– Вы сядете в машину и приедете в Динь увидеться со мной.
Господи, она едва не задохнулась. В Динь! Ей тридцать один год, десять лет водительского стажа, малолитражка, которую можно вести, нажимая одной ногой на все педали, но она и трех раз не выезжала дальше указателя с названием своей деревни. Я говорю:
– Это очень важно. Вы должны приехать. Времени навалом. Нужно быть там к восьми.
После ее бесконечных «Почему?» – «Я вам объясню», после всех «Как?» – «Черт возьми, прямо по дороге!» она затихает на веки вечные, чтобы свыкнуться с этой мыслью, потом спрашивает плаксивым голосом:
– В восемь часов, а где именно? Я в жизни не была в Дине.
Я тем более. Поэтому обязательно найдемся.
Говорю ей подождать минуту. Иду к Филиппу в аптеку. Он обслуживает клиента, которого я знаю с виду, и тот дает мне подойти к прилавку. Я спрашиваю, где лучше назначить свидание в Дине, чтобы бедняжке не пришлось там зимовать. Вдвоем они вычисляют такое место.
Когда я возвращаюсь к телефону, мадемуазель Дье не отвечает, но трубку она не повесила. Я жду, проявляя бездну терпения, – в этом мое главное очарование. Я смотрю на запертый на ключ шкаф, где Филипп держит всякие ядовитые и сильнодействующие лекарства. Вначале я пыталась закрутить с ним шашни только для того, чтобы он мне объяснил кое-что из медицины и чтобы в промежутке между двумя божественными экстазами улучить возможность и открыть этот поганый шкаф. Когда такая возможность наконец представилась и я получила то, что хотела – за день то того, как мне исполнилось девятнадцать – год назад, почти день в день, – я продолжала встречаться с ним в надежде, что будут еще другие экстазы, а может быть, потому что я немного мазохистка. А он говорил:
– Ты не мазохистка, ты нарциссистка. С двумя «с» и чудной попкой.
Не думаю, что он заметил пропажу в своем шкафу, в любом случае, плевать я хотела.
Горе Луковое, вся запыхавшись, говорит в трубку:
– Я ходила искать дорожную карту Мишлена. Ты хоть представляешь себе, сколько мне придется ехать?
Я отвечаю:
– Восемьдесят три километра через Сент-Андре-дез-Альп, не больше и не меньше.
Когда я считаю, меня на ошибке не подловишь, уж она-то это прекрасно знает. Она громко дышит. Наверное, пришлось подняться наверх в комнату, которую она именует «своим кабинетом». Это спальня ее матери. Под ее крылышком мадемуазель прожила всю жизнь, понятное дело. С тех пор как старая швабра дала дуба – забавная была старушенция, ей палец в рот не клади, – Флоранс Дье живет одна со своими павлиньими голубями[52] и целой тонной книг. Книги у нее валяются даже на полу. Так она самоутверждается. Переспала она с мужиком один-единственный раз, когда ей стукнуло двадцать пять, в машине, он был торговым агентом фабрики игрушек – это она, разумеется, так рассказывает; и она так испугалась, и было так больно и так отвратительно, что она не желает больше это повторять. Род человеческий вообще вызывает у нее омерзение. Разумеется, кроме меня, я ведь такая необычная. Она говорит, что прекрасно может без всего этого обойтись.
Я объясняю ей по телефону, что она должна ждать меня в восемь часов в кафе «Ле-Провансаль» на бульваре Гассенди в Дине, это единственный там большой бульвар, она не может его проскочить, даже если будет вести машину с закрытыми глазами, – но, кажется, это как раз тот самый случай, вообразите, что она мне отвечает:
– Нет, я знаю, что ни за что не найду, ни за что, бессмысленно даже объяснять.
И это говорит учительница. Тонна книг, и все до одной прочитаны. Когда я плеснула ей в лицо чернилами «Ватерман» в тот ужасный год, она испуганно уставилась на меня, потом на свою юбку и блузку, которые приказали долго жить, и разрыдалась. Я говорю ей в трубку:
– Послушайте, я в жизни еще не встречала такой дуры.
Она молчит, опускает голову, закусывает нижнюю губу, вижу ее так отчетливо, словно стою рядом. Повторяю последний раз с невероятным терпением, которое составляет мое главное очарование, где именно она должна меня ждать. Я говорю ей, что, если Пинг-Понг позвонит ей до того, как она выйдет из дома, она должна ему сказать, что мы с ней вдвоем сидим и ужинаем, но как раз сейчас я вышла к ее соседке или же что я кайфую в саду, короче, неважно что.
Спрашиваю ее:
– Горе Луковое, вы слушаете?
Она отвечает:
– Да. Не будь такой противной. Не кричи на меня. Я приеду.
Я изображаю звук поцелуя и вешаю трубку.
Потом до конца своих дней неподвижно стою, прислонившись к стене, меня переполняет ненависть к самой себе, к остальным, вообще ко всем на свете. Треть мыслей о папе, треть о маме, но то, что вечером я собственными глазами смогу увидеть Лебалека, заставляет меня воспрянуть духом. Филипп в белом халате появляется на пороге. Он говорит мне шепотом, как в церкви:
– Тут только и разговоров, что о тебе. Что происходит? У тебя неприятности?
Я повожу плечом, мотаю головой и ухожу.
Первой мимо меня по шоссе проезжает большая машина – корпус серый с металлическим отливом, и черная крыша. Я неплохо разбираюсь в марках машин, но такую не видела. Водителю далеко за тридцать, белая рубашка поло, в его возрасте такие длинные волосы уже не носят. Я открываю дверцу, сажусь рядом с ним, говорю спасибо, само очарование, как я умею, и мы едем. Говорю, что внутри прохладно, а он отвечает, что это кондиционер. Я киваю головой, показываю, что оценила. Он адвокат, едет за женой и пятилетним сыном в Систерон. Парижанин, кто бы сомневался. Снял дом, а там окно не закрывается. Ночью ветер не дает спать. А жена все время боится, что заберутся воры. А еще он взял напрокат цветной телевизор, но вот уже десять дней эти мерзавцы не могут установить антенну.
Проезжаем через Анно. На стенах уже висят плакаты о празднике 14 июля. Водитель включает радио. Жан Ферра, обожаю. Он поет: «Мы будем спать вдвоем». Этот тип, чтобы похвастаться, что у него стерео, переключает звук то на передние, то на задние колонки, а я говорю:
– Не стоит, дайте послушать.
Он строит недовольную мину и замолкает до Барема. Там предлагает мне выпить на обочине шоссе, в каком-то заведении для отдыхающих. Рассказывает про свою жизнь, про жену – очень красивую, в стиле княгини Грейс[53], и про сына. Потом едем дальше, и до самого Диня примерно одна и та же песня.
В половине седьмого он высаживает меня на большой площади, кажется, здесь главное место встречи, куда съехались все окрестные грузовики и мотоциклы. Первая улица, куда я сворачиваю, – длинная, широкая, сплошь кафе и магазины – это и есть бульвар Гассенди. Даже Горе Луковое его найдет, если доедет досюда.
Перед кафе «Ле-Провансаль» у нее начнется паника – здесь нельзя запарковаться, но она найдет где. Это огромное, очень шумное помещение, похожее на вокзал, пол посыпан опилками, и они прилипают к ногам. Хозяйка стоит за стойкой бара. Здороваюсь с ней, говорю, что неместная и тому подобную чушь, а потом спрашиваю:
– А вы, случайно, не знаете месье Лебалека?
Да, она знает. У него лесопилка при выезде из города, отсюда по прямой. Дает мне пачку «Житан», возвращает сдачу с десяти франков, дважды пересчитав. Говорит клиенту:
– Да, все правильно.
Уже забыла, что я с ней разговариваю. Добавляю на всякий случай:
– Я ищу его свояка.
Она отвечает:
– Туре?
Я повторяю:
– Ищу его свояка.
Ну, а дальше показываю всем своим видом, который способен разжалобить даже камень, что больше я ничего не знаю. Она говорит:
– Ну, конечно же, это Туре, агент по недвижимости. Он свояк месье Лебалека.
Я отвечаю: «Понятно», – с таким тупым выражением лица, что она добавляет:
– Если у Лебалека всего одна сестра, думаю, что и свояк у него тоже всего один, так ведь получается?
У кассы образовалась очередь, и она, наверное, решает, что достаточно со мной возиться. Она говорит мне:
– Перейдите на другую сторону улицы и пройдите еще немного вперед.
Я ее благодарю, но она уже меня не слушает, на меня не смотрит, мечется как угорелая, чтобы наверстать потраченное на меня время.
Мне удается целой и невредимой перебежать на другую сторону бульвара: скопилась огромная пробка, машины передвигаются рывками абсолютно непредсказуемо и так оглушительно гудят, что можно рехнуться. Это похоже на Ниццу или Канны, только тротуары поуже, и кажется, что все эти миллионы прохожих толкутся на них только для того, чтобы помешать вам пройти. Все вырядились в шорты, и все свободное пространство занимают толстенные мамаши в пластмассовых серьгах. Я разглядываю вывески с названиями магазинов, и не проходит и суток, как натыкаюсь на агентство по недвижимости. И тут, неожиданно для себя самой, просто чтобы спастись от палящего солнца и толкотни, захожу внутрь.
Внутри полутьма, и я сперва ничего не различаю. На стене крутится вентилятор, но он только гоняет теплый воздух. В глазах все мелькает, потом мне удается разглядеть чернокожую женщину, которая идет мне навстречу. Через секунду я уже вижу, что она не совсем чернокожая, а так – кофе с молоком. Ей лет двадцать пять, огромная копна курчавых волос, красное платье на бретельках, которое я уже видела в каталоге «Труа сюис», а может, в «Ля-Редут»[54], поди разбери, и она вся потная от жары. А так, она говорит не хуже нас с вами, только с южным акцентом. Это секретарша месье Туре. Месье Туре сейчас нет. Она предлагает мне сесть, но я отказываюсь, говорю, что загляну попозже. Она объясняет, что, к сожалению, агентство закрывается через десять минут. Потом говорит, что ей нравится мое платье. Она постоянно улыбается, потому что самое примечательное в ней – ее ослепительно белые зубы. Я демонстрирую свои – тоже не низшей пробы – и, сама любезность, говорю:
– Я переезжаю сюда из Ниццы, ищу небольшую меблированную студию, не слишком дорогую. Я учительница, так что, сами понимаете, требования у меня скромные.