Вот так.
Не знаю, как я сумел усидеть на стуле и не завыть, когда Ферральдо произнес эту последнюю фразу. Думаю, у меня была та же реакция, что и у Эль, когда она узнала правду. Я безнадежно цеплялся за мысль, что это вранье, что Лебалек солгал. Ферральдо молчал, недоумевая, почему меня так взволновали его слова. Я сказал ему как можно более естественно:
– Продолжайте, продолжайте.
В субботу, 19 ноября, Лебалек должен был вместе со свояком поехать посмотреть лесопильню в Дине, которую купил через несколько месяцев, и договориться насчет отсрочки и платежей. Тогда он работал у отца Ферральдо, который, в отличие от сына, сидящего передо мной, обращался со своими служащими весьма сурово, и его все боялись. Лебалек не осмелился посвятить его в свои планы. И в ту субботу он, за определенную сумму, доверил свой грузовик и оборудование безработному Фьеро и еще одному высокому, стриженному ежиком местному шоферу по имени Памье, который позже устроился агентом по перевозкам в Авиньоне.
Условились, что эти двое привезут назад пустой грузовик в субботу вечером. Но они вернулись только в воскресенье днем, с ними был третий – намного младше, лет двадцати, которого они, должно быть, прихватили где-то по пути, он был не местный. Лебалек даже помнил его имя. Ростолан. Фьеро и Памье утверждали, что машина якобы увязла в снегу, и им пришлось ждать до утра, чтобы вернуться в город, но тот, третий, Ростолан, которому было наплевать на возмущение Лебалека, в конце концов заявил:
– Зато хотя бы классно развлеклись! Разве нет?
Они так и не привезли нам пианино. Его доставил Лебалек ближе к вечеру в понедельник, 21-го, а Туре пришел ему подсобить. Отец предложил им выпить у нас на кухне, я тоже был с ними, но теперь, даже если изо всех сил напрягаю память, то все равно возникают какие-то расплывчатые и непонятные образы. Мне было тогда десять. Жизнь казалась чудесной. Она текла плавно и, как легкий ветерок на воде, не оставляла следов.
Я ехал в Марсель, не замечая ни городов, ни деревень, через которые проезжал. Кажется, через Драгиньян. Не знаю. Я хотел только одного – успеть к Эль, в ее больничную палату, до того как Ферральдо узнает об убийствах в Дине и пойдет в полицию. Я не думал, что он может поступить иначе, несмотря на то что был тесно связан с нашей семьей.
Мне пришлось остановиться на бензоколонке, заправиться. На прилавке у кассы лежали номера «Нис-Матен»[84]. Рассчитываясь, я старался не смотреть на беззаботные лица Лебалека и его свояка. Заправщик сказал мне:
– Этим двоим больше не нужно платить налогов.
И засмеялся. Он проводил меня до машины, чтобы протереть стекла. Он снова засмеялся, когда увидел рядом со мной на сиденье плюшевого медведя. Он сказал:
– Вы должны пристегнуть его ремнем безопасности. Такое правило.
Мне снова захотелось пить и есть тоже, я остановился подальше, возле кафе, чтобы что-то проглотить, меня тошнило и хотелось рвать. Газета лежала на прилавке, но повернутая к хозяйке. Та обсуждала происшедшее с официанткой, накрывавшей столы к обеду. Я быстро выскочил, не взяв свой сэндвич.
Остальной путь до Марселя я не помню. Я все еще убеждал себя, цеплялся за мысль, что Лебалек солгал. Дальше вижу себя с медвежонком под мышкой в приемной больницы с черно-белым плиточным полом. Пришла мадам Фельдман. Она сказала:
– Сейчас вы не можете увидеть жену. Возвращайтесь к трем часам дня.
Она была не столь оптимистична, как вчера, я почувствовал это по ее голосу. Объяснила мне, что уже неделю они пытаются нормализировать мозговое кровообращение Элианы, но улучшения не происходит. Что касается остального, чем глубже она погружается в свое болезненное состояние, тем труднее ей будет выйти из него, но ее главный козырь – ей всего двадцать лет.
Я опустил голову. Сделал вид, что понимаю. Я сидел рядом с докторшей на скамейке в приемной. Мимо шли люди. Тогда она сказала мне:
– Сегодня утром приходил инспектор полиции. Он принес полотняную сумку и очки вашей жены. Их нашли в помещении редакции газеты «Ле-Провансаль». Инспектора зовут Пьетри, и он хочет вас видеть. Вы найдете его в префектуре.
Я кивнул, показывая, что схожу. Спросил, можно ли забрать сумку. Она ответила, вставая:
– Ее вам вернут. Нужно расписаться. А очки я оставлю у себя и передам Элиане.
В каком-то кабинете женщина в белом халате попросила меня проверить по списку, все ли из перечисленного находится в сумке. Она также попросила подписать документы для больничной администрации и медицинской страховки. Я несколько раз ошибался, потому что заметил среди вещей Эль клочок бумаги – обрывок упаковки сигарет с ментолом, на котором было написано имя Фьеро и номер телефона.
Сев в машину на больничной стоянке, я снова пересмотрел содержимое сумки. Было двенадцать дня или чуть позже, солнце палило, я снял пиджак от своего бежевого костюма и галстук, расстегнул рубашку. Капли пота катились по лбу и падали на предметы, которые я держал в руках. По сути, смотреть стоило только на два из них. Все остальное – то, что Эль всегда таскала с собой. Первый – клочок бумаги, оторванный от упаковки ментоловых сигарет. Цифры, которые я принял за номер телефона, оказались датой:
«Фьеро.
18.8.1962».
Второй – страница, вырванная из телефонного справочника. Сперва я решил, что эта та самая, которую Эль выдрала у Ферральдо, но ошибся. Это была телефонная книга Авиньона. Я поискал и нашел в столбце фамилию Памье. Людей с такой фамилией было несколько.
Я поехал к Старому порту. Я сперва узнал, где находится редакция «Ле-Провансаль», а потом поставил машину прямо на тротуаре на улице Сент и пошел туда пешком. Я объяснил привратнику, что хочу видеть того, кто нашел сумку моей жены. Им оказался служащий архива газеты, но у него был обеденный перерыв. Я ждал на улице, расхаживая по тротуару. Пиджак я перекинул через руку. Жара стояла несусветная. Только тени от зданий имели цвет и очертания, все остальное слепило.
Не хочу рассказывать вам ни об угрызениях совести, ни о чем другом, похожем на раскаяние. Это было бы ложью. Вы ничего не сможете понять. Я думал только об Эль. Я наконец начинал узнавать, что она делала вдали от меня. Фьеро, Памье, Ростолан. Иногда мне в голову приходили мысли, заставлявшие сердиться на нее. А потом нет, отпускало. Например, я говорил себе: «Если она трижды виделась с Лебалеком, значит, у нее были с ним свидания. Она сняла эту студию в Дине, чтобы встречаться там с ним». И пот струился с меня градом. А потом я говорил себе: «Она не виновата. Это ей причинили зло. Ей казалось, что она все понимает, но она ошибалась. Когда Лебалек и Туре сказали ей в черном “пежо” в воскресенье, в день гонки, что она ошиблась, она им не поверила или же это было для нее таким ударом, что она забыла про зажигалку, которую оставила для тебя на полочке».
В какой-то момент – и это чистая правда – я стал сомневаться в том, что совершил собственными руками. Словно после ночи, проведенной в лихорадке, просыпаешься при ярком свете солнца и уже не знаешь, то ли это все тебе снилось, то ли было на самом деле. Я, Флоримон Монтеччари, убил из ружья двух человек, действительно убил, спустив курок и испытывая к ним такую ненависть, что смог по-настоящему их убить, – я, Флоримон Монтеччари, отшлифовал отпиленный ствол, купил в «Монопри» красную рубаху, нажал на газ, чтобы сбросить на ходу длинноволосого парня, цеплявшегося за дверцу моей машины, – нет, все это не явь, это ужасный сон. Такое не может присниться нормальному человеку. Такое могло присниться немецкой овчарке во дворе лесопилки, и тогда она внезапно залаяла во сне. Или той, другой собаке, которая подбирала мясные объедки под столом. И мне потребовалось немало времени, пока, прохаживаясь по тротуару в полосе тени, падающей от домов, я сумел отогнать от себя мысль, что на самом деле меня нет, что я существую только во сне какой-то собаки.
В два часа вернулся служащий, который видел Эль в субботу, в тот самый день, когда ее потом нашли на пляже, бесцельно блуждающую там в туфлях на высоких каблуках. Ему с виду лет шестьдесят, похож на добродушного дедушку. Зовут его Мишлен, как путеводитель[85].
Он сказал мне, глядя на меня снизу вверх из-за своего маленького роста:
– Она приходила посмотреть подшивку газет. Примерно в то же время, как и сейчас. Я не заметил, когда она ушла. А позже обнаружил, что она забыла сумку и очки. Я их отнес к себе в кабинет, полагая, что она за ними вернется. И больше про них не вспоминал. Ни в понедельник, ни во вторник. И обнаружил только в среду, когда открыл ящик. И сразу отнес в полицию. Сегодня утром ко мне заходил главный инспектор.
Он поколебался, глядя на меня своими светлыми глазками, потом добавил, понизив голос:
– Пьетри, из уголовной полиции. Они размещаются в префектуре.
Он знаком велел мне идти за ним в комнату, где стояли два потемневших от времени больших дубовых стола, на них лампы с зелеными абажурами, а вдоль стен тянулись полки с рядами огромных фолиантов. Он показал на дальний стол:
– Она сидела там одна. Я принес ей то, что она хотела посмотреть. Не знаю, сколько времени она тут пробыла. Я уже говорил, что не видел, как она ушла. И забыла сумку и очки.
Я спросил, не помнит ли он, что именно она хотела посмотреть. Он вздохнул, а потом ответил:
– Я уже показывал утром инспектору Пьетри. Она просила подшивку за тысяча девятьсот шестьдесят второй год.
Я не удивился, потому что был к этому готов. Я сказал:
– Я бы тоже хотел на нее взглянуть.
Я сел за тот же стол, что и Эль. Месье Мишлен принес мне три тома в черных переплетах – номера газеты «Ле-Провансаль» за июль, август и сентябрь 1962 года. Он сказал:
– Только не уходите, как она. Дайте знать, когда закончите.
Я не взял из полотняной сумки, оставшейся в машине, обрывок сигаретной пачки, на котором Эль записала имя Фьеро, а под ним дату, но запомнил: «Август 1962», – и первой открыл подшивку за август.