В середине ноября Эндрю еще раз приехал в Миннеаполис, на этот раз под предлогом посещения на выходных мероприятия по сбору средств, проводимого фондом «Дизайнеры против СПИДа» (DIFFA). В преддверии этой вечеринки Дэвид собрал у себя в мансарде гостей; заскочил туда на огонек и его бойфренд Роб Дэвис. Эндрю прилетел в пятницу, накануне мероприятия.
На разминочной вечеринке знакомые были удивлены изменившимся обликом Эндрю: «Он явился в хорошем, хотя и не вполне уместном смокинге, к тому же видно было, что он ему стал тесноват. Был он весь какой-то опухший, выглядел измотанным». Более того, всё поведение Эндрю было откровенно нелепым. Он делал всё, чтобы привлечь к себе хоть чье-нибудь внимание, но безуспешно. Тогда он подошел к фуршетному столу, украшенному парой горящих свечей, и подпалил бумажную тарелку. Еще один общий приятель Джеффа и Дэвида по имени Рик Аллен выхватил у него из рук и затушил тарелку. Эндрю с решительным видом положил на следующую тарелку стопку салфеток, поджег на свече, бросил на стол — и удалился из гостиной под вой сработавшей пожарной сигнализации.
Оглядываясь назад, остается только поражаться долготерпению окружающих в отношении Эндрю и его выходок. Однако факт остается фактом. Вот и Моника Сальветти, познакомившаяся с Эндрю на скандальной вечеринке перед благотворительным сбором DIFFA, уже после посиделок с ним за выпивкой в компании Дэвида и Рича Боннина на следующей неделе поспешила объявить его «светлейшей личностью». Чтобы произвести такое впечатление, Эндрю достаточно оказалось усмотреть у нее на книжной полке томик Исака Динесена[50], быстро пролистать его до своего любимого пассажа и с выражением зачитать его вслух. За выпивкой, говорит Моника, он был само очарование: «Эндрю был так культурен, он знал так много всего об изящных искусствах и литературе, и нам с ним всегда находилось о чем поговорить».
Ни Джефф, ни Дэвид не теряли надежды, что Эндрю угомонится, но все намеки и надежды были напрасными. Оставалось лишь терпеть его, ведь Джефф относился к Эндрю как к члену семьи: «С родными можно не соглашаться, можно не одобрять их поступков, но от них никуда не денешься». Эндрю же, по словам одного из друзей, жаловался, что ему крайне неуютно из-за того, что два самых дорогих для него человека живут вдали от него в одном и том же городе.
Распад имиджа
Спа-салон «Мустанг» открыт круглосуточно к услугам скрытых богатых бисексуалов и даже, поговаривают, кое-кого из адмиралов. «По выходным у меня собираются геи», — говорит владелец заведения Тодд Кауфман. «Мустанг» расположен в прилегающей к Хиллкресту и не столь еще цивильно-облагороженной части города к северу от парка Бальбоа, а потому там проще предаваться тайным утехам. С начала 1996 года Эндрю вдруг всплыл в «Мустанге» в роли мальчика, предлагающего быстрый секс за деньги. К осени того же года он уже ошивался там чуть ли не круглосуточно. «Вовсе не уверен, что он тут с кем-то сексом занимался, — говорит Кауфман. — А вот доставал он всех действительно изрядно». Эндрю околачивался там безо всяких перерывов на сон и выглядел истасканным и измотанным донельзя. Кауфману доводилось сталкиваться с этим синдромом и раньше. «Люди начинают вести себя так, будто они здесь поселились, — рассказывает он. — Выглядело всё так, будто он потерял работу и поехал со стапелей. Истории рассказывал просто запредельные». А ведь поначалу Эндрю был замкнут и вел себя там высокомерно-снисходительно. И куда только это девалось?
«В таких местах быстро понимаешь, кто чего стоит, — продолжает Кауфман. — Начинал он, весь выряженный в дорогие одежды; продолжил в джинсах, футболках и кожанках; а заканчивал уже в полной рванине. При банях люди приживаются тогда, когда им нечего больше ловить в собственной жизни. Вот они и сидят в барах до закрытия, а затем в банях до закрытия — и так они вроде бы избавляются и от одиночества, и от необходимости о чем бы то ни было задумываться, — рассказывает Кауфман. — Окукливаются, уходят в себя, зловеще затаиваются. Приходится, однако, их оттуда выуживать, ибо нужно». Эндрю появлялся в «Мустанге» по субботам в два часа ночи (после закрытия баров) и оставался там до следующей ночи, питаясь лишь сладостями из автомата или (реже) отлучаясь на полчасика в мексиканский фастфуд неподалеку перехватить какой-нибудь буррито. «В пять часов пополудни начиналась „Розанна“[51], и он эту муть смотрел не отрываясь».
Кауфман пришел к заключению, что Эндрю страдал депрессией и отличался «крайне низкой самооценкой. Он вел одновременно несколько параллельных жизней. Вообще-то он походил на утопающего». Обуявшие Эндрю злоба и отчаяние, похоже, ускользали от внимания его всецело поглощенных собой друзей; они продолжали видеть в нем автомат по беззаботной раздаче денег. В этот же период Эндрю как раз и растолстел. Это было очень заметно, на грани непристойности. Он чувствовал неловкость, что его тело стало так сильно отличаться от его же собственного идеала мужской привлекательности. «Ему же нравились военные — моряки, десантники; чем крепче и мускулистее, тем лучше — плотные, накачанные, — рассказывает Эрик Гринмен. — Если он о ком-то говорил: „Смотри, какой симпатичный“, — то это непременно означало короткую стрижку, стройность и подтянутость».
«Эндрю уж точно никто бы свидания не назначил. Вот ему и приходилось сорить деньгами. Ни один симпатичный парень на него иначе бы и не взглянул. А ведь это ужасно много значит». «Эндрю всё больше проигрывал во внешности и пытался компенсировать это деньгами, — заявляет Эрик. — Из-за его личного обаяния и денег люди практически никогда не задавали ему лишних вопросов. Деньги всё улаживали».
Мрачные фантазии Эндрю щедро подпитывались кристаллическим метамфетамином, кокаином и порнографией. «У всех свои сексуальные фетиши, — говорит Эрик. — У него фетишем было смотреть вот это самое».
Эрик чувствовал, что сексуальные наклонности Эндрю сделались извращенными до той степени крайности, что исключали нормальный секс по обоюдному согласию. «Не знаю уж, чего именно ему было нужно — пороть парня плетью или заковывать в кандалы, — да и кто его знает? Для всего это требуется полная приватность. Но на видео у него всегда был секс со связыванием. <…> Эндрю всегда нравилось садомазо — больше со связыванием, с опусканием партнера, но не с удушением».
Хотя внешне Эндрю продолжал делать вид, что всё у него тип-топ, на самом деле он не только продолжал толстеть и погружаться в пучины депрессии, но и наращивать на этом фоне дозировку наркотиков, что, в свою очередь, приводило к плохо контролируемым вспышкам ярости.
Срыв с катушек
На декабрьских рождественских каникулах 1996 года в Сан-Диего он то вел себя неправдоподобно тихо, то вдруг моментально взрывался и превращался в прежнего, маниакально-искрометного Эндрю. Однако, по большому счету, никого эти перепады не тревожили, ведь мало кто знал, что к тому времени Эндрю начал регулярно употреблять еще и морфин или демерол[52] для того, чтобы элементарно уснуть.
Эрик Гринмен, у которого Эндрю тогда жил, многократно становился свидетелем того, как глухой ночью Эндрю вставал, чтобы догнаться очередной дозой своего излюбленного кристаллического метамфетамина. «По утрам спускался в ужасном состоянии, весь разломанный», — вспоминает Эрик, но при этом еще и поучал: «Не вздумай баловаться крэком, Эрик. Это наркотик для гетто». В том мире, где вращался Эндрю, впрочем, наркотики и порнография были столь заурядными вещами, что никто и заморачиваться не хотел вопросами о том, как одно подпитывает другое и, как в случае Эндрю, приводит к эффектам, которые не могут не тревожить. Эксперты-психиатры, специализирующиеся на исследовании мотивов серийных убийств, однако, считают подобное сочетание по-настоящему гремучей смесью. Нарциссизм вкупе с патологической лживостью сами по себе уже указывали на пограничное состояние психики Эндрю; кроме того, налицо была и наследственная предрасположенность к психическому расстройству — достаточно взглянуть на мать и отца в семейном анамнезе. Но Эндрю искусно делал всё так, чтобы никто гарантированно не имел возможности свести все факты о нем воедино, сопоставить их и сделать выводы. Наконец, нельзя не отметить и высочайший уровень терпимости, характерный для его тогдашнего окружения. Все его друзья и приятели, по сути, попустительствовали его поведению, а то и поощряли его: «Ну да, типа это мы его, что ли, разорили, гуляя на его деньги, так, что ли?»
На Новый год Эндрю позвонил Дэвиду и заявил тому после обмена поздравлениями: «Я завязал с прошлым. Только теперь понимаю, насколько близко подошел к тому, чтобы потерять всё, что мне дорого, и отныне принимаюсь за чистую и честную жизнь». Также он поблагодарил Дэвида за то, что тот наставил его на путь истинный, помог увидеть свет в конце тоннеля, и сообщил, что собирается учредить в Мексике компанию по строительству съемочных декораций, — то есть еще раз проехался на мечте всей жизни Роббинса, выдав ее за собственную.
Тут интересно, что в реальности Роббинс действительно предлагал Эндрю поработать вместе с ним в этом направлении, но Эндрю наотрез отказался. Его дутому величию претила сама мысль ввязываться во что-то реальное, настолько скользким и пугливым человеком он был по самой своей природе. Эндрю был загнан в угол: стоило ему признать правду — и он тут же оказывался фуфлом и посмешищем. И вот тут-то он и дошел до точки — и счел оправданным размен двух своих единственных настоящих друзей, которым был небезразличен, на возможность и дальше врать всем подряд напропалую. Работы нет, с деньгами туго, депрессия накатывает нешуточная… Где тут выход? Есть ли свет в конце туннеля? И вот тут-то Эндрю и понесло на всю катушку, вплоть до полной утраты всякой власти над собой.