Она снова закрывает рот рукой. Нет, она не плачет. Еще хуже. Она смотрит на меня так, словно меня уже расчленили. Ужас! Не знаю, как она сумеет добраться до дома. Я говорю:
– Ладно. Надеюсь, вы поняли. Единственный человек, кроме вас, кому я доверюсь на случай, если что-то пойдет не так, это Пинг-Понг.
Прикладываю палец ей ко лбу и говорю:
– Это должно остаться здесь.
Выхожу из машины, а она старается ухватить меня за руку. Чтобы удержать меня, она упала плашмя на сиденье, как-то злобно хрипит и смотрит безумным взором. Я говорю:
– Не волнуйтесь! Я буду очень осторожной.
И высвобождаю свое запястье. Когда она выпрямляется, я хлопаю дверцей. Иду к дому большими шагами. Она кричит за спиной:
– Элиана!
Я поворачиваюсь и говорю довольно громко:
– Приезжайте завтра днем. Клянусь вам, теперь все в порядке. Ведите осторожно. До завтра!
В кухне меня ждет не Пинг-Понг, а свекровь. Она стоит у стола в допотопной ночной рубашке. Я закрываю дверь и прислоняюсь к стене. Она в ярости, но, возможно, еще больше удивлена, когда видит, как я выгляжу. Спрашивает:
– Что случилось?
Я закрываю глаза. Слышу, как уезжает машина Горя Лукового. Говорю:
– Я упала в обморок у мадемуазель Дье. Мне было очень плохо.
Целую вечность остаюсь в темноте. Слышу только ее дыхание и свое. Она говорит:
– Срочно вызвали всех пожарных. Над Грассом горят леса.
Говорю в темноту:
– Бедный Пинг-Понг.
Когда я открываю глаза, она подошла ко мне почти вплотную в своих шлепанцах. Смотрит беззлобно, но и не слишком приветливо. У нее загорелое и морщинистое лицо. Глаза совершенно выцвели. Она говорит:
– Послушай, иди. Тебе нужно поспать.
Мы поднимаемся. В коридоре, прежде чем открыть дверь себе в комнату, я целую ее в щеку. От нее пахнет так же, как от Коньяты. Она говорит:
– Я положила старую квитанцию тебе на кровать. Водитель грузовика, который привез механическое пианино, был знакомым моего мужа, его звали Лебалек.
Я думаю о том, что Горе Луковое на обратном пути может не вписаться в поворот. Говорю усталым голосом:
– А мне что с того?
Она не обижается, говорит:
– Я думала, тебе это интересно. Я целый день рылась в старых бумагах – искала эту квитанцию.
Я опускаю голову и говорю:
– Я думала, что, когда была маленькой, видела ваше пианино. Для меня очень важно все, что было, когда я была маленькой.
Она молчит какое-то время, потом отвечает:
– Да, это правда. По крайней мере, это единственное, что я в тебе поняла.
В комнате беру лист бумаги с кровати, а очки с тумбочки и читаю. Этой квитанции много лет, цены еще в старых франках, наверху напечатано название фирмы «Ферральдо и сыновья». Выписана на 19 ноября 1955 года и очень разборчиво подписано чернилами: Монтеччари Лелло. От руки, как и все остальные записи, кто-то, скорее всего мать Ферральдо, добавил фамилию перевозчика: Ж. Лебалек. Ниже можно прочесть: оплачено наличными 21.11.55 – и подпись. Достаю из сумки визитную карточку Лебалека, он написал на ней адрес для заказа полок. За двадцать лет он не слишком продвинулся. Я больше думаю о Горе Луковом, чем о нем и обо всем этом. Я уже решила раз и навсегда, еще в Брюске, после того как мне пришлось прибегать ко всяким уверткам в последнее время. А теперь я устала.
Прежде чем заснуть, чувствую на себе запах мадмуазель Дье, смешанный с тем, другим, диоровским. Странная вещь – чужой запах. Мой папа – нет, хватит. Моя мама. Больше всего на свете люблю ее запах. Бу-Бу. Отгоняю мысль, что он еще на танцах. Нет, он спокойно себе спит в своей комнате. Не буду больше на него злиться. Я точно пересплю с ним, я уверена в этом так же, как в том, что я жива. А потом, потом, потом… У меня до сих пор перед глазами дорога, убегающая в свете фар. Господи, иже еси на небеси, сделай так, чтобы эта кретинка нормально добралась до дома.
Просыпаюсь я на рассвете вся в поту. Мне снился страшный сон. Я не закрыла ставни, и комната постепенно наполняется холодным светом. Я слышу, как Микки внизу, как раз под нами, варит кофе. Я встаю и иду к шкафу, чтобы проверить, что пузырек точно лежит в кармане моего красного блейзера. Вынимаю его, хочу удостовериться, что это тот самый. Во сне отравили мою маму. Прямо у меня на глазах, в баре Диня. Я знала, что она умрет, и кричала от ужаса. Потом у нее стали вырывать пучки волос, у нее все лицо было в крови. Там были мадемуазель Дье, и Пинг-Понг, и Туре. Лебалека не было. Говорили, что он скоро придет, и все смеялись и заставляли меня есть волосы моей матери.
Не знаю, сколько времени я стою в комнате совершенно голая. Слышу, как Микки во дворе заводит свой грузовичок. Иду к окну. Интересно, что он собирается делать в такую рань 14 июля? Может быть, с ним сегодня ночевала Жоржетта? Мне не видно, сидит ли она в кабине. Я смотрю, как он отъезжает, потом надеваю свой белый халат с вышивкой «Эль», спускаюсь на кухню. Никого. Варю себе кофе, все время оглядываюсь, потому что мне кажется, что позади меня кто-то стоит. Потом выхожу на улицу и сажусь на каменную скамейку возле двери, пью кофе. В первых лучах красного солнца, встающего между горами, видно, как над кружкой поднимается пар.
Потом мне, как всегда, становится лучше. Я иду по двору босиком к лугу, туда, в глубину, где нежная и влажная трава. Я не знаю, который час. В большой палатке в низине, где живут туристы, тихо. Я не подхожу туда. Захожу по щиколотку в речку, но вода ледяная, и я тут же выскакиваю обратно. Долго сижу на большом камне, стараясь ни о чем не думать. Когда я ни о чем не думаю, я всегда думаю о той же ерунде. На сей раз я вижу, как умираю на синем диване в Брюске, голова мадемуазель Дье между моими высоко поднятыми коленями. Она сказала, что у меня это было так сильно, что я, сама того не замечая, дергала ее за волосы. Поэтому, наверное, мне и приснился этот кошмар.
Через какое-то время один из двух парней-туристов – самый высокий – идет к реке набрать воды в парусиновое ведро. Он в поношенных спортивных трусах, загорелый до кирпичного оттенка, волосы на груди совершенно выцвели. Он говорит:
– Доброе утро, ну вы и ранняя пташка.
Мы с ним раньше и словом не перекинулись. Он называет свое имя, Франсуа, я показываю мое, вышитое на халате. Он говорит:
– Но это же не имя.
Говорю:
– Правда? Ну, придется вам расстаться с еще одной иллюзией.
Он спрашивает, пила ли я кофе. Говорит:
– Идите, выпейте еще чашку вместе с нами.
Соглашаюсь и иду за ним следом.
Мы оба доходим босиком до палатки, я узнаю, что все они из Кольмара в департаменте Верхний Рейн[64]. Я понятия не имею, где это, но говорю: «Понятно», – словно провела там всю жизнь. Он спрашивает, откуда у меня такой акцент. Отвечаю:
– Моя мать из Австрии.
Он пытается говорить со мной по-немецки, а я повторяю:
– Ja, Ja[65].
Я немного понимаю, но сказать могу только это. Тогда он перестает.
Его приятель и две девушки только что проснулись. Приятель в полотняных брюках, одна из девиц в старых джинсах, обрезанных ниже колена, а вторая в трусиках, на заду напечатана растопыренная пятерня. У обеих грудь наружу. Загорелые, спортивные, и все такое. Мне представляют Анри, и я ему пожимаю руку. Он не такой красивый, как Франсуа, но тоже ничего, разве что сильно небритый. Блондинку с льняными волосами в обрезанных джинсах зовут Диди, а вторую, ту, что посмазливее, с твердыми небольшими и круглыми грудками, – Милен. Они готовят кофе, и мы пьем его на траве перед палаткой. Им здесь очень спокойно. Вокруг ни души. Диди рассказывает мне, что у них не хватило денег, чтобы поехать на Сицилию, поэтому они остались здесь. Оба парня работают в банке в Кольмаре. Я говорю:
– Почему же вы не прихватили с собой кассу?
Они улыбаются из вежливости, вышло не слишком-то остроумно. Внутри палатки лежат надувные матрасы. Нет никаких перегородок, и я спрашиваю:
– А как же вы тут трахаетесь?
Но и это звучит плоско. Наконец до меня доходит, что они думают, будто я туповатая, совсем не такая, как им показалось сначала, и я закругляюсь.
Я здесь сижу от Рождества Христова, уже представляю всю их убогую жизнь, начиная с крестин, но тут слышны чьи-то шаги, и кто бы это мог быть? Совершенно измученный тип, лицо и руки все черные, грязная рубашка, мятые брюки, жуткие ботинки. Вид у него такой же радостный, как у любимого гонщика Микки, когда у того берут интервью по телику. Кстати, он чем-то даже на него смахивает, только здоровее его раза в два. Он жестом приветствует всех собравшихся и говорит:
– Простите, у меня немытые руки.
А мне говорит:
– Ты уже встала?
Нет нужды снова идти в первый класс, чтобы догадаться, что теперь он будет дуться на меня весь день, потому что халат у меня надет на голое тело, и все это, наверное, уже заметили. То, что остальные девицы выставили напоказ свои сиськи, ему наплевать. Точнее, он на них вообще не смотрит, а смотрит только на меня. Я встаю, говорю «до свидания», благодарю за кофе, и все такое, и мы вдвоем возвращаемся домой через луг. Я говорю:
– Послушай, Пинг-Понг, я там оказалась совершенно случайно.
Он отвечает, не глядя на меня:
– Я тебя не упрекаю. Я устал, только и всего.
Я делаю несколько шагов, чтобы догнать его, беру под руку. Он говорит:
– А потом, не зови меня больше Пинг-Понг.
Когда мы приходим, Бу-Бу, Коньята и уже вернувшийся Микки сидят на кухне. Бу-Бу в пижаме поглощает свои бесчисленные бутерброды. Он мне говорит:
– Только что заезжал Брошар. Звонила твоя школьная учительница, передавала, что добралась нормально.
У меня сразу ком в горле, мне кажется, то, что ей пришло в голову позвонить, – это высшее проявление любви, но вслух говорю:
– Как тебе удается все это умять?
Он пожимает плечами и улыбается. Я умираю, когда он улыбается. Чмокаю Коньяту и иду наверх.