Продемонстрировал мой кабриолет Тессари и его парням. Обмыли его в баре. Потом Тессари сел за руль и сам проехался по шоссе Пюже – Тенье. Когда он вернулся, сказал:
– Не форсируй ее, пусть обкатается, она у тебя совсем как новенькая.
Он пригласил меня пообедать у него, но я не хотел есть и сказал, что занят. Я доехал до Анно, потом до Барема. Сперва заставлял себя прислушиваться к звуку мотора, но он тарахтел очень ровно, и я перестал. Мне еще не хотелось ехать в Динь, слишком далеко. Свернул к югу, на Шаторедон, и вернулся через Кастеллан. Проезжая мимо плотины Кастийон[76], я остановился купить бутерброд в фургончике-закусочной. Несколько минут шел по палящему солнцу, а в голове возникали невыносимые картины. Вокруг озера собралось много туристов. Когда я издали выделял в толпе девушку с длинными темными волосами, мне казалось, это Эль, и я непроизвольно ускорял шаг.
В конце дня я вернулся в деревню. Не успел выйти из машины, как увидел, что по деревянной лестнице ко мне бегом спускается Жюльетта. Она сказала:
– Тебя повсюду ищут. Анри отвез твою тещу на автобус, а может, на поезд, не знаю точно.
Она смотрела на меня с ужасной тревогой. Я почувствовал, что она подготовила свою речь заранее, но сейчас не может ничего сказать. Я спросил:
– Ее нашли?
Я боялся, что ее нет в живых. Жюльетта ответила:
– Она в больнице, в Марселе. Позвонили мадемуазель Дье в Брюске.
Я переспросил:
– В Марселе? В больнице?
Жюльетта посмотрела на меня с каким-то ужасным испугом и сказала:
– Она жива, не в этом дело. Но она в больнице уже с прошлой субботы. До сегодняшнего дня не знали, кто она такая.
Я бросился к телефону. Но не помнил наизусть номер мадемуазель Дье. Ушло время, пока Жюльетта его нашла. Когда я услышал голос учительницы, к бензоколонке подъехал Генрих Четвертый на своей DS. С ним в машине сидела женщина, но я не мог ее разглядеть. Мадемуазель Дье кричала в трубку:
– Я не могу говорить по телефону! Я хочу вас видеть! Вы даже не представляете, что с ней сделали, даже не представляете!
Я тоже заорал, чтобы она успокоилась и объяснила мне все толком. Она сказала:
– Не по телефону. Сейчас она спит, ей дали снотворное. Вы сможете ее увидеть только завтра. Поэтому умоляю вас, приезжайте сначала ко мне, я должна с вами поговорить.
Я сказал:
– Черт возьми, да скажите же мне, что с ней?
Она ответила высоким прерывающимся голосом:
– Что с ней? Она даже не знает, кто она, вот что с ней! Говорит, что ее зовут Элиана Девинь, что живет в Араме, и ей девять лет! Вот что с ней!
Она долго плакала на том конце провода. Я повторил много раз:
– Мадемуазель Дье!
Но ответа не последовало. Наконец я сказал, стараясь проглотить ком в горле:
– Я приеду к вам.
Но несмотря на прилив ярости, который не давал мне ни думать, ни двигаться, я знал, что должен кое-что доделать до отъезда, и сказал:
– Я приеду, но не сразу. Дождитесь меня.
И закончил разговор. Генрих Четвертый положил на рычаг упавшую трубку.
Он привез сиделку мадам Тюссо приглядывать за папашей Девинем. Сейчас со стариком была моя мать. Ева Браун уехала на автобусе в Сен-Обан, а там должна пересесть на поезд в Марсель. Все пытались уговорить ее, чтобы она подождала меня, но не смогли. Она не плакала и никак не выказывала свое волнение. Она хотела увидеть дочь, и точка. Генрих Четвертый только сказал мне, что в машине она, сама того не замечая, несколько раз заговаривала с ним по-немецки. Перед отъездом она просила Жюльетту передать мне, чтобы я привез Эль одежду и белье, потому что, когда ее нашли, при ней не было ни чемодана, ни сумки. Больница называется «Ла-Тимон»[77]. Я должен захватить свидетельство о браке. Я на все отвечал «да».
Я вернулся домой на своей «делайе». Там были Бу-Бу и Коньята, они уже в общих чертах знали, что произошло. Я попросил Бу-Бу отвести тетку наверх, мне нужно помыться. Когда они ушли, я открыл шкаф с ружьями, взял «ремингтон», коробку с патронами и отнес в багажник машины.
Я помылся и побрился, аккуратно отвечая на вопросы Бу-Бу, чтобы не волновать его еще больше, но главное, потому что он допытывался, что я собираюсь делать. Я сказал ему:
– Сперва я ее увижу. А уж там решу. А ты не вздумай никому проболтаться.
У нас в комнате я взял фибровый чемодан, который оставила Эль, положил туда два платья, пару обуви, белье, новую ночную рубашку. Ее белый махровый халат занимал слишком много места, мне не удалось его впихнуть. Для себя я взял трусы и чистую рубашку. Надел черные брюки, черное поло Микки и свою бежевую поплиновую куртку.
Вернулся в мастерскую. Было семь или полвосьмого. Я сказал Генриху Четвертому:
– Окажи мне услугу. Поговори с Жоржем Массинем, пусть не заявляет в полицию. Скажи ему, что я очень сожалею о случившемся и заплачу, сколько с меня причитается. Возьми с собой Жюльетту, она лучше тебя сумеет его убедить.
Он молча смотрел на меня несколько секунд. Жюльетта замерла в дверях кухни на площадке лестницы, ведущей в мастерскую. Я сказал Генриху Четвертому:
– Я вас подожду здесь. Если ты не против, я возьму твою DS и поеду на ней в Марсель. Моя «делайе» может подвести в любой момент.
Думаю, он понял, что я пытаюсь остаться один на полчаса. Генрих Четвертый далеко не дурак. Я не хотел, чтобы кто-то из них увидел у меня ружье, не потому что они стали бы меня отговаривать – сейчас никто на свете не сумел бы меня отговорить, – просто я боялся, что, если меня поймают, их могут в чем-то обвинить. Он не ответил. Наконец повернулся к Жюльетте и сказал:
– Идем со мной, можешь не переодеваться, не на танцы собираемся.
Когда они ушли, я поставил «делайе» подальше в гараж. Вытащил чемодан, положил в него коробку с патронами. Отнес «ремингтон» на верстак, отпилил ствол электропилой и отшлифовал его. Потом подпилил приклад, чтобы он стал вровень с рукояткой, теперь вся его длина была около шестидесяти сантиметров. Захват был не супер, но с двух рук и не дальше, чем с десяти шагов, я не мог промахнуться даже на первом выстреле. Я тщательно почистил и смазал весь механизм. Я не торопился. Пытался сосредоточиться и делать все очень тщательно.
В какой-то момент я услышал, как у бензоколонки остановилась машина, вышел, чтобы ее заправить. Надел брезентовый передник, чтобы не испачкаться. Пока я заливал бензин в «Ситроен GS», водитель – каменщик, который работает на самом верху перевала, – сказал мне:
– А ты, говорят, женился?
Я ответил:
– Как видишь.
Я посмотрел на деревянную лестницу, ведущую в дом. Вспомнил воскресный вечер на следующий день после свадьбы, когда Эль сидела рядом со мной, а я курил сигару. Я тогда подумал, что она любит только меня, и это было правдой. Нет, я не потерял ее, ее у меня отняли, сломали и свели с ума.
Я очистил верстак от опилок и металлической стружки. Завернул «ремингтон» в тряпку, засунул в чемодан и положил туда же отпиленные куски ствола и приклада. Повесил на место передник. Вымыл руки. Вышел на улицу и сел на лестнице, дожидаясь возвращения шефа и Жюльетты. Было жарко, как обычно этим летом, хотя солнце уже давно скрылось за горами, и в деревне стояла тишина.
Эль нашли на пляже в Марселе, напротив парка Борели[78]. Это было в субботу, 31 июля, всего через три дня после того, как она уехала из дома. Она шла по песку в своих туфлях на каблуках, в голубом нейлоновом платье, глядя себе под ноги. Когда у нее спрашивали, все ли в порядке, она молча отстранялась. Волосы падали ей на лицо. Она так странно вела себя, что купающиеся – было около шести вечера – вызвали полицию. У нее не было при себе документов. Она не отвечала ни на один вопрос. Она не могла говорить.
Ее отвезли сперва в одну больницу, потом в другую – «Ла-Тимон», где есть психиатрическое отделение. Ее обследовали. Не нашли никаких следов от ран, кроме синяка на колене, который она могла поставить сама, если падала. Она была в прострации и совершенно ко всему безучастна. От нее не могли добиться ни единого слова. А в остальном она вела себя покорно, выполняла то, что просили.
Сначала ей дали лекарство, чтобы она проспала до вторника, и провели другие исследования. Когда она проснулась, то вела себя так же. Находилась в полной прострации, безучастная, отказывалась от еды и молчала. Полицейские безрезультатно искали на пляже и поблизости тех, кто мог бы сказать, кто она такая. На ней было только сильно испачканное платье, что говорило о том, что она падала, трусики, самые обычные туфли, такие продаются где угодно, и обручальное кольцо. Я заказал на внутренней стороне кольца гравировку «Э. и Ф.» и дату нашей свадьбы.
Ее снова погрузили в искусственный сон и кормили внутривенно до пятницы. Когда она проснулась, то улыбнулась и заговорила. Она не могла ответить на вопросы, которые ей задавали – она не знала, почему она в Марселе, – но сказала, что ее зовут Элиана Девинь, что она родилась в Араме 10 июля 1956 года и живет там и по сей день, на дороге О-де-ла-Фурш, и что ей девять лет. Ее лечащий доктор, мадам Соланж Фельдман, выяснила, что Арама больше не существует, что на его месте теперь водохранилище, и позвонила мадемуазель Дье – мэру соседнего Брюске.
Я слушал, как мадемуазель Дье рассказывала мне все это голосом, лишенным всякой интонации. У нее покраснели и распухли веки, но она уже не плакала. Голова была обмотана белым махровым полотенцем. В ожидании моего прихода она много выпила и продолжала пить.
Дом ее стоял на пригорке, сад спускался уступами, и откуда открывался вид на озеро. Внутри было уныло и запущенно, кроме одной комнаты, которую она называла гостиной и переоборудовала после смерти матери. Повсюду лежали книги. К моему приходу она, вероятно, очистила место на диване, чтобы я мог сесть. Я тоже пил, думаю, часа три