– Знаешь, Бу-Бу, забудь о том, что тебе рассказывала Элиана. Я проверил. Она все это выдумала.
Он не ответил.
Когда я остался один у себя в комнате, я посмотрел на мишку, сидящего на дровяной печке, на его обнадеживающую мордочку. Я поискал серебряное сердечко, которое просила Эль. Но его нигде не было. Я лег, но не знаю, спал я или нет.
Только на следующее утро, перед отъездом я случайно взглянул на книгу о Мэрилин Монро, которая лежала на тумбочке, и перелистал ее. Внутри лежал листок бумаги – страница, вырванная из другой книги и сложенная пополам. Речь в ней шла не о Мэрилин Монро, не о какой другой кинозвезде, а о велогонщике Фаусто Коппи. Конечно, я удивился. Мы с Бу-Бу говорили о Фаусто Коппи, только чтобы позлить Микки. Эль что-то нас о нем спрашивала, но я не помню, что именно.
Мне нужно было увидеть Ферральдо. Нужно было идти. Вот уже больше тридцати часов, что бы я ни делал, о чем бы ни думал, меня не отпускает одна подспудная тягостная мысль. Иногда возникали образы Лебалека или Туре, падающих на землю прямо передо мной. Я положил книгу о Монро на тумбочку и больше о ней не думал.
Это было в понедельник, позавчера.
Только сегодня утром, после разговоров с вами часть ночи в понедельник и весь вечер во вторник, я понял, почему Эль в последние дни изменила ко мне отношение. Я понял, что с первых же произнесенных мною фраз, когда я начал рассказывать вам о событиях этого лета, я уже дал вам ключ, который открывает всю подноготную этого безумия. Она оказалась более внимательной и расчетливой, чем я предполагал, она тоже навела справки, как умела, о смерти Фаусто Коппи. Но слишком поздно.
Сперва, когда надзиратель сообщил мне то, что именно вы хотите у меня узнать, я разозлился. Я сказал себе: «Сколько времени я с ним проговорил в общей сложности? Семь, восемь часов? Я выложил ему все, что мне приходило на ум и когда приходило, я не врал. И все, что он счел нужным сделать, расставшись со мной и зная о том, сколько мне пришлось пережить, это куда-то пойти, возможно, в какую-нибудь захудалую пивную и выяснять у какого-нибудь жалкого пьянчужки точную дату смерти Фаусто Коппи. И даже если так, он все равно ее не узнал».
Подождите, я сам вам ее назову.
Я также узнал – на сей раз уже от вас, – что снег в моей истории имеет какое-то отношение к моему отцу, к чему-то, что я невольно, даже в словах, которые выбираю, как-то связываю с отцом. Бедный мой отец. Он связан и со снегом, и с весной, и с только что закончившимся летом, и с осенью, когда я шел рядом с ним по листьям, облетевшим с каштанов. Он связан со всем, о чем я рассказываю, потому что во всем, о чем я рассказываю, я, как умею, грущу о том, что его уже нет с нами.
Ну а что касается остального, вы поняли это раньше меня, в ноябре 1955-го отец был еще безусым, он стал отращивать усы в знак траура после смерти одного известного итальянского велогонщика, своего кумира, которого считал просто великим. Вы могли сами обнаружить эти сведения на странице, грубо выдранной из какой-то книги:
«Анжело Фаусто Коппи умер 2 января 1960 года около девяти часов в больнице “Тортона” в Италии».
Я выехал в город, наезжая то на полосы солнечного света, то на островки утренней тени. Остановился на площади купить газету. Я прочел ее в машине, а плюшевый мишка Эль сидел рядом со мной.
Четверть первой страницы занимал материал о двойном убийстве в Дине и фотографии Лебалека и Туре. Его тело в овчарне нашли дети. По описанию свидетелей – членов семьи Лебалека убийца выглядел так: мужчина лет двадцати пяти, не старше, гораздо выше среднего роста, в красной рубашке или куртке, вероятно, из Северной Африки. Женщина, которая вышла из машины с мужем в момент стрельбы, утверждала, что я угрожал им по-арабски. Она прожила много лет в Алжире. Не знаю, к какой точно расе она меня приписала.
В окрестностях арестовали двух подозрительных алжирцев, но в воскресенье после допроса отпустили. Специалист по баллистике без труда определил, что пули были выпущены из ружья «ремингтон» с обрезанным стволом. В жизни убитых не было обстоятельств, которые могли бы пролить свет на столь жестокую расправу. Говорили о «хладнокровном убийстве», о мести уволенного рабочего, о возможном сведении счетов, связанных с делами по недвижимости. В конце статьи, окончание которой переходило на следующую страницу, высказывалось предположение, что «убийца облачился в красное одеяние палача».
Я бросил газету на тротуар и поехал на лесопильню Ферральдо. Его я теперь опасался, но он хотел меня видеть, и поэтому я все равно должен был к нему пойти.
Как только он пожал мне руку, я понял, что газеты он еще не читал. Он приготовил кофе на плитке и предложил мне чашку. Ему было явно не по себе. Он сказал мне:
– Видишь ли, мой мальчик, мне не хочется выглядеть ханжой. Но, возможно, тебе важно знать то, что я расскажу. Я был потрясен, когда Микки сказал, что твоя жена в больнице. И решил с тобой поговорить.
В четверг, 8 июля, за два дня до своего дня рождения, Элиана в середине дня пришла в его кабинет, где мы сейчас сидели. На ней было новое, сшитое матерью белое платье в сине-бирюзовый узор. По-видимому, именно в этот день Коньята сообщила ей, кто привез к нам в дом механическое пианино.
Она хотела получить сведения о Лебалеке. Ферральдо сказал ей, что Лебалек ушел от них много лет назад и открыл собственную лесопильню на дороге Ла-Жави в Дине. Он показал ей учетную книгу за 1955 год. И мне тоже ее показал. Запись внизу страницы: «Перевал закрыт. Пианино в понедельник вечером» – должна была объяснить, почему Лебалек не приехал к нам в субботу 19 ноября, как предполагалось. Но я-то знал истинную причину. Они с приятелями покинули дом Евы Браун поздно ночью, и все трое были смертельно пьяные. Ублюдки.
Ферральдо молчал и пил кофе, учетная книга лежала рядом. Я решил, что ему больше нечего мне рассказать. В какой-то мере я испытывал облегчение и уже хотел было поблагодарить его и уйти. Но тут он посмотрел на меня – он почти лысый, а голова сильно загорела на солнце – и сказал:
– Она приходила ко мне через неделю после свадьбы. Если точно, в субботу, двадцать четвертого. Я хорошо помню, потому что твой брат должен был на следующий день участвовать в гонке в Дине. На щеке у нее был синяк, она сказала, что ударилась, когда неудачно открыла дверцу машины. Она задала мне дурацкий вопрос, вернее, я счел его в тот момент дурацким, потому что не мог себе представить, чтобы двадцать лет спустя я мог бы помнить такую деталь. Она спросила, работал ли у нас в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году итальянец, который вместе с Лебалеком привез к вам то самое пианино.
Я нахмурился, делая вид, что тоже ничего не понимаю. Но Ферральдо не дал мне подумать и добавил:
– Я должен извиниться, мой мальчик, но я считаю, что поступил правильно. После ухода Элианы я позвонил Лебалеку.
Он смотрел мне прямо в лицо своим проницательным взглядом. В этот момент я уже не был уверен, читал он газету или нет.
А теперь послушайте меня. Когда в ту субботу часов в одиннадцать утра Ферральдо искал номер телефона Лебалека, он обратил внимание, что в телефонном справочнике нет именно этой страницы. Его секретарша, коротышка Элизабет, призналась, что эту страницу вырвала Эль, когда приходила к нему в первый раз. Затем он дозвонился до Лебалека, нашел его номер в телефонной книге за прошлый год или как-то иначе, и рассказал ему все – и тогда на том конце провода наступила долгая тишина, он даже подумал, что их разъединили. Но нет. Помолчав, Лебалек спросил Ферральдо:
– Вы можете описать мне эту женщину?
И через минуту он сказал:
– Я заеду к вам днем. Это не телефонный разговор.
Днем он приехал в город на стареньком черном «Пежо-504». Ферральдо не видел его лет пять или шесть. Они как-то раз случайно встретились в Дине. Лебалек поседел и набрал несколько килограммов. Он сказал:
– Знаешь, я круглый год слушаю лязг пил. Пойдем куда-нибудь отсюда, выпьем.
И они пошли в кафе на площади. Лебалек заявил:
– Я не знал, что эта Элиана замужем. Мне она сказала, что ее зовут Жанна. А кроме того, когда она явилась к моему свояку снимать студию, она сообщила, что работает учительницей.
Потом он грустно рассмеялся, потешаясь над собой, и сказал:
– А я – старый дурак.
И поскольку Ферральдо не стал его ни о чем расспрашивать, добавил:
– Она и вправду красивая.
И он пожал плечами, но тоже как-то насмешливо. Ферральдо сказал, что он выглядел огорченным и разочарованным, но больше ничего ему не сказал и не стал разъяснять почему.
Тогда они стали вспоминать тот ноябрьский день 1955 года, когда Лебалек и его свояк привезли к нам механическое пианино. Лебалек сказал:
– Вы, конечно, не помните, ведь прошло уже столько лет, но в то время мой свояк Туре изредка помогал мне. Он уже занимался недвижимостью, но у него еще не было агентства, и он никогда не отказывался от возможности немного подзаработать.
Ферральдо спросил его:
– А этот Итальянец, о котором она говорила, кто это?
Лебалек ответил:
– Один тип по имени Фьеро. Мой свояк устроил его потом, два или три года спустя, управляющим в бар в Марселе. Но в конечном счете это ему удачи не принесло. Наверное, слишком тесно якшался с разным сбродом. Его убили в тысяча девятьсот шестьдесят втором году, в этом самом баре, двумя выстрелами в голову.
Тогда Ферральдо спросил его:
– Так почему же Эль, вернее, Элиана, которая переехала сюда из Арама, по ту сторону перевала, так всем этим интересуется?
Лебалек не знал. Она ему ничего на этот счет не говорила, ни слова. Он видел ее всего-то три раза, но об этой истории она ни разу его не спрашивала. Странно, этого он никак не мог объяснить. Он подумал минуту, потом сказал:
– Послушайте, Ферральдо. Мы со свояком привезли механическое пианино к Монтеччари двадцать первого ноября. Я отлично помню этот день. И Фьеро с нами тогда не было. Он вел грузовик девятнадцатого, в субботу, это точно, но теперь я могу ручаться: в субботу девятнадцатого, когда грузовик ушел в Арам, ни меня, ни моего свояка с ним не было.