– Катя, где ты? Что они с тобой сделали?
– Тетя Маша, вы не волнуйтесь, ничего они со мной не сделали, просто поздно уже, и я здесь заночую.
– Катерина, не дури! Где здесь?! Ничего не поздно! Бери такси и приезжай домой! Или они тебя не отпускают? Я сейчас сама за тобой приеду. Катя, они тебя арестовали?…
Голос соседки сорвался, было слышно, как в отдалении залаял Боб.
– Не знаю, – призналась Катя, – вроде бы нет. Только вы, пожалуйста, не волнуйтесь и возьмите Боба к себе.
– Уже взяла, уже взяла! Ты не бойся, девочка, мы тебя дождемся…
Заморевич решил свернуть излияние бабьих чувств.
– Заканчивайте.
Катя наспех попрощалась и положила на рычаг теплую трубку. Старший следователь по особо важным делам, кивнув на Катину сумочку, строго велел:
– Можете оставить себе самое необходимое.
Кате всегда казалось, что она носит с собой только самое необходимое. Выяснилось же, что в действительности необходимого намного меньше, а все остальное возбраняется.
Необходимое легко поместилось в маленький пластиковый пакетик с надписью «Мир камней. Кейптаун». Расческа, упаковка одноразовых платков, гигиеническая салфетка, несколько дежурных прокладок. Две пачки купленного еще днем «Кента» и зажигалка. Телефон, ключи от квартиры и машины, документы, печать фирмы, маникюрные ножницы и даже часы оказались предметами нон-грата.
В другое время, лишенная даже одного из этого жизненно важного набора, Катя впала бы в несусветную панику. Сейчас же, отнятые вкупе, все сразу, они не вызывали ни сожаления, ни горечи потери. Только большое, всеобъемлющее, спасительное отупение и неожиданная покорность остались в ней.
9
Впоследствии Катя так и не смогла восстановить единой картины происходившего с ней в те памятные дни. Дни, поделившие жизнь на две четкие половины. Красочное, ясное, наполненное воздухом и светом «до», в котором светлой и чистой – оказалось вдруг – была даже самая большая печаль, и мрачное, затхлое, тяжелое «после», пролегшее жгуче-черной полосой по зебриной шкуре жизни.
От дней тех в памяти Кати остались только отдельные сцены, слова, движения и запахи, грозовыми сполохами вспыхивающие время от времени в голове.
Тяжелый, безысходный грохот захлопывающейся за спиной металлической двери, лязганье металлом по металлу. За мутной перегородкой оргстекла со следами жирных пальцев потерпевших и преступивших черту – двое в серой милицейской форме. Серые рубашки в брюки под ремень, высоко шнурованные черные ботинки. Перед ними на видавшем виды столе – тоненькая серая бюрократическая папочка с большими четкими буквами «Дело №…», и Катя отчетливо видит свою фамилия под ними.
Говорят грубо, резко, отрывисто и пронзительно громко…
Кто-то берет Катю за кисть, неудобно выворачивая руку, зажав локоть себе под мышку, и возит по ладони черным и гадким, от чего на руке четко проступают петельки, зигзаги и линии. Выворачивая руку по своему усмотрению, этот кто-то больно прижимает Катины пальцы к поделенному на квадратики листу бумаги.
Потом Катя стоит, беспомощно вытянув перед собой сажисто-черные ладони, и слезы бессильно льются по щекам, искажая без того смутную картину, добавляя серо-черному нелепый радужный ореол.
Кто-то третий, тоже в сером, берет сзади Катю за плечи и ведет по темно-зеленому коридору в тупичок, где за обшарпанной коричневой дверью висит на столе изъеденная ржавчиной железная раковина со сколами застарелой эмали, а над ней – убогий латунный кран с единственным вентилем. Только холодная вода.
Матернувшись, он галантно задирает Кате до локтей рукава светлого пальто, желтого английского костюма.
В обжигающе ледяной воде не хочет мылиться осклизлое хозяйственное мыло, чернота развозится по тыльным сторонам кистей, по запястьям. На засаленную бурую эмаль падают жалкие хлопья серой скудной пены…
– Извините, – равнодушно интересуется Катя, – где я?
– Изолятор временного содержания. Захарьевская, бывшая Каляева, может, слышала? Все слышали…
Сумеречное узкое помещение: бетонный пол, шершавые бетонные стены, густо исписанные посланиями прежних временных жильцов, деревянные лавки вдоль стен, в углу немыслимо загаженная раковина и нечто диковинное, при ближайшем рассмотрении оказывающееся обычным унитазом. Единственное маленькое окошко высоко в стене забрано сваренными крест-накрест толстыми арматуринами.
Катя долго стоит у порога, боясь шагнуть дальше, и в ушах ее издевкой звучат слова старшего следователя:
– У нас имеются для подобных случаев специально выделенные места…
Нет! Нет, нет и нет! Здесь нельзя ночевать. Здесь нельзя даже на лавку присесть, не замаравшись.
Катя слышит, как несколько раз за спиной у нее открывается «глазок», чувствует на себе чужой враждебный взгляд.
Больше нет сил стоять, и через некоторое время, еле живая от пережитого, Катя уже лежит на вытертой до блеска чужими штанами лавке, надвинув на лицо большой капюшон пальто, подложив согнутую руку под голову…
Сквозь сон слышится громкое металлическое хлопанье и зычный мужской голос:
– Подъем!
Катя лежит с закрытыми глазами, пытаясь понять, отчего по всему телу идет такая ломота и продирает холод. Странный какой сон… Кажется, и не кошмар, а пошевелиться страшно.
– Встать, я сказал!..
Катя неуклюже вскакивает на ноги, отчего-то мысленно ругая будильник, открывает глаза и видит вокруг себя грязные темные стены с похабно-ностальгическими надписями.
Камера…
– Пошевеливайся давай, я тебе не ресторан. – Мужской голос безобиден и весел. В открывшееся в двери маленькое окошечко падает неровно отрезанная половинка кирпичика хлеба. Падает прямо в руки подскочившей в испуге Кате. Следом почти что в живот упирается алюминиевая солдатская кружка с кратким пояснением:
– Чай. Кашу будешь?
В окошко пролезает старая алюминиевая миска с серо-бурым варевом, от одного вида которого хочется плакать.
Катя спешит заверить, что совсем не голодна. Каши много, от души. А вдруг сейчас заставят все это съесть? Но местный официант не настаивает, втягивает миску обратно и ловко переворачивает назад в котел.
Катя раскрывает было рот для вопроса, но окошко с грохотом захлопывается, и слышен лязг засова.
Она медленно садится на лавку с буханкой хлеба и кружкой в руках. Кружку ставит рядом с собой. Рассматривает темный кирпичик хлеба. Горячий чай терпко пахнет веником. Так в далеком детстве пах заваренный «грузинский второй сорт».
Есть совсем не хочется, даже от мысли о том, что можно есть здесь, подташнивает, но хлеб положить некуда, и в бессмысленном раздумье Катя отламывает маленькие кусочки корки и отправляет в рот. Хлеб свежий, кисловатый, внутри сырой, и только пахнущая постным маслом корка весело хрустит на зубах. Бессознательно отхлебывает из кружки невкусный теплый чай. Видит напротив себя на лавке белым инопланетным пятном маленький пакет с надписью «Мир камней. Кейптаун» и понимает, что все это явь, все всерьез. Все вместе: омерзительная раковина с одним вентилем, заплеванный пол, запах кислого сырого хлеба вперемешку с запахом плохого казенного чая, пакет с собранными в нем жалкими остатками прежней жизни – вызывают чувство острой жалости к себе, беды и унижения. Это не кокетливое сетование «ах, всегда со мной так… ах, что же я такая невезучая… ах…» – это щемящая, прожигающая душу насквозь жалость, от которой на выбивающейся из-под пальто желтой шерсти юбки неведомым островом расплывается бурое чайное пятно…
– Встать! – резкий окрик и грохот открывающейся двери. На пороге во всей красе крупный молодцеватый мужик с усами в пол-лица, выпирающей колесом грудью, плавно переходящей в живот, в центре которого блестит начищенная бляха ремня.
– Чево качаешься? Пьяная или чё? – сурово спрашивает страж, оглядывая Катю. – Может, плохо тебе?
– Мне хорошо! – с дерзким вызовом отвечает она.
Страж на дерзость не реагирует. Наоборот, миролюбиво предлагает:
– Ну, а если хорошо, так и пошли за мной. Следователь до тебя пришел…
10
Заморевич сидел в почти такой же грязной камере, только «камере-офисе», весь обложенный бумагами. Еще бумаги во множестве торчали из лежащей на табурете щегольской папки. Заморевич с его велюровым пиджаком, вычищенными до блеска ботинками, ярким аляповатым галстуком показался Кате анекдотически здесь неуместным.
– Здравствуйте, Екатерина Сергеевна, как спалось?
В интонации старшего следователя улавливалась плохо скрытая издевка. Или это такой специфический профессиональный юмор?
Катя молча проглотила обиду. Ну не отвечать же этому, что может сам попробовать. Вкупе с завтраком. Полный пансион.
– Все в порядке. Спасибо.
– В порядке? Хм. Ну, если у вас все в порядке, то приступим. Ознакомьтесь.
В руки Кате ложится листок с фиолетовой печатью и размашистой подписью внизу, и она пытается сложить во фразы мелкие черные буковки. Вроде бы то же самое она уже читала вчера. Подняла удивленно-беспомощные глаза на следователя, и Заморевич понял, что требуются объяснения. Он коротко разъяснил ей разницу в статусах между подозреваемой и обвиняемой.
С сегодняшнего дня Катя – обвиняемая. Об-ви-ня-е-ма-я. И все меняется. Даже голос и интонации следователя превращаются из вежливо-деловитых в бесцеремонно-небрежные. Он больше не разглядывает ее, разыскивая под одеждой женщину, он привычно выполняет обыденную свою работу.
Протянул Кате несколько выуженных из папки фотографий.
– Взгляните внимательно, Екатерина Сергеевна.
Катя взяла в руки тоненькую пачечку их четырех фотографий. На цветных снимках было запечатлено памятное для кого-то событие: компания, состоящая в основном из мужчин, весело и неформально отмечает что-то за шикарно сервированным столом.
Все они беспечны, благополучны, доброжелательны друг к другу и не скованы условностями. Широкие улыбки, запрокинутые в раскатистом смехе головы, пиджаки отдыхают на спинках стульев, узлы широких галстуков привольно распущены… На одном снимке все они с рюмками водки в руках. Водка ледяная, и рюмки на фотографии вкусно матово запотели.