— У вас была серьезная причина задавать ему вопросы!
Как ни странно, это сказал Плоуг, чем очень удивил министра.
— Да, но…
— И насколько нам было известно, Монберг шел на поправку, — продолжал Плоуг. — Он должен был решить ряд серьезных вопросов. Но они так и остались нерешенными.
— Нет. Это уже не так.
— Могу я называть вас Томас? — Плоуг украдкой бросил взгляд на Карину. — Она ведь называет.
— Конечно, если хотите.
Чиновник сделал глубокий вдох:
— Вы совершенно не похожи на министра. Нет у вас этой стати, вальяжности, утонченности, в конце концов. — Плоуг был очень взволнован. — Но, клянусь Богом, вы самый честный, порядочный и открытый человек из всех министров, которых я видел на Слотсхольмене за годы службы здесь. И я не позволю этим… — Его рука взметнулась, указывая на здание парламента и дворец Кристиансборг. — Этим… прохвостам утопить вас. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помешать им.
Бук онемел от удивления. Карина тоже. Плоуга трясло от переполнявших его чувств.
Все трое испытали облегчение, когда в дверь постучали и вошел Эрлинг Краббе, бледный и встревоженный.
— Простите, — пробормотал он, — я, кажется, помешал?
— Да, — сказал Бук.
— И все же я прошу уделить мне минуту.
Бук посмотрел на Плоуга и Карину. Те вышли, все еще потрясенные.
Он подошел к своему столу, тяжело опустился в кресло и приготовился слушать. Краббе сел рядом. Заговорил он не сразу, сначала обвел взглядом ряды портретов на стене. Предшественники Бука за полтора века.
— Если вы пришли позлорадствовать, Краббе, вы выбрали не самый подходящий момент.
— Не возражаете, если я закурю?
— При условии, что вы не станете утомлять меня своими дурацкими поправками к закону. Вы получите все, что хотите. Плюс мою голову на блюде. Только вот поздравлений от меня не ждите.
Краббе вытащил пачку сигарет и закурил.
— Да, я получу все, что хочу, — согласился он. — И я по-прежнему хочу, чтобы вы покинули правительство. Я считаю, что вы не подходите на эту должность, Бук. Вы это доказали.
На лице Бука промелькнула печальная улыбка, но он ничего не сказал.
— Насколько вы уверены в своих обвинениях против Россинга? — спросил Краббе.
— А что? Не все ли вам равно?
— Бук, вы верите в то, что сказали?
— Почему вы спрашиваете?
Краббе был непривычно тих и задумчив.
— Я не идиот. Как и вы, я не люблю, когда меня водят за нос. — Он затянулся сигаретой, выпустил под потолок облако дыма. — Вам не показалось, что Россинг был отлично подготовлен к вашим обвинениям? Даже слишком хорошо подготовлен. Это как-то… странно.
— Разумеется, он был хорошо подготовлен, иначе и быть не могло. Мне предоставили информацию о документе, который изобличал Россинга, но теперь я понимаю, что все это устроил сам Россинг. А я шагнул прямо в ловушку, так что ему оставалось только отсечь мне голову перед Грю-Эриксеном и комитетом по безопасности. Ну что, удовлетворены? Меня перехитрили, Краббе, но не доказали мою неправоту.
— Вы никому не говорили о том факсе?
— Конечно же нет! Вы сами как думаете? Что я позвонил Россингу и предупредил его заранее?
— То есть… — Краббе что-то напряженно обдумывал. — Обо всем знали только ваши сотрудники?
— Краббе! Я вас не понимаю, к чему вы клоните?
— А премьер-министру вы сообщали о том доказательстве, которое собирались предъявить комитету?
— Да, у нас был краткий разговор. Не думаете же вы, что я бы поставил свой танк на лужайку Россинга, не ознакомив Грю-Эриксена с тем, что буду говорить? Он хочет… — Бук запнулся. — Он хочет узнать правду, как и мы.
Краббе, не отвечая, затянулся сигаретой.
— Вы же не предполагаете, будто… — начал Бук.
Дверь открылась, и вошел Плоуг.
— Простите, только что звонил секретарь премьер-министра. Он хотел бы поговорить с вами сегодня, в девять часов.
— Мне пора, — сказал Краббе, вставая на ноги. — Не буду вам больше мешать.
Он подошел к Буку и пожал ему руку.
— Спасибо, что поговорили со мной. Я знаю, что вы не испытываете ко мне симпатии. Это неизбежно, учитывая обстоятельства. Мне жаль. Если…
Он оглянулся, ища, куда бы выбросить окурок. Плоуг протянул ему блюдце.
— Если вы захотите обсудить что-либо, пожалуйста, звоните.
Министр и его заместитель взглядом проводили Краббе. Плоуг стряхнул окурок с блюдца в корзину для бумаг.
— Зачем он приходил?
— Я так и не понял, — признался Бук.
Браки не заканчиваются в одночасье после ссоры или прощального взмаха руки. Распад семьи — как тяжелая утрата, его нужно пережить. Связи между людьми умирают медленно, вокруг полно предметов, которые несут с собой воспоминания, и жизнь не потечет дальше, пока не разрушены эти барьеры.
В кладовке отцовского дома Луиза Рабен разбирала не только вещи. Она разбирала обломки жизни, которую хотела оставить в прошлом.
В одну сторону документы: коробки с медицинскими справками, гарантийными талонами на машину и бытовую технику, страховки, рецепты, счета. Отдельно личные вещи: письма в конвертах со штампами таких уголков мира, где она не побывает никогда; фотографии, от которых щемило сердце; старенькая видеокамера, которой уже давно никто не пользовался.
Рядом с камерой лежала видеокассета. На ярлычке дата: за несколько месяцев до рождения Йонаса.
Прошлое похоронить нельзя. Что прожито, то прожито. Все это останется с ней навсегда, а самое главное свидетельство их любви — сын.
И она не будет прятаться от своего прошлого.
Луиза вставила кассету в камеру, прошла с ней в свою бывшую, теперь уже почти пустую комнату, подключила провод к маленькому телевизору напротив кровати. Потом села и стала смотреть.
Это был жаркий летний день на острове Амагер. Тот же пляж, но только залитый солнцем и так непохожий на то холодное унылое место, где они расстались с Йенсом.
А вот и Йенс. Молодой, чисто выбритый, счастливый и здоровый. Весело улыбается в объектив и говорит: «Вода чудесная. Пойдем! Пойдем же, Луиза, окунись… Ну что, слабо?»
Она моргнула. Камера тогда стояла на штативе, теперь он тоже валялся в кладовке. Йенс любил так снимать, говорил, получается естественнее.
Смазанное изображение выравнивается, и она видит на песке черную тень от штатива, похожую на огромное насекомое.
В кадре появляется она сама — беременная, в ярком цветастом купальнике, который выбирал Йенс. Со смехом машет руками: «Не надо, не снимай меня. Я слишком толстая и некрасивая».
Какой молодой она тогда была. Жизнь впереди казалась безоблачной и счастливой.
Из-за камеры к ней подходит Йенс, шутливо грозит ей пальцем.
«Не говорите глупостей, юная леди, — произносит он своим строгим сержантским голосом. — Вы прекрасны, Луиза Рабен».
Она смеется и поет: «Вы так прекрасны…»[4]
Он целует ее. Она целует его. Гладит руками его лицо, запускает пальцы в светлые волосы.
Чувствуя медленно ползущие по щекам слезы, Луиза смотрела в экран.
Потом она отвернулась к коробке с письмами. Сколько же их. Неожиданно она поняла, что может вспомнить каждое нежное слово из этих выученных наизусть строк, которые он писал ей каждую неделю, как бы далеко ни забрасывала его военная судьба и в какие бы переделки он ни попадал.
Сзади послышался какой-то звук. Она быстро вытерла лицо рукавом. В комнату вошел Кристиан Согард, держа в руках банку с краской. Она сама попросила его об этом. Согард был в походной форме, уверенный, как всегда. Настоящий офицер. Совсем не такой, как Йенс. Никогда таким не будет.
— Простите, что опоздал. Весь день пришлось проторчать в полиции. Кретины.
Она вытерла слезы, но тут же набежали новые. Их слишком много, чтобы скрыть.
— Ладно, — негромко произнес Согард. — Сейчас неудачное время, как я вижу. Зайду попозже.
— Нет. Останьтесь.
Она нажала на паузу, счастливые Луиза и Йенс застыли в объятиях друг друга, но изображение тотчас исказили кривые полосы, словно и сама их любовь больше не была такой чистой и крепкой, как раньше.
Согард на мгновение задержал взгляд на экране и сразу отвернулся. Луиза отключила провода, вынула кассету. Положила ее в коробку с письмами, выключила телевизор. Потом поставила коробку на пол и оттолкнула ее ногой в сторону.
— Йонас дома? — спросил Согард.
— Нет, сегодня он остался в гостях у одного мальчика из сада.
Ей хотелось бы сказать «у друга», но тот мальчик не был другом. Йонас ни с кем по-настоящему не сдружился.
Она все смотрела на отключенный телевизор. Согард опустил наконец банку с краской на пол, сел на край кровати рядом с Луизой, взял ее за руку.
— Луиза, это не ваша вина. Вы продержались даже дольше, чем любая на вашем месте. Вы старались, боролись. Я знаю. Я наблюдал за вами.
— Наблюдали?
— Да. Каждую минуту.
Он собирался уходить, но Луизе не хотелось оставаться одной. Надо было сделать серьезный шаг. Принять важное решение.
— Что вы будете делать вечером? — спросила она.
Он встал, сунул руки в карманы. На лице у него было написано смущение, но в то же время робкая надежда.
— Так, ничего особенного.
Она улыбнулась:
— Никого не ждете?
— Нет. Один, как обычно.
— Я тоже, — сказала она. — Хотите вина?
— С удовольствием.
— И костер?
Он с недоумением посмотрел на нее. Луиза Рабен подняла с пола коробку с письмами, видеокассетой и прочими воспоминаниями.
— Мне нужно кое-что сжечь. И мне не помешал бы свидетель. — Она помолчала. — Я хочу, чтобы это были вы.
Здание библиотеки находилось в глухом темном переулке. Света в окнах почти не было видно. Лунд велела Странге выключить маячок и сирену и остановила машину не у входа, где уже стояли два довольно старых автомобиля, а на некотором отдалении.
Она прошла вперед, посветила фонариком в окна «форда». Ничего интересного. А вот на полу под пассажирским сиденьем желтого «фольксвагена» лежала кипа больших бумажных конвертов. Судя по эмблеме армии и печати отдела кадров, это были личные дела офицеров, украденные в Хольмене.