– Понять ее невозможно. Вчера днем, пока ты был на работе, она захотела пойти со мной на могилу твоего отца. Пробыла там со мной минуту, а может, и того меньше, и ушла.
Я ответил:
– Она хотела сделать тебе приятное, но как-то говорила мне, что не выносит кладбищ.
Когда я тихонько зашел к нам в комнату, Эль спала глубоким сном. Она лежала на своей половине, ближе к двери. Она не могла спать на том боку, где сердце. Я посмотрел на нее при свете лампы из коридора. Ее лицо во сне было совсем не похоже на дневное. У нее были круглые детские щечки, пухлые губы. Она дышала так беззвучно, что мне пришлось наклониться, чтобы услышать. Она скинула с себя простыню и лежала голой, поджав ноги, левая рука зажата между бедрами. Она была красивой и трогательной. Я слегка прикоснулся кончиками пальцев к короткому, вьющемуся пушку внизу живота. Я чуть было не разбудил ее, чтобы любить, но не посмел. Сразу же закрыл дверь, лег рядом и тогда подумал, что никогда не хожу на могилу к отцу, и сразу же заснул.
Когда я открыл глаза, было уже поздно, но я все равно не выспался, мне снились какие-то неприятные сны, но какие, совершенно не помню. Я никогда не запоминаю свои сны, единственное, что могу сказать, хорошие они были или плохие. Эль в кровати уже не было. Я посмотрел в окно и увидел, что она в красном бикини и в очках лежит на животе возле родника и читает старый журнал, откопанный где-то в сарае. Я крикнул:
– Все нормально?
Она подняла голову, прикрыв одной рукой грудь, и ответила:
– Ага.
Я взял кружку кофе и присел рядом с ней. Она лежала на пляжном полотенце. Я сказал:
– Ты считаешь, что недостаточно загорела?
Она объяснила, что хочет оставаться загорелой всю зиму.
– Я загораю впрок.
Она расспросила меня о вчерашних пожарах. Захотела отпить кофе из моей кружки. Потом я попросил ее надеть лифчик, потому что в дверях кухни показался Бу-Бу и шел в нашу сторону в своих цветастых шортах. Она выдохнула прямо перед собой и сказала:
– Знаешь, за то время, что я у вас живу, твой брат уже повидал меня во всех видах.
Но выпрямилась, повернулась к роднику и надела свой лифчик.
Когда я уходил в мастерскую, она прошла со мной метров сто. Она шла босиком и прыгала по камешкам на краю дороги. Я спросил, что она собирается делать днем. Это была та самая среда 28 июля. Она повела плечом и скорчила гримасу. Я сказал ей:
– Если ты будешь валяться на солнце, заболеешь туберкулезом. И надень что-нибудь на голову.
Она ответила «о’кей, хоккей» или что-то в этом духе. Протянула губы для поцелуя, закрыв глаза. Я смотрел, как она возвращается к воротам в своем красном бикини, прыгая по камням и расставив руки на ширину плеч, почти полпопки наружу. Больше я не видел ее до субботы 7 августа.
В полдень мы с Генрихом Четвертым поехали отбуксировать грузовик, который заглох недалеко от Антрона, по дороге съели по бутерброду. Когда я вернулся вечером, мать сказала, что Эль ушла днем со своей полотняной сумкой и чемоданом, не пожелав сообщить куда. Бу-Бу в это время был в городском бассейне с Мари-Лор. Мать не смогла ее удержать.
Сперва я поднялся к нам в комнату. Она забрала свой чемодан из белой искусственной кожи, меньший из двух, туалетные принадлежности, косметику, белье и, насколько я мог судить, две пары обуви, красный блейзер, бежевую юбку, платье с косой застежкой и еще нейлоновое небесно-голубое. Мать сказала, что она была одета в застиранные джинсы и темно-синее поло.
Я пошел к Девиням. Ева Браун не видела ее с позавчерашнего дня. Я спросил:
– Она ничего вам не говорила?
Она медленно покачала головой, потупив глаза. Я спросил:
– Вы не представляете себе, куда она могла пойти?
Она покачала головой. Я задыхался, весь мокрый. Она была такой молчаливой и такой спокойной, что хотелось ее потрясти. Я сказал:
– Она взяла с собой чемодан с одеждой. И вас это не волнует?
Тогда она посмотрела мне прямо в лицо и ответила:
– Если моя дочь со мной не попрощалась, значит, она вернется.
Ничего другого я добиться от нее не смог.
Бу-Бу был уже дома. По моему лицу он понял, что у матери я ее не нашел, отвернулся и ничего не сказал. Микки появился через полчаса. Она с ним не откровенничала. Он не представлял себе, где она может находиться. Я вернулся назад в мастерскую на его желтом грузовичке и позвонил мадемуазель Дье. Я долго ждал, но никто не поднял трубку. Жюльетта сказала, положив руку мне на плечо:
– Не переживай. Она вернется.
Генрих Четвертый уставился в пол, засунув руки в карманы, салфетка заправлена за нижнюю майку.
Я ждал до часа ночи во дворе, братья тоже. Бу-Бу молчал. Я тем более. Один только Микки строил догадки. Вдруг на нее напал очередной приступ тоски, и она отправилась к мадемуазель Дье. Они пошли ужинать в ресторане, как и тогда, в честь ее дня рождения. Или еще подобную чушь, в которую и сам не верил. Я-то знал, что она ушла навсегда и уже не вернется. Я чувствовал это нутром. Мне не хотелось раскисать у них на глазах, и я сказал:
– Ладно. Пошли спать.
На следующий день в восемь утра я дозвонился до мадемуазель Дье. Она ее не видела. Она ничего не знала. Я уже собирался положить трубку, когда она сказала:
– Подождите.
Я подождал. Я слышал ее дыхание, как будто находился с ней в одной комнате. Наконец она сказала:
– Нет. Ничего. Я не знаю.
Я закричал в трубку:
– Если вы что-то знаете, скажите!
Она продолжала молчать. Я слышал, что у нее участилось дыхание. Я сказал:
– Так что?
Она ответила:
– Я ничего не знаю. Если она вернется или будут какие-то новости, прошу вас, сообщите мне.
Если будут какие-то новости. Я сказал, что она может на меня рассчитывать, что я непременно возьму на себя труд сообщить ей, и повесил трубку, не попрощавшись.
В полдень я снова пошел к Еве Браун. Она сидела во дворе, в руке секатор, глаза красные. Она сказала со своим акцентом, напомнившим мне Эль:
– Я уверена, что она непременно пришлет мне весточку. Я свою дочь знаю.
Я сказал:
– А я тогда за кого у нее? За собаку?
Она посмотрела на меня и опустила голову. Ответила:
– Что мешает вам быть уверенным, что она и вам что-то напишет?
Это была логика Элианы, логика, превосходящая мое понимание, затыкавшая мне рот, но при этом, наверное, воздействующая на меня сокрушительно, потому что меня еще больше озадачивала и повергала в растерянность. Я сказал, стоя перед ней:
– В чем я уверен, так это в том, что она отправилась встретиться со своим старым ухажером. И вы знаете с кем.
Она не подняла глаз. Слегка покачала головой, тихонько вздохнула, чтобы сказать мне, что это – полный абсурд.
– Она бы вам сказала это в открытую, и вы это прекрасно знаете.
Оставила меня пообедать, но говорили мы немного. Я впервые заметил, насколько дочь, по крайней мере внешне, похожа на нее. Короткий нос, светлые глаза, медлительность в жестах и походке. Перед уходом она мне сказала:
– Когда-нибудь с ее разрешения я расскажу вам, какой она была очаровательной девочкой и как много ей пришлось пережить.
Она старалась сдержаться, чтобы у нее не брызнули слезы, но я чувствовал, что она уже не сможет остановиться и выплачется, когда я уйду. Я спросил:
– А мужу своему вы сказали?
Она отрицательно покачала головой.
Назавтра около полудня, или, может, это было на день позже, уже не помню, Ева Браун пришла в мастерскую в переднике. Почтальон, проезжавший мимо мастерской в своей желтой малолитражке, мне ничего не привез, а ей вручил открытку от дочери. На открытке был изображен не пейзаж, а какой-то допотопный автомобиль. Стоял штемпель: 29 июля, отправлено из Авиньона. Это первое, на что я посмотрел – откуда она. У меня сразу помутилось в голове.
Шариковой ручкой, без точек и запятых, соблюдая только ей известные правила орфографии, она писала:
«Дорогая мамочка!
Не переживай, я в порядке и скоро вернусь. Не знаю, что мне написать Пинг-Понгу, поэтому покажи ему эту открытку, он не тупой, все поймет. Главное, передайте Коньяте, что у меня все в порядке, ну, и остальным тоже. Больше нет места писать, на этом все. Не переживай. Целую. Твоя дочь».
Похоже, она зачеркнула подпись «Эль» и вывела заглавными буквами в конце последней строчки, рядом с адресом: «ЭЛИАНА».
Я присел на подножку грузовика, который тогда чинил. Держа открытку между двумя указательными пальцами, чтобы не испачкать, я перевернул ее. И тогда прочел подпись под моделью машины, то, о чем я бы никогда не догадался: «1930. “Делайе”. Модель 108».
Я спросил у Евы Браун, есть ли у нее знакомые в Авиньоне. Она показала жестом, что нет. После долгого молчания она, да, именно она, спросила меня, понял ли я, что имела в виду ее дочь. Я показал жестом, что да. Она спросила меня, из хороших ли это побуждений? Я показал жестом, что да.
Теперь-то я точно знаю, что делала Эль в этом городе, где раньше никогда не бывала. Знаю, что, несмотря на свою ужасную одержимость и одиночество, она нашла время поискать в магазине «Призюник» или в газетном киоске именно эту открытку, а может быть, она подвернулась ей случайно, неважно, но это же говорит о том, что она меня любила, разве не так?
У моей «делайе» шестицилиндровый двигатель мощностью 20 л.с., с тремя карбюраторами и правым рулем, она рассчитана на скорость 170 км/час. Скорее всего, она никогда ее не выжмет, но это еще вполне сносная машина, и она очень помогла мне пережить следующую нескончаемую неделю. Я с ней возился до полуночи, оттягивая момент возвращения в пустую комнату, а два или три раза даже ночевал в мастерской. У меня не было желания разговаривать с братьями. О чем вообще можно было говорить?
В воскресенье мой шеф одолжил мне свою DS, и я поехал на ней в Авиньон. Я оставил машину возле крепостной стены и пошел в город пешком. Я заходил наугад в разные отели, узнать, нет ли ее там. Жуткий день. Люди толкали меня на тротуарах. Я видел влюбленные парочки, девушки – ровесницы Эль гуляли за руку с парнями, которым живется куда лучше, чем мне, а я ходил один, было страшно жарко. В любом случае, как я позже узнал, в то воскресенье Эль уже не было в Авиньоне. Она продолжала свою гонку. На исходе дня я сел в машину и долго сидел, разглядывая через стекло каменные укрепления, а потом завел мотор и уехал. У меня с собой была открытка, которую оставила мне ее мать. По дороге я остановился возле Форкаль