Мунье начал полемику с Поршневым еще до перевода его книги на французский язык. Он вновь и вновь перечитывал источники, на которые ссылался советский историк[6], и обнаруживал, что во всех анализируемых восстаниях руководителями и застрельщиками выступали как раз те, кого Поршнев относил в лагерь «феодалов», — духовенство, представители провинциальных дворянских линьяжей, местные офисье — собственники должностей, недовольные самоуправством королевских интендантов, наделенных чрезвычайными полномочиями по сбору налогов. Мунье не понимал, как можно было игнорировать роялистское сознание восставших крестьян, кричавших: «Да здравствует король без габели!» Классовый подход виделся ему слишком грубым инструментом для изучения общества Старого порядка, и еще меньше — абсолютистского государства.
Но стиль Мунье-полемиста заключался в том, что, вступив в дискуссию, он не ограничивался указанием на слабые места в построениях оппонента, но непременно сам старался углубиться в новую для себя проблематику. Он всерьез заинтересовался природой крестьянских волнений, на некоторое время сделав их сюжетом своего исследовательского семинара. И позже его ученики опубликуют исчерпывающие монографии по этой теме[7]. Сам же Мунье занялся компаративными исследованиями и сравнил крупнейшие крестьянские восстания XVII столетия — во Франции, России и Китае[8]
Не меньшую известность, чем полемика с Поршневым, получил спор Ролана Мунье с Эрнестом Лабруссом, безусловным лидером социально-экономического направления в истории, блестящим педагогом.
Лабрусс отстаивал классовый подход при изучении общества Старого порядка, инициировав масштабный анализ массовых источников — фискальных и нотариальных — с тем, чтобы получить в итоге «объективные» данные о классовой стратификации, не зависимые ни от иллюзий современников, ни от предвзятых идей историков. Полемика «школы Лабрусса» и «школы Мунье» началась еще в 50-е гг., но кульминационным ее моментом стали знаменитые коллоквиумы в Сен-Клу[9].
С точки зрения Мунье и его учеников, изучаемое ими общество было не классовым, а сословным. Впрочем, мы должны отметить досадную невозможность адекватного перевода. В нашей традиции, в том числе и в переводе данной книги, словом «сословия» передают два разных термина: «ordres» и «états». Во Франции было три «Etats» (лишь иногда фигурально говорили о «дворянстве мантии» как о «четвертом сословии» — quatrième état). Число «ordres» было намного большим, и критерии их выделения были более сложными. Так, например, приходские священники и монахи принадлежали к одному «état», но к разным «ordres», то же можно сказать о советниках судов и адвокатах. Можно было бы предложить в качестве эквивалента термин «чин», но и он в русском языке нагружен особыми коннотациями. Вместе с тем в наших словарях и учебниках сословие часто определяют как общность, выделяемую на основе юридических критериев. Мунье же был с этим категорически не согласен, неоднократно возражая, что в XVI и XVII вв. классификация на основе «ordres» была социальной реальностью, лишь часть из которой находила юридическое выражение. И положение той или иной группы на иерархической лестнице определялось не уровнем дохода, не обладанием наследственным или благоприобретенным имуществом и уж, конечно, не местом в системе производства, но, прежде всего, тем социальным престижем, который отводился обществом данной группе, в соответствии с закрепленными за этой группой социальными функциями. В подтверждение своего видения Ролан Мунье ссылался не на авторитет Маркса или социологов XX в., но на труды французских юристов начала XVII столетия. «Общество ordres» скреплялось не столько горизонтальными связями, сколько иерархическими отношениями вертикальной солидарности. Отношения верности патрона и клиента традиционно находились в центре внимания «школы Мунье»[10], сделавшего эти сюжеты темой нескольких своих семинаров. Мунье отмечал, что его интересует не только структура общества, но и реальные принципы его функционирования.
B клиентелах и иных вертикальных связях Мунье видел ключ к раскрытию политических механизмов французской монархии.
Дискуссии в Сен-Клу, находившиеся в ту пору на переднем крае историографических дискуссий, позже обрели славу «образцов методологической бесплодности». Однако именно в ходе этих дебатов происходило осмысление необходимости поворота к культуре, к ценностям изучаемого общества, к имманентным культурным принципам. Трудно не заметить, что, хотя Мунье никогда не использовал термин «менталитет», его позиция представлялась более приближенной к тому, что вскоре будет без ложной скромности названо «Новой историей» или «Новой культурной историей».
Тогда, в Сен-Клу, отвечая на возражения Мунье, Лабрусс сказал: «Есть два рода умов, в равной степени достойных уважения: те, которые ищут решения проблем, и те, которые ищут дополнительные трудности на пути их решения. Я отношусь к первым»[11]. Подразумевалось, что его оппонент принадлежит к категории извечных скептиков. Это верно лишь отчасти, поскольку и сам Мунье охотно конструировал генерализирующие теории.
Задумавшись над принципами социальной организации, Мунье вновь прибегнул к компаративному методу. Он опубликовал небольшой обзор разных типов социальной стратификации, основанных на определенных принципах социальной иерархии: кастовые, сословные, «литургические» (к нему он относил Московское государство), «философские» (основанные на принципе личных заслуг и принесенной пользе общему делу). Общества, основанные на классовом делении в зависимости от отношений собственности на средства производства, возникают после промышленного переворота. Но классы являются, таким образом, не универсальным свойством всех исторических сообществ, но лишь частным случаем стратификации.
Книгу о крестьянских восстаниях, переведенную на многие языки, в СССР поместили в «спецхран» — то ли не без основания увидев в ней антимарксистский пафос, то ли приняв на свой счет язвительные слова Мунье в адрес тоталитарных режимов. К советскому строю этот историк действительно относился весьма критически. В 1975 г. он, будучи председателем национального комитета французских историков, выступил в Сан-Франциско на XIV Международном конгрессе исторических наук с пленарным докладом по истории понятия «права человека». В результате советская делегация всерьез засобиралась демонстративно покинуть конгресс. Но при этом Мунье очень интересовался историей России, с уважением относился к советским коллегам и опекал молодых советских историков, проходивших в Сорбонне стажировку.
Но Лабрусс был прав, намекая на склонность Мунье к гиперкритицизму. В условиях, когда Э. Ле Руа Ладюри писал, что историк будущего будет «клиометристом» или его не будет вовсе, Мунье любил предупреждать против увлечения историков количественными методами и подчеркивал искусственность налагаемых на общество внешних рубрикаций. Он вспоминал характерную сцену, когда некий исследователь обнаружил 18 иерархических групп среди лиц наемного труда в Париже. Но на «механографической карточке» (забытой теперь перфокарте 60-х) для учета социальной принадлежности было предусмотрено лишь 10 позиций, и тогда руководитель проекта велел сократить число групп до десяти, прибегнув к их укрупнению. «Бесполезно подчеркивать всю произвольность этого действия, — возмущался Мунье, — если восемнадцать категорий существовали в реальности, то надо было их сохранить и отказаться от использования механографии вплоть до того момента, пока историк не будет обладать соответствующим для его целей оборудованием. То же самое относится и к статистике.
Eсли общество реально фрагментировано на очень большое число слишком мелких категорий, то в этом и может состоять его определяющая черта, сущностный характер этого общества; следовательно, нужно с уважением относиться к этим категориям, даже если они и затрудняют статистическую обработку, и даже если временно придется отказаться от статистики. Статистика и механография должны быть на службе у историка, а не наоборот»[12] — в таком духе были выдержаны многочисленные реплики Мунье на коллоквиумах по социальной истории. Он настаивал на том, что подсчетам должны предшествовать кропотливые монографические изыскания в рамках отдельных семей, кварталов, приходов.
Но это не мешало Ролану Мунье руководить коллективами, увлеченно занимавшимися анализом массовых источников с целью «ухватить» общество в его эмпирической реальности, восстановить «подлинную» социальную структуру. Для этого им был выбран такой важный источник, как нотариальные брачные контракты. Социальный строй покоился на важнейшем, по мнению Мунье, правиле: французы Старого порядка женились на ровне. Случаи неравных браков и мезальянсов, конечно, были, более того, они играли роль важнейшего канала социальной мобильности, но брачные контракты чутко реагировали на подобные отклонения от нормы соответствующим изменением состава приданого. Действительно, информативная ценность брачных контрактов огромна — помимо размеров приданого невесты и вклада жениха, позволяющих учесть и даже «взвесить» компоненты этого социального уравнения, в нем содержались ценнейшие сведения о социальных связях — горизонтальных (родственники) и вертикальных (свидетели), в число которых приглашались, как правило, вышестоящие люди. Коллектив, в состав которого входили не только историки, но и представители точных наук, сумел обобщить громадный статистический материал брачных контрактов[13], чтобы создать свою модель социальной иерархии парижского общества.
В мае 1968 г. грянула «студенческая революция». Забастовки охватили все университеты Франции. И только созданный Мунье «Центр исследований по истории Европы Нового времени» продолжал свою работу. Ролан Мунье организовал со своими коллегами группу, несущую круглосуточное дежурст