Я проехал еще три километра по той же дороге. Немного не доезжая той самой деревни Ле-Брюске, я заметил, что справа от меня дорога ведет в лес, и свернул на нее. Оставил «ситроен» у поворота, а дальше пошел пешком. Поблизости не было никаких построек, но на возвышенности виднелись огороженные пастбища, а рядом с одним из них – разрушенная овчарня. Я подошел взглянуть. Дверей не было, крыша провалилась внутрь.
Я взглянул на часы и побежал к машине. Меньше двух минут ушло на то, чтобы сесть в нее, подать назад и выехать на шоссе в сторону Диня. И еще две минуты, чтобы добраться до лесопильни Лебалека.
Там я на несколько секунд остановился и двинулся дальше. На въезде в город я свернул на улицу справа, потом налево, на бульвар, параллельный бульвару Гассенди, и оказался на какой-то площади, где была парковка. Если ехать на обычной скорости, не плестись, но и не лихачить, рискуя нарваться на вредного жандарма, сюда от лесопилки можно добраться за шесть минут. Правда, сейчас дороги еще практически пустые, но будут забиты, когда мне придется проделать тот же маршрут, спасая свою шкуру.
Проезжая по мосту через Дюранс, я на ходу выбросил из окна отпиленные куски ружья. Дальше, между Маноском и Эксом, я остановился в зоне отдыха для водителей, опустил сиденье и решил немного передохнуть. Я заснул. Когда я открыл глаза, по шоссе вовсю сновали машины и грузовики. Было уже больше девяти.
В Марсель я приехал через час. Я был уверен, что хорошо знаю город, потому что проходил здесь военную службу. Без труда нашел больницу «Ла-Тимон», но психиатрическое отделение, где лежала Эль, находилось в отдельном здании, и мне пришлось как следует покрутиться, чтобы его найти. На парковке я вынул из чемодана «ремингтон» и коробку с патронами, засунул их поглубже в багажник и закрыл его на ключ.
Ева Браун ждала меня в холле. Она сидела на скамейке очень прямо, закрыв глаза. Она осунулась и постарела. На ней было то же кремовое платье, в котором она приходила к нам в гости отмечать день рождения дочери, но теперь казалось, что оно с чужого плеча. Когда она открыла глаза и увидела меня перед собой с чемоданом в руке, она сказала:
– Бедный мой зять, сколько я вам доставила напрасных хлопот. Багаж Элианы нашли в гостинице.
Я спросил, видела ли она ее. Она кивнула с грустным видом и сказала:
– Выглядит она неплохо. Даже нормально. Но она как будто живет совсем в другом мире, понимаете? Требует своего папу. Спрашивает, почему он к ней не приходит. Это единственное, что ее печалит.
Я увидел, как у нее из глаза выкатилась слеза, но она тут же ее смахнула. Глядя в пол, она добавила:
– Сейчас ей дали снотворное. Ей нужно много спать.
Чуть позже медсестра отвела меня в палату Эль. Я сидел возле ее кровати один, прислушиваясь к ее ровному дыханию, и тогда дал волю слезам, накопившимся за последнее время. Она лежала на спине, волосы собраны в пучок, руки на одеяле. На нее надели рубашку без воротника из грубого серого хлопка, в которой она напоминала заключенную и вызывала жалость. Во сне ее лицо казалось мне исхудавшим и печальным, но губы по-прежнему были пухлыми, и мне это всегда очень нравилось.
Когда медсестра вернулась, я отдал ей вещи Элианы, которые привез с собой. Забрал голубой чемодан, в котором остались только мои рубашка, трусы и туалетные принадлежности. Пустой чемодан из белой искусственной кожи стоял в углу. Я спросил у медсестры шепотом, в каком отеле его нашли. Она ответила:
– В отеле «Бель-Рив». Это рядом с вокзалом Сен-Шарль. Кстати, вам нужно туда заехать, ваша жена не заплатила за номер.
Я сказал:
– У нее еще была с собой большая полотняная сумка.
Медсестра покачала головой: нет, ее не вернули.
Перед уходом я нагнулся к Эль, поцеловал ее в теплый лоб, дотронулся до руки. Я не осмелился поцеловать ее в губы в присутствии медсестры и потом себя за это проклинал, потому что, когда я увидел ее позже, у меня уже не было такой возможности.
Докторша, которая ее лечила, мадам Фельдман, приняла меня в своем кабинете на первом этаже. У нее за спиной было открыто окно, и я видел, как по саду, окруженному арками, разгуливают мужчины в домашних тапочках и халатах. Мадам Фельдман была женщина лет пятидесяти с темными волосами, невысокого роста, довольно пухленькая, но с очень красивым добрым лицом и смешливыми глазами, вокруг которых разбегались морщинки, как у Микки. До этого, утром, она разговаривала с Евой Браун. Она стала задавать мне вопросы, некоторые, мне казалось, совсем не относились к делу, другие ставили в тупик. Она сказала мне без раздражения:
– Если бы я не хотела во всем разобраться, я не стала бы вас так подробно расспрашивать.
Она не старалась оглушить меня заумными, непонятными словами. Объяснила мне, что моя жена давно, возможно уже много лет, психически неуравновешенна, поскольку девять лет – это тот счастливый возраст, который она себе сейчас сама определила, и что до прошлой субботы, вероятно, она единственная временами отдавала себе отчет в том, что с ней, с ее собственной личностью происходит что-то неладное. Невроз. Мадам Фельдман не сомневалась в том, что ее невроз развивался постепенно, звено за звеном, в результате тяжелейшей психотравмы. Но обнаружилось кое-что еще, что выявили только что проведенные в больнице исследования: внезапное и тревожащее ослабление притока крови к головному мозгу. Под воздействием событий, вызывающих стресс, оно способно вызвать потерю сознания или слуха: «У меня очень болит затылок». Оно также может спровоцировать диффузные повреждения мелких сосудов, которые называются капилляры.
Мадам Фельдман сказала мне:
– В прошлую субботу, не знаю где и почему, ваша жена пережила эмоциональный шок, столь же сильный, как и первый. На сей раз она не смогла остаться в том мире, который создала для себя при своем неврозе. Вам когда-нибудь случалось видеть здание, крыша которого провалилась внутрь? Это что-то похожее. С ней произошло то, что случается редко и еще несколько лет назад вызвало бы у моих коллег полное недоумение. После состояния ступора ее невроз переродился в психоз, иначе говоря, в заболевание, отличающееся не только по тяжести, но и по своей природе. Теперь всем заметно, что ее личность разрушена, но сама она этого не осознает. Ей действительно девять лет. Когда вчера она посмотрела на себя в зеркало в палате, она ничуть не усомнилась в том, что она маленькая девочка, только попросила, чтобы зеркало убрали. Понимаете?
Я сказал, что понимаю. У меня тоже было много вопросов, но я сидел на стуле в больничном кабинете, рядом стоял чемодан, а передо мной был человек гораздо более осведомленный, чем я, и вызывающий у меня уважение, поэтому я просто опустил голову.
Тогда мадам Фельдман вытащила из ящика стола какой-то предмет и положила его передо мной. Я узнал флакончик с лаком для ногтей из дымчатого стекла, который видел во вторник, в тот вечер избиения, когда я вытряхнул себе на кровать содержимое ее сумки. Мадам Фельдман сказала мне:
– Когда вашу жену нашли на пляже и доставили сюда, она не разжимала руки, в которой держала этот флакон. Пришлось буквально вырывать силой.
Я не мог понять, к чему она клонит. Она потрясла его и показала, что в него насыпан какой-то порошок. Она сказала:
– Знаете, чего только нет теперь на свете. Возможно, существует и лак для ногтей в порошке. Но это другое.
Я подумал о наркотике. Словно прочитав мои мысли, она покачала головой и сказала:
– Это очень опасный препарат от сердечно-сосудистых заболеваний «Дреболюдетал»[79]. Абсолютно исключено, чтобы вашей жене его мог выписать врач. Не представляю, как она могла его раздобыть. В любом случае речь идет о тридцати довольно грубо измельченных таблетках, в которых содержится производное бактериотоксина – если угодно, это яд во много сотен раз сильнее стрихнина. Чтобы вам было понятнее, содержимого этого флакона достаточно, чтобы умертвить целую семью.
Какое-то время я сидел как оглушенный. Потом она сказала:
– Возможно, у нее не было намерения использовать этот порошок ни самой, ни против кого бы то ни было. Мне встречались молодые больные, которые хранили при себе опасные вещи – бритвенные лезвия или отравляющие вещества. Это создавало им ощущение безопасности.
Я поднял голову и сказал:
– Да, наверняка.
Но я так не думал. Я думал о том, что сказала Эль в разговоре с мадемуазель Дье: «Если нет, я так или иначе избавлюсь от них». Она хотела попытаться сама, но у нее не вышло. Я встал и поблагодарил мадам Фельдман. Она сказала, что я смогу увидеть жену, когда она проснется завтра днем, часа в три, но что я должен приготовиться к тому, что она меня не узнает. Я ответил, что постараюсь.
После больницы я отвез Еву Браун в отель «Бель-Рив», что возле парадной лестницы вокзала Сен-Шарль. Конечно, не дворец, но довольно комфортабельная и приличная гостиница. Человек в бюро обслуживания – дневной консьерж – запомнил лишь светлые глаза Эль. Регистрировал ее именно он, это было в пятницу 30-го, в конце дня. Значит, она уже уехала из Авиньона. Он попросил ее заполнить карточку. Она написала: «Жанна Дерамо, улица Фредерика Мистраля, 38, Ницца». Я объяснил ничего не понимающей Еве Браун, что это имя и девичья фамилия моей тетки. Консьерж показал нам комнату окнами на улицу, в которой Эль провела одну ночь. Там сейчас распаковывала багаж какая-то пара из Германии. Моя теща поговорила с ними по-немецки.
Когда мы спустились, я заплатил по счету Эль. Я увидел, что в субботу утром она заказала кофе и много раз звонила по телефону – но только в Марсель. Я спросил консьержа, приходил ли к ней кто-нибудь, но он не знал. Он запомнил только ее глаза, которые произвели на него «странное впечатление», они были «голубые, это факт, но при этом почти бесцветные».
Потом мы пошли на вокзал посмотреть расписание поездов. Ева Браун хотела вернуться, чтобы быть возле мужа. Она сказала мне: