Я ничего не помнил. Осталось только впечатление, что я когда-то раньше видел Туре, а особенно – Лебалека, когда он бросил мне, пристально глядя на ружье у меня в руках: «Интересно, что это еще за игры?» Я несколько раз задавал вопрос Коньяте, пока она наконец поняла:
– Когда ты точно рассказала об этом Эль?
Коньята ответила:
– Малышке? За два дня до ее дня рождения, когда она ездила навестить учительницу и вернулась очень поздно.
Я сидел за столом, положив руки на колени. Мне хотелось подумать, но не получалось. Я даже не понимал, о чем именно я должен думать. Какое отношение к этой истории двадцатилетней давности имеют пианино, мой отец и та зима? Я чувствовал себя опустошенным и словно заледеневшим внутри.
Мать положила передо мной листок бумаги. Квитанция, о которой она говорила. Я увидел в ней фамилии Ферральдо, Лебалека и моего отца. Дата наверху – 19 ноября 1955 года. Отец расписался внизу – 21-е. Я посмотрел на мать и на Коньяту. Я сказал:
– Не понимаю. Почему она интересовалась этим водителем грузовика? Она ведь тогда еще не родилась.
И хотя я говорил почти беззвучно, словно самому себе, Коньята поняла. Она сказала:
– Ноябрь тысяча девятьсот пятьдесят пятого – это за восемь месяцев до ее рождения. А родилась она от неизвестного отца. Ты просто глупец, если не понимаешь, почему она собирала сведения об этом водителе грузовика.
И она уселась поудобнее в своем кресле, уставившись в пол.
Я посмотрел на будильник на каминной полке. Сказал матери, что отвезу DS хозяину. Она спросила:
– В такое время?
Было почти одиннадцать вечера, но я должен был увидеть Еву Браун, я не мог ждать до завтра. Я сказал:
– Идите ложитесь. Мы еще поговорим об этом.
Перед уходом я выпил два стакана воды из-под крана.
У Евы Браун горел свет на втором этаже. Я постучал в застекленную дверь кухни. Помню, что луна светила так ярко, что я чуть не налетел на свое отражение. Потом я отступил на несколько шагов и почти крикнул:
– Это я, Флоримон.
Несколько минут я ждал, думал, что она не услышала, и хотел крикнуть снова, но в кухне зажглась лампа, и открылась дверь.
Ева Браун накинула светлый легкий халат поверх ночной рубашки и сейчас завязывала пояс. Волосы были гладко зачесаны и закреплены сзади заколкой. Она широко улыбалась, думая, что раз я пришел к ней, не дождавшись до завтра, значит, принес хорошие новости, чтобы ее обрадовать. Но выражение ее лица резко изменилось, едва она увидела мое.
Я вошел в кухню и прислонился к стене. Она предложила мне сесть, но я отказался. Я сказал – у нее были такие же глаза, как у дочери, только чуть темнее:
– Я должен знать правду, теща. Я больше не могу. Вы же видите, что я больше не могу. Что произошло в Араме в ноябре тысяча девятьсот пятьдесят пятого?
Вы уже знаете, что рассказала мне в ту ночь Ева Браун. Вам она сообщила это вчера, когда вы ездили к ней в деревню. Скорее всего, она рассказала вам теми же словами, теми же предложениями, что и мне, они сложились у нее в последние годы, когда дочь изводила ее вопросами.
Я прервал ее только один раз: в тот момент, когда понял, что Элиана считала, будто черноглазый и усатый итальянец, который был с этими двумя, это мой отец. Я буквально лишился дара речи, настолько был возмущен. Я никак не мог объяснить, что это совершенно невозможно. Впрочем, как это объяснишь? Невозможно, и все тут.
Потом я взял себя в руки и дал Еве Браун рассказать до конца все, что я должен был знать. О ее встрече с Габриэлем Девинем в Германии во время отступления. О загубленном счастье девочки, которую потом называли Эль или Вот-та, во время семейной поездки в Гренобль. Я снова выслушал рассказ про собаку, которой бросали кусочки мяса под столом в ресторане. Ее звали Люцифер, «как дьявола». Ева Браун сидела на ступеньках лестницы, которая вела на второй этаж, и упорно смотрела в пол. Она говорила грустным, невыразительным голосом, негромко, только чтобы можно было расслышать. Я взял стул и придвинулся к ней.
Наконец она рассказала мне, что по вине ее пятнадцатилетней дочери тот, кого раньше девочка считала своим отцом, остался парализованным калекой, получив множественные удары лопатой по голове на лесной тропинке близ Арама. Она еще хотела объяснить мне, почему это произошло, но ей мешали рыдания. Я дотронулся до ее руки, чтобы дать ей понять, что это не важно. Придя дома в сознание, Габриэль Девинь заявил, что упал с верхней ступеньки лестницы, когда подрезал дерево, и вероятно, доктор Конт сделал вид, что верит ему.
Мы долго сидели молча. Ева Браун перестала плакать. Моей единственной отчетливой мыслью в путанице остальных было то, что я убил двух ублюдков – по ложному обвинению, по выдуманной причине. Они не знали Эль, которая могла быть дочерью одного из них, это она их разыскивала, когда собрала сведения про механическое пианино, и в результате нашла. Она опоздала, наш отец умер, тогда она решила использовать меня, чтобы покарать остальных.
Я сказала Еве Браун:
– Я хорошо знал своего отца. Он не мог быть среди тех, кто напал на вас.
Она ответила, не глядя на меня:
– Я знаю. И моя дочь не так давно тоже это поняла. В то воскресенье, когда ваш брат выиграл гонку, а она ночевала у меня, она это поняла, я совершенно уверена. Я думаю, что она уехала, чтобы найти того, кого называли Итальянцем.
Я вспомнил, как себя вела Эль в последние дни. Она действительно изменилась по отношению ко мне. Была какой-то очень милой и более отстраненной, словно я стал для нее другим, совсем не тем человеком, с которым она танцевала в «Динь-доне».
Я спросил у Евы Браун – был уже почти час ночи:
– Но, в конце-то концов, неужели она никогда не делилась с вами тем, что задумала?
Она грустно повела плечом и сказала:
– Она боялась, что я ей помешаю. Не сердитесь на меня, но я хотела увидеть фотографию вашего отца. В день свадьбы ваша тетя была так счастлива, что Элиана подарила ей портрет маслом ее мужа, и показала его нам – мне и мадемуазель Дье. И я тогда поняла, что дочь меня обманула. Она принесла мне фотографию вашего дяди, а не отца.
Она секунду смотрела на меня и снова опустила голову. Она сказала:
– Я очень боялась, я ведь верующая, а брак уже был заключен. Тогда я пошла на кладбище. На могиле вашего отца есть фото в мраморной рамке. Да, у него тоже были черные глаза и усы. И конечно, мои воспоминания за двадцать лет стали уже не такими четкими, но я сразу поняла – это не Итальянец.
Она повторила:
– Не сердитесь на меня.
Я поднялся и сказал:
– А вы об этом говорили Эль, когда она у вас ночевала?
Ева Браун слегка кивнула, подтверждая. Я вспомнил, как на следующий день Элиана решила пойти на кладбище вместе с моей матерью, но пробыла там не больше минуты. Ровно столько, сколько нужно, чтобы удостовериться, что на надгробном памятнике есть фотография. Я сказал:
– Если она никогда не посвящала вас в свои дела, почему же вы подумали, что она отправилась на поиски Итальянца?
Ева Браун ответила не сразу. Какое-то время она сидела, не шевелясь, потом тоже встала, подошла к буфету и открыла нижнее отделение. Из-за стопки тарелок она извлекла какой-то тяжелый предмет, завернутый в синюю клетчатую материю, и положила передо мной на стол. На глаза у нее навернулись слезы, и она сказала:
– Она просила дать ей, но я не дала.
Я развернул материю. Внутри лежал пистолет в кобуре из парусины защитного цвета с маркировкой США, он был перемотан ремнем такого же цвета. Я взял его в руки. У меня есть навык пользоваться ружьями, а не ручным огнестрельным оружием, но оно было настолько узнаваемо, что даже не читая гравировки на стали, я уже понял, что это кольт 45-го калибра, известный как «Кольт – правительственная модель», который был на вооружении американской армии и в Первую, и во Вторую мировые войны. Он был явно в рабочем состоянии, Ева Браун сказала, что Габриэль Девинь раздобыл его в 1945-м, когда работал на американцев в Фульде. Она сказала, что периодически перепрятывала его, чтобы дочь не нашла.
Я положил пистолет в кобуру. Я сказал:
– В любом случае она не сумела бы им воспользоваться. Докторша мадам Фельдман говорила вам о флаконе с лаком для ногтей?
Ева Браун с удивленным видом покачала головой. Я мог бы и промолчать, но все же сказал ей:
– Ваша дочь отыскала орудие, более подходящее для ее нужд. Но им она тоже не сумела воспользоваться.
Мы посмотрела друг на друга. Бедняжка была примерно в том же состоянии, что и я, – держалась из последних сил. Я добавил:
– Она должна была поговорить об этом со мной, и вы тоже.
Я положил руку ей на плечо, а потом ушел.
Я ехал на «ситроене» по деревне. Братья вышли мне навстречу. Они ждали меня, расположившись на ступеньках мэрии. Садясь сзади, Бу-Бу удивился:
– Ты оставляешь себе машину на ночь?
Я ответил, что она понадобится мне с утра, чтобы поехать в Марсель. Я сказал ему:
– Сходи к Генриху Четвертому, объясни ему, в чем дело. А если ему нужна помощь, постарайся, как сможешь, заменить меня.
А Микки молчал. Я поставил DS во дворе, возле его желтого грузовичка, и какое-то время мы сидели втроем, опустив окна. Я спросил:
– С кем первым из вас Эль заговорила об этом сраном пианино?
Бу-Бу ответил:
– Со мной. Вернее, я сам упомянул о нем. Она не знала, что оно у нас. Это было в день танцев в «Дин-доне», после того как ты отвалил. Я попросил, чтобы она объяснила мне, что случилось, ведь ты ушел сам не свой.
Так вот почему она заинтересовалась мною, вот почему назавтра явилась в мастерскую с проколотой шиной. Из-за механического пианино. По крайней мере, теперь все стало ясно.
Микки сидел рядом со мной. Он закурил. Я сказал ему:
– Хороший был фильм?
Он ответил:
– Неплохой.
И все. Я рассказал Бу-Бу то, что объяснила мне в больнице мадам Фельдман. Я сказал, что она не теряет надежды и производит впечатление знающего специалиста. Потом я сказал: