– Элиана, поговори со мной. Прошу тебя. Поговори со мной.
Она ничего не ответила, не шелохнулась. Волосы полностью закрывали ей лицо. Ева Браун сказала мне своим спокойным голосом с акцентом бошей:
– Ваш брат прав, оставьте ее здесь на ночь.
Короче, вот как все было. Да, примерно так. А кто может точно сказать, как все бывает? Ведь видишь лишь себя одного. Я не видел ее лица. Я так старался его разглядеть, что не помню ни лица ее матери, ни лица Бу-Бу. Мне казалось, что и мать, и Бу-Бу настроены против меня, потому что несколько дней назад я ее побил. Не знаю. Мне казалось, что и Эль, и они, и весь мир отвернулись от меня, что я совсем один и не могу докричаться, чтобы меня услышали. Я сказал Еве Браун:
– Поговорим завтра.
Очень нежно коснулся волос Эль и вышел.
Я все время просидел один во дворе, пока не вернулся Микки. Его подвезли прямо к воротам. Я окрикнул его, когда он шел к дому, и он сел рядом. Я описал ему, что произошло. Он сказал мне:
– Она расстроена после ссоры с отцом. А потом еще вы поругались. И солнце весь день палило. Асфальт плавился, я-то знаю, что говорю.
Я спросил, как прошел ужин. Он ответил, что неплохо. Многие советовали ему перейти в профессионалы. Он сказал:
– У меня еще есть целое лето на раздумья.
Вообще-то он явно не хотел говорить о себе.
Мы долго молчали, сидя бок о бок, потом он пошел на кухню и принес бутылку и два стакана. Пока мы пили, он сказал:
– Я не знаю, что именно ее беспокоит, но придет время, и она все тебе расскажет. Но я точно уверен, что с тех пор, как она с тобой, ей не в чем себя упрекнуть.
Я сделал вид, что не понимаю, хотя прекрасно все понял, он думал о том же, что и я, – и тогда он объяснил:
– Допустим, до тебя она с кем-то встречалась, и он не хочет отпустить ее, угрожает или что-то в таком духе. Так бывает. Почитай газеты.
Я сказал ему:
– Но, если ей угрожают, почему она не расскажет мне?
Он ответил:
– А если угрожают расправиться с тобой?
Он сказал это как само собой разумеющееся. Я никогда с такой стороны об этом не думал. Я все сильнее и сильнее подозревал ее в том, что она виделась – или ее заставили увидеться – с кем-то, с кем «она встречалась до меня», но я-то полагал, что она пошла к нему оттого, что в ней еще были живы какие-то остатки чувств, что она хотела облегчить свою боль.
Я встал, походил в темноте по двору и сказал Микки:
– Тогда выходит, что днем она встречалась с этим типом в Дине. И в прошлый вторник, когда якобы ходила по магазинам. Наверное, он живет в Дине.
С гор спускалась прохлада, а мой лоб покрылся испариной. Микки сказал мне:
– Послушай, это всего лишь догадки, не больше. Кончай изводить себя. Если бы ты так не психовал, она поговорила бы с тобой гораздо раньше. А ты вместо этого ее отдубасил.
Невероятно, чтобы этот сопляк Микки так говорил со мной, но он был прав. Я уже мечтал, чтобы наступило завтра, и я бы обнял ее, сказал, что она может мне доверять, что я больше не буду злиться.
Я плохо различал лицо Микки, он сидел на каменной скамейке возле двери, а значит, и он не видел моего лица. Я сказал:
– Бедный Микки, хватит! В кои-то веки ты выиграл, а тебя никто не чествует. Мы все должны были бы праздновать сейчас твою победу, а вместо этого…
Никогда не угадаете, что он мне ответил. Он сказал:
– У меня, кстати, налито. А гонки я выиграю еще много раз.
Я снова спал мало и плохо. Если этим моим недосыпом в конце июля и начале августа можно хоть как-то объяснить то, что произошло, я не против. Утром я посмотрел на свое лицо в зеркале шкафа. Вы меня видите, я не красавец и не урод, но полноват, слишком много вешу и ругаю себя за это. Я решил не ходить к Эль, к ее матери раньше двенадцати или часа дня. Я хотел прийти, когда она отдохнет, поговорить с ней спокойно, ободрить. И вот на меня из зеркала смотрел ее муж. Ему за тридцать, груда мышц и жира, восемьдесят семь килограммов чистого веса, и нет сомнения в том, что они вряд ли вызовут у нее одобрение. Я хорошенько помылся и побрился, взял с собой чистые брюки и рубашку, чтобы не являться к ней в рабочем комбинезоне.
В мастерской я постарался выполнить всю работу, насколько это было возможно при сумбуре, творящемся у меня в голове. Около десяти подъехал Микки, он вез в город партию леса и остановился заправиться. Мы пошли выпить кофе к Брошару. Мы почти все время молчали, только перекинулись парой фраз – что жарко и что зря отштукатурили церковь, она выглядела лучше, когда на ней был заметен налет времени. Я знал, что он специально поменял маршрут, чтобы заехать ко мне, и что ему еще достанется за это от Ферральдо. Такой уж он, наш Микки, без царя в голове, но в беде не бросит.
Когда я приехал к дому ее родителей, Эль сидела на плите от разломанной стены в глубине двора, на ней было платье в красную полоску, которого я раньше не видел, наверное, откопала где-то в шкафу. Она сидела, как забытая в углу кукла, – уставившись в землю, руки безжизненно повисли вдоль тела. Услышав мои шаги по гравию, она повернула голову, широко улыбнулась, словно вся как-то расслабилась, и бросилась мне навстречу. Она кинулась мне в объятия и сказала:
– Знаешь, я ждала тебя. Я жду тебя уже, уже…
Но она не могла сказать, сколько времени она меня ждет. Я засмеялся, был счастлив. Она подняла ко мне свое лицо без косметики, без туши, совсем чистое, подняла ко мне свое лицо и сказала:
– Я тебя обижала. Прости меня за все, разом. Я не виновата.
Я засмеялся. Она сказала:
– Идем. Мама нас покормит. Ты увидишь, она очень вкусно готовит.
Я и без того это прекрасно знал, я уже много раз обедал у Евы Браун. И то, что она это сейчас сказала, произвело на меня ужасающее впечатление.
Она за руку привела меня на кухню. Сказала, понизив голос:
– Мама сейчас наверху с папой. Понимаешь, он ведь болен.
Она увидела, что я похолодел, и внезапно, в ту же секунду, снова превратилась в Эль, которую я знал. Все было именно так, как я рассказываю. Она произнесла:
– Понятно, ты думаешь, что я рехнулась.
Улыбка пропала. Разочарованный вид. Она мне сказала:
– Ты ошибаешься.
Вытащила из шкафа бутылку аперитива – дешевый вермут, налила мне стакан. Я спросил:
– Ты вернешься вечером?
Она несколько раз кивнула. Села напротив, подперев руками подбородок, и сказала чуть веселее:
– Ведь мы женаты. Тебе от меня не избавиться, понимаешь?
Мне всегда нравилось ее лицо без косметики. В тот момент я любил ее больше всех на свете, больше жизни.
Мы пообедали с Евой Браун и Эль. Она проводила меня до ворот. Мы мало говорили в присутствии матери. Она шла медленно, обняв меня за талию, казалась нежной и очень милой. Мне не хотелось портить эти минуты, я решил, что потом расспрошу ее, что же все-таки произошло накануне, за ту вечность, пока ее не было со мной.
Я опять работал хуже некуда, потому что время не двигалось, а я сгорал от нетерпения. Потом наконец помылся и переоделся в глубине мастерской и уже собрался уходить, как позвонили из казармы и передали, что Ренуччи заедет за мной, что над Грассом опять вспыхнули очаги пожаров. Я закрыл рот рукой, чтобы не закричать от поднявшейся во мне ярости. Сказал:
– Хорошо. Понятно.
И повесил трубку.
Я помчался к Еве Браун, но Эль уже там не было, она ждала меня дома. Она сидела в кухне с Бу-Бу и Коньятой. Они играли в рами. Она надела джинсы и слишком просторную для нее футболку, где на красном фоне была напечатана ее фотография. Она шпильками собрала волосы в узел на затылке, но по-прежнему была не накрашена. В таком виде мне она казалась восхитительной, и тем более было обидно, что я должен с ней расстаться.
Она поднялась со мной в комнату. Пока я собирался, она сказала:
– Я не хочу, чтобы ты уехал и беспокоился обо мне. Мне сегодня лучше.
Я спросил у нее, что она делала накануне в Дине в течение почти полутора часов. Она ответила:
– Ничего. Мне показалось, что я сейчас упаду в обморок прямо в толпе, а может быть, это жара подействовала. Мне вдруг захотелось вырваться оттуда. А потом так дико заболела голова, что я просто больше не понимала, где я. Наверное, слишком долго пробыла на солнцепеке.
Она смотрела мне прямо в глаза и, казалось, говорила искренне. Разве что я никогда не слышал, чтобы она произносила столько слов за один раз. Я сказал:
– Да. Так обычно начинается тепловой удар. Ты должна была закрыть голову от солнца.
Выходя из комнаты, я поцеловал в губы сперва ее, а потом ее фото у нее на футболке. Она засмеялась. Щекой под тканью я почувствовал ее голые груди. Я хотел поцеловать и их, задрав футболку, но она отстранилась. Пытаясь смягчить резкость этого жеста, она сказала:
– Ну пожалуйста, будет очень обидно, если мне придется кончать в одиночестве.
Это было вполне в ее духе, но не знаю почему, когда я уходил, я чувствовал себя совершенно несчастным.
На высоте больше тысячи метров, между реками Луп и Эстерон полыхали холмы. Поблизости не было доступных дорог, не было водоемов, сплошной огонь. Самая ужасная смена за все лето. Вызвали армию, они в конце концов научились выполнять работу, которой не были обучены, но на самом деле в конечном счете мы рассчитывали только на пожарные самолеты, которые летали взад-вперед над Маврскими горами. Мы не смогли спасти и четверти того, что пожелал уничтожить огонь.
Я вернулся в деревню в ночь на вторник. Мне открыла мать в своей полотняной ночной рубашке, она побыла со мной, пока я мылся на кухне, и приготовила поесть. Она сказала, что Эль не произнесла и десяти фраз за день, но вела себя нормально. Просто как будто отсутствовала. Была где-то далеко. Раскладывала пасьянс у нас в комнате. Помогла погладить белье. Не очень хорошо. Гладить она не умеет. Она не ложились спать, ждала меня до полуночи. Я сказал матери:
– Что ты об этом думаешь?
Она пожала плечами, показывая, что не знает. Она сказала мне: