Я сказал:
– Элиана.
Она посмотрела на меня с этой чужой улыбкой, и я понял, что она ждет, чтобы я заговорил. Я сказал ей:
– Если тебе что-нибудь хочется, скажи мне, и я принесу.
Она ответила:
– Мне хочется мое серебряное сердечко и мишку, а еще я бы хотела…
Она не закончила фразы и заплакала, глядя на меня.
Я спросил:
– Что? Что бы ты хотела?
Она слегка повернула голову, продолжая пристально смотреть на меня сквозь слезы, но промолчала. Мадам Фельдман у меня за спиной сказала ей:
– Этот господин – очень большой друг. Через несколько дней он привезет сюда на машине твоего папу.
И тогда Эль засмеялась, продолжая плакать, она ходила по комнате, повторяя:
– Да-да, я бы очень этого хотела. Вот это да!
Она снова начала очень тихо говорить сама с собой, казалась возбужденной, но счастливой, а по щекам текли слезы.
Мадам Фельдман осторожно показала мне знаком, что ее нужно оставить в покое, и мне пора уходить. Я пробыл всего-то минут пять. Я сказал:
– До свидания, Элиана.
Она повернула ко мне голову и опять улыбнулась. Щеки у нее ввалились, она как-то очень прямо держала шею, и я заметил, оглядев ее всю целиком, чтобы сохранить в памяти ее облик, что у нее забрали обручальное кольцо.
В коридоре я прислонился к стене, а мадам Фельдман сказала мне:
– Ну послушайте, я же вас предупреждала, будьте разумны.
Я сделал над собой усилие, потому что мне было стыдно. Мы дошли вместе до лифта. Я спросил у нее:
– Но она же не может остаться такой? Это ведь нереально?
Она ответила:
– Неизлечимых болезней не существует. Если бы я сама всем сердцем не верила в это, то сидела бы сейчас перед телевизором и смотрела передачу про крокодилов. Обожаю крокодилов. Они выглядят такими древними.
Я ехал по Марселю. Поставил машину на аллее Гамбетта и зашел в кафе. Мне постоянно хотелось пить. У стойки я не мог решить, что заказать. В конце концов взял минеральную воду с мятой, любимый напиток Эль, который утоляет жажду лучше, чем пиво. Мне казалось, что мне хочется чего-то такого, чего вообще не существует.
Потом я пешком прошелся по Канебьер[80], дошел до Старого порта, не обращая внимания на толчею и глазея на витрины. Ее серебряное сердечко. Где оно может быть? Мишка был в нашей комнате, сидел на дровяной печке. Я видел его там перед отъездом. Я смотрел на море в Старом порту, на масляную пленку на воде, на пароходики, курсирующие на остров Иф[81] и набиравшие пассажиров. Когда я шел обратно по Канебьер, я купил в киоске воскресную парижскую газету «Журналь де диманш» и, зайдя в какое-то кафе почитать ее, взял еще одну порцию «Виттель» с мятой.
Там уже сообщалось о том, что произошло накануне вечером в Дине, правда, очень кратко. Владелец лесопильни убит у себя дома каким-то неизвестным. Исчез свояк жертвы, агент по недвижимости. Обнаружили его машину, но его самого ищут. Я понимал, что в газетах в понедельник утром будет больше подробностей, но не почувствовал ничего похожего на страх. Мне было все безразлично.
Я сел в машину около шести и решил вернуться домой, а завтра приехать снова повидать Эль. Привезу ей мишку, она будет счастлива. Вечером смогу поговорить с Микки. Я не скажу ему, что я сделал, чтобы не подставлять его, но мне станет намного легче, когда я увижу его лицо и послушаю чушь, которую он несет. Он расскажет мне о Мэрилин Монро, Эдди Мерксе и Марселе Амоне. И о Рокаре[82], если придется к слову. По его мнению, Рокар – настоящий социалист и говорит одни только умные вещи. Клянусь, когда его выносит на эти темы, остается только затыкать себе уши.
Я поехал совершенно непроизвольно в сторону Обань и Бриньеля. Но нельзя было и помыслить о том, чтобы возвращаться домой через Динь. Я доехал до Драгиньяна, перехватил сэндвич, а потом через Анно добрался до Кастеллана. Сто восемьдесят километров.
Первый, кого я увидел, въехав в город, был Вава, тот парень, который нарисовал портрет мужа Коньяты. Он болтался возле террас кафе с огромной картонной папкой, предлагая свои произведения туристам. Сказал, что Микки с Жоржеттой в кино. Моего младшего брата он не видел. Спросил, как себя чувствует Эль. Я ответил:
– Спасибо, нормально.
Я припарковал машину на улочке недалеко от кинотеатра, за площадью, где был старый рынок. Лулу-Лу сидела в кассе, но мне не хотелось ее видеть. Я устроился в кафе напротив, чтобы дождаться антракта, как я вам уже говорил в начале нашего разговора.
А когда мы начали этот разговор? В понедельник ночью, на следующий день. Я говорил с вами в понедельник ночью и во вторник днем, а сегодня среда. Да, всего лишь среда, 11 августа, я только что с удивлением узнал это из своего еженедельника, который завел, и на каждой странице записываю несколько слов, понятных мне одному, о каждом из этих весенних и летних дней, о том что произошло, начиная с того самого дня, когда я танцевал с Эль, с того дня, когда в первый раз обнимал ее. Как это было давно.
Да, как я вам уже сказал, я смотрел на висящую напротив освещенную афишу фильма Джерри Льюиса в ожидании антракта, в ожидании, пока не появится Микки. Я не мог понять, куда делся мой чемодан. Помню, что, когда я платил по счету в «Кристотеле», он стоял у моих ног, а дальше – полный провал. Я не мог восстановить в памяти тот момент, когда я кладу его в багажник DS. А может, он там и лежит? Уже несколько дней я тоже постепенно теряю рассудок.
Молодежь начала выходить из кино, кто-то закурил, кто-то доедал эскимо, и наконец я увидел Микки с Жоржеттой. На нем были черные брюки, такие же, как на мне, и поло ярко-синего цвета. И в этом своем ярко-синем поло он шел горделиво, как павлин, выпячивая грудь. Если вы не видели, как Микки выходит в перерыве из кинотеатра, выпячивая грудь и приветствуя всех подряд: «Как дела, старина?» – улыбаясь при этом голливудской улыбкой, как у Хамфри Богарта[83], то вам не понять, что значит иметь такого брата. Он вас и смешит, и помогает воспрянуть духом.
Я встал со стула и постучал по стеклу, он меня увидел. Он сразу увидел многое, только взглянув на меня. Жоржетта было пошла за ним следом, но он что-то ей сказал, и она осталась стоять в свете ламп, а он пришел ко мне один. Я пил пиво, он заказал себе тоже. Он спросил, что слышно от Эль. Я рассказал о моих посещениях больницы – вчерашнем и сегодняшнем. Сказал, что мадам Фельдман производит хорошее впечатление, и я ей доверяю. Он выпил свою кружку, все время морща лоб, как обычно, когда он думает, и сказал мне:
– У тебя такой вид, будто ты дошел до ручки. Скоро, чего доброго, тоже окажешься в больнице.
Мы посидели так молча несколько минут напротив друг друга, а потом он сказал, что его шеф Ферральдо хочет меня видеть. Я встречал Ферральдо много раз – здрасьте, как дела, – он даже был у меня на свадьбе, но по-настоящему я не был с ним знаком и никогда о нем не думал. Я удивился, что он хочет меня видеть, и тогда Микки сказал мне:
– Это по поводу бывшего работника лесопилки по фамилии Лебалек.
Я почувствовал, что у меня екнуло сердце, но виду не подал. Он добавил:
– Две недели назад Эль приходила к Ферральдо и наводила о нем справки. Это водитель грузовика, который привозил в деревню отцовское механическое пианино. Помнишь, когда его хотели сдать в ломбард?
Лебалек, наш отец, механическое пианино – я совершенно запутался. Я сказал:
– Что ты такое несешь? Что это за бред?
Наверное, я сказал это очень громко, потому что Микки посмотрел вокруг со смущенным видом. Он ответил:
– Я сам не в курсе. Ферральдо сказал, что хочет поговорить именно с тобой.
Я заплатил. Было слышно, как звенит звонок в кинотеатре на противоположной стороне улицы – конец антракта. Когда мы вышли из кафе, уже не было ни души, недовольная Жоржетта одна стояла на тротуаре в ожидании моего брата. Я расцеловал ее в щеки. Она спросила, как дела у Эль. Я ответил:
– Микки тебе все расскажет.
Микки сказал мне:
– Пойдем с нами. Развлекательный фильм, как раз для тебя.
Я отказался, сказал, что у меня сейчас нет особого желания развлекаться. Я смотрел, как они возвращаются в зал. Лулу-Лу стояла у входа, проверяла билеты после антракта. Я просто поднял руку, чтобы поздороваться, и пошел к машине. Чемодан, как миленький, лежал в багажнике.
Когда я приехал к нам в деревню, мать и Коньята сидели на кухне, смотрели телик. Мать при этом латала белье. Она выключила телевизор, и я рассказал о своих двух походах в больницу. Два или три раза я поворачивался к Коньяте, которая все время спрашивала: «Что? Что?» – и повторял, стараясь произносить очень внятно, чтобы она могла прочесть по губам. Бу-Бу не ужинал, поэтому осталось рагу из баранины, но я сказал, что не голоден. Мне казалось, что я до сих пор не переварил сэндвич из Драгиньяна.
Я спросил у матери:
– Ты не знаешь, кто вел грузовик, на котором привезли механическое пианино, когда я был маленьким?
Она сказала:
– Я даже нашла квитанцию. Я показала ее малышке. Его зовут Жан Лебалек. Меня в тот вечер дома не было, я пошла к Массиням, папаша Массинь скончался в тот день. Но я часто видела Жана Лебалека и твоя тетя тоже, спроси у нее.
Она поднялась к себе поискать эту квитанцию, а я остался с Коньятой. В какой-то момент, когда она представила себе, что Эль находится в сумасшедшем доме, у нее на глазах выступили слезы. Она сказала мне своим слишком громким и лишенным интонации, как у всех глухих, голосом, но он соответствовал тому, что она хотела выразить:
– Это Жан Лебалек и его свояк. Они сидели здесь, в этой комнате, с твоим бедным папой. Я прекрасно все помню. Это был в понедельник вечером, в ноябре тысяча девятьсот пятьдесят пятого года. Выпал снег. Они привезли пианино и выпили вина, вот прямо здесь, и ты тоже тут был, тебе исполнилось десять.