Она копается в своих бумажонках, расписывает чудо-квартиры, и в этот момент появляется Туре. Едва завидев, как он заходит сюда, как к себе домой, я сразу же понимаю, что это он. По его красноречивому первому взгляду, когда он снимает свои темные очки, сомнений не остается: из тех трех подонков именно он угрожал моей матери, что выбьет ей кочергой все зубы. Первый взгляд этой мрази и не менее выразительный второй направлены именно на то, что больше всего его интересует в женщинах. Только раздев меня глазами и полностью оглядев, как изголодавшийся, он смотрит на меня и снисходит до приветственного кивка и дежурной улыбки.
Ему сейчас от сорока до сорока пяти, и меньше ему не дать, несмотря на светлый костюм из тонкой шерсти и повадки, как у молодого. Он худой, не высокий и не низкий, глаза у него, насколько я могу рассмотреть, серо-голубые, но он все время избегает встречаться со мной взглядом, что типично для лицемера. Понятно, что сердце у меня бьется, как бешеное, и я не могу произнести ни слова.
Он называет меня сперва «мадемуазель», потом быстро переходит на «моя милочка». Сюзи, так зовут его – кофе-с-молоком – секретаршу, объясняет ему, что я ищу, что уже посмотрела и сколько готова заплатить. У него есть именно то, что мне нужно. Продолжая нахваливать говенную студию, которую он хочет мне впарить, он спокойно садится на место секретарши за большим столом из металла. Она отходит в сторону. В эту секунду я перехватываю взгляд ее больших темных глаз и больше не могу отделаться от мысли, что он ее трахает экзотики ради – до, во время и после работы. Он ей осточертел, это я читаю по ее глазам, но поди разбери.
Когда ко мне наконец возвращается дар речи, я говорю, что хотела бы взглянуть на эту студию прямо сейчас. Он смотрит на часы – явная подделка, нужно нажать на кнопку, чтобы они показали время, у Жоржа Массиня похожие, но не такая дешевка, и говорит:
– С удовольствием, это в двух шагах отсюда.
Я сижу напротив него, нога на ногу, специально выставляю их напоказ, но мне становится противно, когда он пялится. Тогда сажусь как положено и натягиваю юбку на колени. Он не глуп, замечает это, так что я наверняка проиграла одно очко. Убить себя готова, когда строю из себя такую.
Он говорит, взяв лист бумаги:
– Назовите ваше имя, моя милочка.
Я отвечаю:
– Жанна Дерамо.
Это девичья фамилия Коньяты.
– Вы из Ниццы?
Я говорю:
– Улица Фредерика Мистраля, дом 38.
Не знаю, есть ли там такая улица, но вообще-то они есть везде. Он говорит себе под нос и записывает: «Учительница». У него плоское золотое обручальное кольцо, загорелые до черноты руки, слишком крупные для его роста. Я робко говорю:
– Вообще-то я живу одна, но мне хотелось бы, чтобы это было совершенно изолированно.
Он смотрит на меня, и тут я понимаю, что отыграла очко. Опускаю глаза, потом поднимаю и улыбаюсь, как дура, глядя на него в упор. Он тут же представляет себе, как трахает меня в этой распрекрасной студии, которую знает как свои пять пальцев, заводится и говорит:
– Не годится жить одной. Особенно такой красивой девушке, как вы.
Короче, он берет у Сюзи ключи, говорит ей, что можно закрывать лавочку, и мы уходим. Не успевает захлопнуться за нами стеклянная дверь, как он хватает меня под руку своими волосатыми пальцами – якобы желая помочь перейти через улицу с таким безумным движением. Поворачиваем, не спеша, сперва на одну улочку, потом на другую, я не мешаю ему молоть языком и нести всякую ахинею. Когда мы подходим к обветшалому дому, где находится студия, которую он собирается мне показать, я понимаю, что дела у него идут из рук вон плохо, что он действительно женат на сестре Лебалека Анне уже больше двадцати лет и у них двое детей, но я напрасно пытаюсь узнать, сколько им лет, он не отвечает, а разглагольствует о своем «Ситроене СХ» с электрическим стеклоподъемником, мы на нем не поехали, потому что это тут рядом. Я стараюсь говорить поменьше, во-первых, чтобы не сделать ошибку в грамматике или еще как-то проколоться, для учительницы это было бы странно, а во-вторых, чем меньше я выболтаю, тем труднее потом будет меня найти.
Студия на четвертом этаже, окнами во двор. Это комната четыре на четыре метра, малюсенькая кухонька, совсем крошечный санузел с душем и унитазом. Все недавно отремонтировано, очень стильно – стены в комнате белые, а в остальных помещениях покрашены красной глянцевой краской, и мебель модерновая. Вполне сносно. Он говорит, что это все – его дизайн, но не верю ни одному его слову. Пока я осматриваю студию, он садится в кресло и закуривает сигарету. Предлагает мне, я благодарю и отказываюсь.
Мы молчим целую вечность, очень тихо, ковер заглушает звук моих шагов, и он, не двигаясь, меня разглядывает. Я смотрю через окно во двор и снова спрашиваю его:
– А сколько лет вашим детям?
Он колеблется только секунду, но этого достаточно, чтобы я поняла, что он врет, и отвечает со смехом:
– Кажется, одному семь, а второму не то тринадцать, не то четырнадцать. Так много работы, даже не замечаешь, как они растут.
Я встаю перед ним, изо всех сил напрягаюсь, чтобы принять задумчивый вид, и говорю:
– Послушайте, месье Туре. Я не могу прямо сейчас принять окончательное решение. Мне нравится. Даже очень. Именно то, что я ищу. Но восемьсот франков в месяц мне не потянуть.
Он исполняет целую арию по поводу того, как я буду сожалеть, если откажусь от его халупы, от блаженства, которое приносят жильцам душ, собственный телефон и электроплита фирмы «Шолтес», которую даже чистить не надо, и – внимание! – огромный платяной шкаф – мечта любой женщины – размером с танцевальный зал. Он вскакивает и открывает этот самый мерзейший шкаф. И вот тут он действительно перестает понимать эту милочку. Совершенно. Я опускаю голову и упрямо повторяю:
– Я не могу прямо сейчас дать окончательный ответ, месье Туре. Может быть, вы покажете мне что-то подешевле?
Он спрашивает, вытаращив глаза:
– Прямо сейчас?
Я говорю, мол, нет, в другой раз, я приеду снова.
Он вздыхает и говорит:
– Как угодно.
Я спускаюсь первой, пока он запирает дверь. Мне становится легче, когда я выхожу на улицу. Над домами еще стоит солнце. Половина восьмого. Я никогда не думала, что события будут развиваться по этому сценарию. Придется менять планы. Разве что Лебалек окажется именно таким, каким все эти годы я его представляла. Хотя неважно – такой он или другой, это никак не влияет на то, что я собираюсь сделать. В конце концов, я сказала Туре правду: я не могу прямо сейчас ничего решить.
Он снова хочет взять меня под руку, когда выходит, но на этот раз я отстраняюсь. Не то чтобы раздраженно, скорее стыдливо, я ведь как-никак учительница. Идет себе рядом, косолапит. Если бы он днем и ночью носил баскский берет – я всегда представляла себе этого подонка в баскском берете, как описывала его мать, – наверное, не облысел бы так рано. Он на редкость плешивый, наверное, солнце сильно припекает ему кожу в пролысинах на голове, но мне не рассмотреть. Он говорит, что Динь – хороший город, когда узнаешь его лучше, что мне здесь понравится. А в какой школе я буду работать? Чтобы он подавился и сдох так, как стоит, открыв рот. Видно, что я колеблюсь, но в конечном счете это мне на руку. Я просто отвечаю, что пока не могу сообщить официально.
Он говорит:
– Ах так?
Но не настаивает. Мы идем еще целый час, пока я сама не добавляю:
– Сами понимаете, столько завистников.
Мы прощаемся на большой площади, куда выходит бульвар Гассенди. Я спрашиваю, как она называется – площадь Освобождения, а улица, где находится студия, – д’Юбак. Говорю, что загляну в агентство на следующей неделе, в среду или четверг, а в Динь перееду, видимо, в августе. Он становится похож на сморщенный финик – недоволен, что должен так быстро отпустить меня, и говорит:
– Ну, аперитив хотя бы успеете со мной выпить?
Я отвечаю, мол, спасибо, в следующий раз, сейчас у меня встреча, а я и так опаздываю.
– Подвезти вас?
Я протягиваю руку, он зажимает ее своим толстенными пальцами и удерживает в своей. Самый отвратительный момент этого говенного дня. Прежде чем грохнуться в обморок, я говорю:
– Нет, мне совсем рядом. До свидания.
И моя рука, как рыбка, выскальзывает из его сети. Я иду вперед, не оглядываясь, но знаю, что он не тронулся с места и провожает меня взглядом.
На углу площади стоит такси. Неподалеку мужчины играют в шары, я подхожу спросить, кто из них шофер. Это старичок в фуражке, который наблюдает за партией. Он не очень доволен, что нужно оторваться, но, видимо, сообразил – чем быстрее меня довезет, тем быстрее вернется. Он несется к машине сломя голову, я еле за ним поспеваю. Остальные мужчины, как водится, отпускают плоские шуточки в наш адрес:
– Послушай, Туан, если станет грустно одному, только кликни, мы подсобим!
И все в таком духе. В любом случае, если речь идет не о мерзком Туре, то Эль обожает, когда на нее смотрят, представляя себе, как они могли бы с ней поразвлечься. Это, пожалуй, единственное, что придает ей уверенности и поднимает настроение.
Я сажусь на заднее сиденье. Старикан еще не забыл, как заводится его драндулет, и спрашивает, куда ехать. Я говорю:
– На лесопильню Лебалека, на дороге Ла-Жави. Сможете подождать меня там? Я очень быстро.
Выезжаем из Диня и через три или четыре километра он останавливается возле больших открытых ворот. Слышно только, как поют птицы. Выходя из машины, я чувствую, как вдруг сильно забилось сердце, потому что прямо перед собой вижу указатель с названием соседней деревни – Ле-Брюске. Конечно, это не мой Брюске, но все равно, это ужасно или кажется мне ужасным, словно в этот миг откуда-то сверху за мной наблюдает ангел-хранитель моей матери.
Здесь тихо, должно быть, рабочие уже ушли, но в любом случае лесопилка Лабалека не очень похожа на заведение Ферральдо. Она гораздо меньше: цех, складское помещение и небольшое современное здание в глубине большого двора, где припаркован один-единственный черный «пежо». Неподвижный воздух пропитан запахом смолы и деревянных досок. Повсюду валяются опилки.