Он говорит по дороге:
– Знаешь, у меня, как и у всех, бывали приключения. Но я уже давно стал благоразумным отцом семейства. Только семья и работа. И то, что мне выпало, – просто невероятно.
У меня уже почти сорвалось с языка, что ему всего-навсего выпал мой зад под голубым платьем, но говорить грубости – не в моем стиле. Пусть декламирует свой катехизис, один и тот же у всех негодяев-мужиков, похоже, они все заучили его у одного и того же кюре. Меняются только имена благоверной и детишек. Когда мне сообщают, что святую величают Фернанда, а ангелочков Эстель и Юбер, я могу дальше уже не слушать. Я смотрю на дорогу, на деревья. Думаю о том, что буду есть вечером. В конце его дурацких излияний, а может быть, еще до них, говорю ему:
– Я понимаю. Ни вы, никто другой в этом не виноваты. Так случилось.
Он покровительственно обнимает меня за плечи и продолжает вести машину, прижимая к себе.
В Дине он высаживает меня на улочке – специально для притворщиков и ханжей. Она идет параллельно бульвару Гассенди, «в двух шагах от агентства». Он говорит:
– Мне нужно заскочить к себе, но я буду ждать тебя здесь через час.
Я говорю, посмотрев на часы:
– У меня будет не очень много времени.
Он отвечает:
– Я хочу увидеть тебя снова хотя бы на пару минут, до того как ты уедешь.
Он кладет руку мне на колено, и она медленно ползет вверх, приподнимая подол юбки. Я не двигаюсь и молчу. Он пристально, почти со страдальческим видом смотрит на продвижение своей руки, потом говорит сдавленным голосом:
– Я захотел тебя сразу же, как только увидел.
Я говорю, просто выдыхаю:
– Я знаю.
Он останавливается, наткнувшись на краешек белых трусиков. Проводит пальцами там, где у меня самая нежная кожа, потом опускает платье. Говорит:
– Иди быстрее. Я подожду.
Я выхожу, иду по улочке, выходящей к бульвару, и оказываюсь почти напротив агентства Туре. Когда я открываю стеклянную дверь, он сидит за металлическим столом. Вентилятор по-прежнему гоняет теплый воздух. Сюзи на месте нет. Я говорю:
– Добрый день, месье.
Он встает, очень возбужденный, и пожимает мне руку. Потом не выпускает ее по своей всегдашней привычке. Говорит:
– Я ждал вас.
Он в том же тонком шерстяном костюме, что и на прошлой неделе, с той же улыбкой злого Серого Волка. Он объясняет, не сводя глаз с моего декольте, что пойдет мне навстречу. Обычно вместе с платой вперед за первый месяц проживания удерживается также залог, равный месячной аренде, которая не возвращается, если обнаружится порча недвижимости или имущества. Но он не будет требовать с меня этого залога.
– Нет, нет, моя милочка.
Я благодарю и говорю, что это очень любезно с его стороны.
Он наконец отпускает мою руку, чтобы я могла подписать документ. Я его не читаю, во-первых, потому что без очков это будет непросто, а во-вторых, мне наплевать. Я подписываюсь: Жанна Дерамо. Вернее, Жанна и неразборчиво. Он спрашивает дату рождения, я старю себя на два года, как и для Лебалека. Говорю, что родилась в Гренобле. Он заполняет форму и засовывает к себе в карман. Достает из ящика стола ключи от студии и говорит мне:
– Я провожу вас, чтобы проверить инвентарь по описи.
Переминается с ноги на ногу, поглядывая на мою грудь, как будто не может больше сдерживаться и готов броситься на меня или же просто умирает от желания пи́сать.
На сей раз он везет меня на улицу д’Юбак в своей новенькой СХ. Говорю, что хочу пить. Прежде чем карабкаться на четвертый этаж, мы заходим в кафе неподалеку. Он пьет пиво, как Лебалек, разве что нажимает на кнопку часов, прежде чем решиться. Объясняет, что пьет аперитивы только после семи тридцати. Нас еще не обслужили, а он вынимает деньги, чтобы рассчитаться. Я цепляюсь обеими руками за стойку, сердце просто выпрыгивает из груди, не понимаю, как мне удается не заорать во все горло. Я была уверена, что узнаю, боялась увидеть его, но от этого еще хуже: я его вижу. Точь-в-точь, как описала мать, и от одного этого у меня стынет кровь. Это золотая монета в оправе из двух колец того же металла, которые защелкиваются между собой.
– Сколько с меня?
Словно издали слышу издали голос Туре, потом он спрашивает:
– Вам нехорошо?
Я делаю вдох, и сердце начинает снова биться. Я говорю:
– Нет, это от жары.
Нам подают напитки, и я медленно пью свою минеральную воду с мятой. Он берет сдачу. Смотрю, как он аккуратно складывает купюры. Я говорю как можно естественнее:
– Какой у вас красивый зажим для денег. Наверное, ценный.
Он показывает мне его, не выпуская из рук. И говорит с мерзкой улыбкой:
– Эта монета – наполеон.
И все. Боюсь, что он может что-то заподозрить, если я не остановлюсь, но это сильнее меня.
– А где вы его купили?
Он делает неопределенный жест над головой:
– Он у меня уже сто лет. Подарил один друг, итальянец.
Слова застревают у меня в ушах, пока он рассматривает вещицу, что-то вспоминает, отпивает из кружки. И говорит:
– Мы вместе с ним проворачивали одно дело. Но он уже умер, бедняга.
Он качает головой и прячет деньги в карман. А я смотрю на его пиво. Инстинктивно придвигаю к себе сумку, которую положила слишком далеко от себя на стойке. Сумка меня успокаивает. Я хотела убить их обоих сегодня вечером, но знаю, что этого делать не надо. Секретарша кофе-с-молоком, имя которой я вдруг забыла, опишет клиентку – та звонила и хотела увидеть босса. Нужно набраться терпения, дать ей меня забыть.
И все же. Из-за этого зажима для денег почему-то все стало вдруг невозможным. Я не смогу теперь подняться с ним вдвоем в студию, просто не выдержу. Не смогу отталкивать от себя его волосатые ручищи. Я знаю, что схвачу лопату и буду бить его по голове, бить до тех пор, пока он не останется лежать неподвижно среди грязи и прелых листьев. Я пытаюсь за что-то зацепиться левой рукой и слышу крик.
А потом я лежу на полу в баре, и вокруг куча людей. Кто-то говорит:
– Не трогайте ее! Нужно вызвать «скорую». Главное, не трогайте ее.
Он не умер. Мама сказала, что он не умер. Он не может двигаться, не может говорить, он ничего не скажет полиции. Я не была с ним в лесу, вот и все. Он упал с лестницы, подрезая ветки на дереве. Нужно ждать. В больнице маме сказали, что нужно ждать. Я лежу на полу в баре. Я знаю, где я нахожусь. В Дине. Я говорю:
– Где моя сумка? Дайте мне мою сумку.
Мое платье страшно испачкается. Эль не должна плакать. Я уверена, что смогу подняться.
Уже почти восемь, когда мы выходим из бара. У меня, наверное, вид как у утопленницы. Волосы прилипли ко лбу и к вискам. Они пытались заставить меня отхлебнуть коньяку, но я выплюнула. Дали мне крепкий кофе. Болит затылок. Но мир вокруг перестал кружиться. Я говорю точь-в-точь, как моя дуреха-мать:
– Ой, столько хлопот из-за меня.
Он говорит:
– Вовсе нет.
Просто я его напугала. У меня часто бывают такие недомогания? Я отвечаю:
– Нет, это все жара, меня укачало в машине, ну и нервы.
Я выбрасываю одну ногу перед другой, как Горе Луковое, когда она возвращалась из туалета, сняв лифчик. Бедная дурында уже, наверное, вышагивает взад-вперед по тротуару. Внезапно мне кажется, что я отдала бы все на свете, чтобы сейчас, немедленно оказаться рядом с ней.
Мы останавливаемся перед обветшалым зданием, и Туре спрашивает, с тревогой вглядываясь в мое лицо:
– У вас будут силы подняться по лестнице?
Я киваю в ответ. Когда я хватаюсь за перила, он выпускает мою руку. Он идет за мной, но не думаю, что его сейчас интересуют мои ноги. Должно быть, у него была масса времени сосредоточить на них свое внимание, пока я валялась на полу в баре, у него и еще у полусотни зрителей. Я останавливаюсь на третьем этаже, чтобы передохнуть, а он говорит:
– Не торопитесь. Дышите глубже.
В конце концов он отпирает дверь студии, и я сразу же устремляюсь в туалет.
Я ничего не ела днем, и меня рвет одной жидкостью. Я вытираю раковину, стаскиваю платье и мою лицо холодной водой. Вытираюсь носовым платком, причесываюсь, крашу губы. На левой руке отвалились два накладных ногтя. Наверное, когда при падении пыталась зацепиться за стойку. Трясу платье и пытаюсь оттереть с него мокрым носовым платком не поддающиеся пятна.
Когда я выхожу, Туре сидит в том же кресле, что и на прошлой неделе. Он говорит:
– Ну как, вам теперь лучше? Правда?
Мне удается улыбнуться. Он говорит:
– Действительно, совершенно безумное лето. Кажется, уже сбились со счета, сколько народу умирает от солнечных ударов.
Я сажусь на краешек кровати. Она широкая, двуспальная и покрыта красным плюшевым покрывалом. Сейчас она сложена, как диван из больших подушек. Я чувствую, что мокрое платье прилипает к бедрам.
Я оглядываюсь по сторонам, и Туре говорит, поднявшись, чтобы потушить сигарету:
– Не буду докучать вам описью имущества. Всегда уладим, если у вас разобьется что-то из посуды. Договорились?
Мне наплевать, я вообще плохо понимаю, что он имеет в виду. Говорю:
– Я заплачу вам за первый месяц.
Он отвечает, по-прежнему не садясь:
– Как вам угодно. Но это не горит.
Я открываю сумку, вынимаю купюру Коньяты в пятьсот франков и три сотни, которые дала мать. Говорю:
– Правильно?
Он повторяет, что это не горит, что он должен дать мне квитанцию, а у него с собой ее нет. Я говорю:
– Как неудачно! А я надеялась получить ключи сегодня вечером.
Он отвечает:
– Ключи-то я могу вам дать.
Пока я была в туалете, он открыл окно. Издалека доносятся звуки уличного оркестра и шум перебранки: какая-то женщина кричит на мужа. Он закрывает окно со словами:
– Во всяком случае, в доме прохладнее, чем снаружи.
По его голосу чувствую, что наступил неприятный момент. Встаю и отхожу от постели. Проходит вечность, потом он спрашивает:
– Вы назначили здесь свидание сегодня вечером?
Я, не глядя, киваю.