания, и встает:
– Вскоре после этого Лебалек уволился от нас.
Я говорю:
– Моим будет приятно узнать, что с ним стало. Благодарю вас, месье Ферральдо.
Он провожает меня из кабинета по коридору, я останавливаюсь, строю из себя совсем безголовую, которая забывает все на свете:
– Господи, я ведь не за этим приходила, а чтобы пригласить на свадьбу! Боялась, что Микки не осмелится вам передать приглашение, раз вы его начальник.
Он почти катается со смеху и говорит:
– Ну, чтобы Микки не осмелился мне что-то сказать, такого еще не бывало. Чем-чем, а вот робостью он не отличается.
Он вздыхает, видимо, пытается прикинуть, сколько всяких глупостей натворил мой будущий деверь с тех пор, как здесь работает, но, передумав, делает жест, как бы перечеркивающий все.
– Не беспокойтесь, он меня уже пригласил.
Я говорю:
– Тогда будьте добры, не говорите ему, что я приходила. Вы же его знаете.
Очередной вздох, он сжимает мне плечо своими худыми пальцами, то ли хочет проверить его округлость, то ли ведет себя по-отечески, поди разбери. Он говорит:
– Во всяком случае, поздравляю вас. Мне очень по душе Пинг-Понг.
Когда он возвращается к работе, я иду в кабинет Элизабет. Она печатает на машинке, непокорная прядь падает ей на нос. Чтобы дотянуться до клавиатуры, она подложила под задницу несколько телефонных книг, а дальше начинается настоящий цирк – пока она находит наконец ту, которая мне нужна. Твердит как заведенная:
– Ну конечно, Динь – это в Приморских Альпах.
С географией я не в ладах с момента своего рождения и вряд ли когда-нибудь смогу с ней разобраться, поэтому возвращаю книгу Элизабет. В результате оказывается, что Динь – это соседний департамент: Альпы Верхнего Прованса. Она все время долдонит:
– О, совсем рядышком, совсем рядышком!
Уверена, что с Элизабет сейчас можно говорить обо всем, что придет в голову, для нее главное – возможность протрепаться до конца рабочего дня.
Я ищу Лебалека в телефонном справочнике. Пью из бутылки тоник, который она мне достала, он еще холодный. Она, не отрываясь, пялится на меня в своих совиных очках. Я изо всех сил стараюсь не подать виду, что у меня путаются буквы и что в поисках Диня я попала совсем в другой регион, и наконец протягиваю ей книгу и прошу поискать, а я пока буду звонить по делу.
Звоню я в мастерскую Генриха Четвертого. Подходит Жюльетта. Я говорю:
– Жюльетта? Это Элиана. Я вас ни от чего не оторвала?
Я – сама любезность, только подпускаю легкий акцент. Нет-нет, я ее не отрываю. Я говорю:
– Моя мама как раз переделывает мне платье. Хотела поблагодарить вас, оно очень, очень красивое.
Господи Иисусе. Следующие десять лет она описывает мне свою свадьбу, но я уже не слушаю. Элизабет показывает знаком, что нашла Лебалека, и я говорю в трубку:
– Жюльетта, можно, мы перейдем на «ты»? Послушай. Передай Пинг-Понгу, что я буду ужинать у своей учительницы в Брюске, она потом подвезет меня домой, пусть он не беспокоится.
Она обещает, но потом просит еще раз сто повторить, что именно ему нужно передать, последний раз я говорю уже без акцента, боюсь, что именно из-за него она не врубается. Наконец закругляюсь:
– Обнимаю тебя. Разрешаешь тебя обнять?
Она отвечает, что разрешает.
– Тогда обнимаю. Вот увидишь, ты будешь гордиться мною в этом платье. Оно потрясное.
Когда я вешаю трубку, Элизабет протягивает мне мою недопитую бутылку тоника и открытый справочник. Я просто вырываю страницу, на которую она указывает. Она сначала пугается, а потом смеется. Я спрашиваю:
– Ты знаешь, что я выхожу замуж?
Она серьезно кивает, но готова расхохотаться. Я ей говорю:
– Это не помешает нам дружить, ведь так?
Внезапно я готова любить весь мир, сама не знаю почему. Кладу сложенный вчетверо листок из телефонного справочника в свою полотняную сумку. Смотрю на часы на запястье, мать заказала мне их по каталогу «Труа сюис» в подарок на день рождения, который наступит только послезавтра. Современные, выглядят очень стильно, потому что на циферблате нарисованы римские цифры. Почти пять часов.
Я повторяю свой вопрос Элизабет:
– Ведь так?
Она отвечает:
– Конечно, я – за.
Мы обе смеемся, и я ухожу. Правда, через заднюю дверь, чтобы не столкнуться во дворе с Микки.
Я иду прямо на автобусную станцию. Но, даже если я расплющу себе нос, вчитываясь в расписание под стеклом, раньше шести часов в Динь ничего не идет. Попробую пешком. Если меня никто не подхватит на выезде из города, я всегда успею остановить проходящий автобус. Как правило, когда я голосую на дороге, тормозит первая же машина. Наверное, я внушаю жалость, но мне наплевать.
Иду через площадь и захожу в аптеку Филиппа позвонить мадемуазель Дье. С ним его ассистентка, просто рвотный порошок, и я не хочу звонить в ее присутствии. Он отводит меня в подсобку, где еще в прошлом году по вечерам – раз или два в две недели – заставлял меня раздеваться. Он обходился тем, что только смотрел на меня или, в редчайших случаях, чтобы окончательно довести меня до безумия (от него я могла идти прямиком в психушку), он гладил мне груди или живот кончиками пальцев. Как я ни издевалась над ним, как ни умоляла, он хотел только смотреть на меня, и ничего больше. И тем не менее в конечном итоге я влюбилась в него так, как ни разу ни в кого другого. За день до нашего свидания у меня сердце выпрыгивало из груди. Вот и поди разбери, что к чему.
Даже сейчас, перед висящим на стене телефоном, среди стеллажей с разложенными на них лекарствами, в том же оранжеватом, льющемся с потолка свете, у меня снова возникло что-то похожее на волнение. Филиппа вроде опять разобрало – когда он меня видит, то тоже исходит на мыло, а я звоню мадемуазель Дье – сначала в мэрию, потом домой. Когда она подходит, можно подумать, что она сейчас где-то на другом конце света, в Австралии или, скажем, на Северном полюсе, – так она холодна со мной. Она говорит, что я обещала ей прийти и она прождала меня весь день, что пироги зачерствели, что она даже приготовила мороженое и подарок мне на день рождения – пришлось кричать, чтобы остановить ее. Она замолкает, я представляю себе, как она кусает нижнюю губу, уставившись в пол, в своей ярко-желтой плиссированной юбке, которую наверняка надела, потому что в прошлый раз я сказала, что она ей идет. Тогда я говорю:
– Хорошо. Выслушайте меня, Горе Луковое.
Так она называла меня, когда я у нее училась, а теперь так называю ее я, но мы никогда так и не смогли перейти с ней на «ты». Я говорю: