Я закричал срывающимся голосом:
– Сама к ним пошла?
Он рывком повернулся ко мне с перекошенным от ярости лицом и глазами, полными слез. Он тоже закричал таким же, как у меня, прерывающимся и напряженным голосом:
– Что ты хочешь этим сказать – «сама к ним пошла»?! Ты понимаешь, с какими подонками она имела дело? Они обещали, что сломают ей нос и выбьют кочергой все зубы и что с матерью ее поступят так же, что будут выдирать у матери волосы пучками, а ее заставят их глотать. Они сказали, что еще не такое делали с подобными девицами руками наемных типов, особенно с одной, которую те избили и оставили калекой, потому что она решила, что самая умная, и пошла заявить в полицию. Скажи, тебе понятно?
Он схватил меня за рубаху. Он тряс меня, словно вбивая в грудь каждое вылетавшее у него слово, а по щекам текли слезы. Наконец он меня отпустил, вытер слезы рукавом и отвернулся, закашлявшись, будто старался отдышаться.
Постепенно он пришел в себя. Солнце исчезло. Я словно оцепенел. Бу-Бу сказал очень тихо, голосом, лишенным всяких эмоций:
– В другой раз они отвезли ее на машине в гостиницу. Но больше она их не видела. Строительство плотины над Арамом закончилось. Сначала она уехала оттуда и жила с родителями в шале, которое выделила им мэрия. А зимой, когда они переселились сюда, она была уверена, что все позади. Иногда, когда она об этом думала, у нее возникало чувство тревоги, но потом она решила, что они ее терроризировали только для того, чтобы с ней гнусно развлечься, и на этом все закончилось.
Он несколько секунд помолчал и добавил:
– Месяц назад они ее отыскали.
Я спросил:
– Когда?
– За два дня до ее дня рождения. Она ужинала в Дине со школьной учительницей. Один из них, тот, что говорил самые мерзкие вещи, оказался в том же ресторане.
– Они живут в Дине?
– Этого она не сказала. Они ее нашли, и все тут. Заставили ее приехать в Динь позже, накануне Четырнадцатого июля. Она убеждала себя, что, раз она выходит замуж, они оставят ее в покое. А вышло наоборот. Они показали ей жуткое фото – девушку, которую они изувечили. Сказали, что с ней сделают то же самое. И еще пообещали, что придут сюда и сдерут с тебя шкуру, если она кому-нибудь пикнет. Слово в слово.
Я не видел его лица, а голос его звучал почти монотонно. Он снова вытер глаза рукавом. Я не шевелился. Не знаю, то ли я был так ошеломлен, то ли просто был не в состоянии представить себе что-то столь далекое от моей жизни. Я сказал:
– Нет, этого не может быть.
Он мне ответил:
– Я тоже так думал.
Я попытался вспомнить события 13 июля. Где я был, что делал. Но ничего не всплывало. Я спросил:
– Что им от нее было нужно? Она сказала тебе?
Он ответил совсем тихо:
– Они собирались на ней хорошо заработать. Это все, что она мне сказала.
Это было совершенно немыслимо, и мне кажется, я уже не испытывал ни ненависти, ни горечи. Больнее, чем раньше, мне уже не сделать. Я подумал о сцене с отцом в день свадьбы. Ее слова, которые передала мне мадам Тюссо: «Прошу тебя, прошу тебя», – и ее рассказ про наследство – на следующий день. Мне было очень трудно разобраться в своих мыслях. Я подумал, что самое главное – узнать, где она, и разыскать ее как можно скорее. Я спросил:
– Ты знаешь, где она?
Она отрицательно покачал головой.
– Когда ты с ней разговаривал возле бассейна, она не сказала, куда едет?
Он ответил:
– Она велела забыть про все это, сказала, что сама покончит с этим раз и навсегда. А потом, когда я пытался ее удержать, сказала, что все это она выдумала, и тех двоих вообще не существует.
Я спросил, помолчав:
– Ты ей не поверил?
Он снова покачал головой.
– Почему?
Он сказал мне:
– Потому что я их видел.
Странно, но именно после этой его фразы для меня все стало реальным, слова облеклись в форму, и этот ужас стал частью моей жизни. Я сказал:
– Что ты несешь, в самом деле?
В Дине, в воскресенье, в день гонки, когда она исчезла, мы с ним порознь искали ее. И он увидел ее на какой-то боковой улочке, она сидела в машине, припаркованной возле тротуара. Она сидела впереди рядом с более крупным и старшим из двоих. Второй был сзади. Они что-то говорили ей хором, сперва очень возбужденно, потом поспокойнее, будто старались ее в чем-то убедить. Бу-Бу замер на противоположной стороне улицы, как только заметил ее. Он не мог разглядеть ее лица, потому что она повернулась к ним, опустив голову, но по каким-то ее движениям понял, что она плачет. Они долго говорили с ней, а потом внезапно она открыла дверь, и тот, кто сидел впереди, поймал ее за руку. У нее был абсолютно подавленный вид. Он что-то доказывал ей со злобным и перекошенным лицом, а затем резко отбросил ее руку. Она побежала по улице, но Бу-Бу не мог броситься за ней, потому что боялся, что если они его заметят, то выйдет только хуже. Он попытался нагнать ее, сделав крюк по бульвару, но упустил.
Я вспомнил, что он был сам не свой, когда вернулся. Я тогда подумал, что из-за того, что Микки отстает в гонке. Я вспомнил, как позже он всюду ходил с нами, держа Эль за руку, и как-то по-особому грустно смотрел на нее.
Я почувствовал, что по жилам у меня опять потекла теплая кровь. Мысли выстраивались, потому что я уже так или иначе решил, что нужно делать. Я встал. Поправил рубашку, от которой отскочила пуговица, когда Бу-Бу ее дернул, попросил его описать этих мужчин. Тому, что покрупнее и постарше, было от сорока пяти до пятидесяти. Он не видел его в полный рост, но, должно быть, он не ниже меня и с возрастом стал массивным. Седые волосы и брови, голубые глаза. Вид у него вполне преуспевшего в жизни человека. Наверное, сперва работал руками, а потом завел собственный бизнес. Второй лет на пять моложе, не меньше. Худощавый, с большим носом, редеющие волосы, нервозные жесты. Одет в костюм из легкой ткани, то ли кремового, то ли бежевого цвета, в галстуке. Бу-Бу не нашел ничего лучше, чем сообщить мне, что он больше смахивает на хулигана, чем его «шурин». Я спросил, откуда ему известно, что они родственники.
– Она мне сказала.
Машина – довольно старый «Пежо-504» черного цвета с номером Альп Верхнего Прованса. Из всех цифр он помнит только «04», хотя сперва пытался запомнить все, но был в ужасном состоянии и все-таки забыл. Я спросил, стоя перед ним, называла ли Эль их имена. Он отрицательно покачал головой. Спросил, не помнит ли он других деталей. Он подумал. Помнит название улицы: д’Юбак. Еще немного подумал и разочарованно помотал головой.
Тогда я спросил его:
– А почему Эль говорила именно с тобой?
Он поднял глаза и произнес:
– Потому что в тот вечер, когда ты ее избил, она больше не могла. Ей нужно было кому-то выговориться. На следующий день она рассказала мне все по порядку. Потом она больше ни за что не хотела к этому возвращаться, она даже не знала, что я видел ее вместе с этими типами в машине.
Мы несколько секунд смотрели друг на друга в сгущающейся темноте. Он сказал мне:
– Я от тебя ничего не скрываю. Если ты и вправду хочешь все знать, между ней и мной ничего не было.
Он еле-еле сдерживал готовые политься слезы, я это чувствовал по его голосу. И в то же время он напускает на себя горделивый вид молодого петушка. Я пожал плечами и сказал:
– Только этого мне не хватало.
Я вернулся к машине и ждал его за рулем. Мы ехали молча. Во дворе я увидел желтый грузовичок Микки и сказал:
– Не нужно никого посвящать в эту историю.
Мы тут же сели к столу. Коньята, Микки и мать молча смотрели на нас обоих. Потом я подумал: «Интересно, вечером идет какой-нибудь фильм?» Я встал и включил телевизор. Мы ужинали в тишине, время от времени поглядывая на экран, и что-то смотрели, даже не знаю что. Потом я сказал, что иду обратно в мастерскую поработать над «делайе». Бу-Бу спросил, не может ли он пойти со мной. Я похлопал его по плечу и сказал:
– Нет. Наверное, я закончу очень поздно, поэтому заночую там.
Я видел, что Микки смотрит на мою руку. Я поцарапал суставы фаланг, когда врезал Жоржу Массиню. Я спросил у Микки:
– Тебе не сказали, что я дрался?
Он ответил:
– Мне сказали, что ты сломал ему два зуба. Теперь он уж точно закроет рот на замок.
Я шел по дороге и глубоко вдыхал ночной воздух. В деревне – ни огонька, только светится бензоколонка возле мастерской, а чуть подальше – я специально не ходил смотреть, но уверен – горело окно у Евы Браун. Мне казалось абсолютно невероятным, чтобы Эль посвятила мать в то, о чем она рассказала Бу-Бу. И не ошибся. А мне она сказала как-то ночью, лежа рядом со мной в кровати: «Через несколько дней я все улажу». Это было на следующий день после того, как я ее ударил. Я шел по дороге и думал: «Она надеялась, что ее оставят в покое, что она сможет не впутывать меня в эту историю». Я страшно ругал себя за то, что поднял на нее руку – я отгонял эту мысль, но она возвращалась, – но эти два подонка заплатят за все, и за то, что я ее избил, тоже.
Не знаю, поможет ли мне это оправдаться, но скажу еще кое-что. Решение обрезать ствол ружья я принял в тот же вечер, 5 августа, а вовсе не на следующий день. Во-первых, оно было слишком длинным и не вошло бы в обычный чемодан, вылезало бы из-под куртки или пиджака, но главное, главное, я знал, что стрелять буду с близкого расстояния, чтобы посмотреть прямо в их гнусные рожи, чтобы видеть, как они издыхают. Неважно, пусть теперь мне отрубят голову.
В пятницу до полудня, то есть в прошлую пятницу, я сперва зашел к Еве Браун, потом домой, проверить, не вернулась ли Эль, а потом вывел из мастерской «делайе» с откинутым верхом. Я сказал Генриху Четвертому:
– Прости, оставляю тебя одного, но мне нужно кое-куда прокатиться.
Он вздохнул и покачал головой, но только чтобы показать, кто здесь главный, а вообще он никогда на меня не сердится. Я доехал, сам того не заметив, до города, разве что пропасть справа по ходу выглядела как-то иначе, наверное, потому что с правым рулем я оказался к ней ближе. Мне кажется, что только в первое время, когда я начал водить, я думал о ней, проезжая мимо.