Именно в этих обстоятельствах адвокат парламента Пьер Питу выпустил в 1594 г. в Париже свой трактат «О свободах галликанской церкви», нечто вроде свода правил из восьмидесяти трех максим, посвященный Генриху IV, который имел огромный успех[233]. Он был одобрен парламентом, Сорбонной, приходскими священниками и стал классическим. Пьер Питу собрал «свободы, права и вольности галликанской церкви», появившиеся в XIII веке, и возвел их в ранг доктрины. Действительно, галликанство — это доктрина об отношениях между церковью и государством, которая начала отчетливо оформляться еще в ходе борьбы между Филиппом Красивым и Бонифацием VIII и которую мало-помалу формулировали Иоанн Парижский в XIII в., а также Жерсон, Альмен, Джон Мэйр и решения Сорбонны.
Галликанцы оспаривали притязания папы на владение обоими мечами, духовным и светским. Ссылаясь на слова Христа «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» и опираясь на ответ Христа Понтию Пилату «Царство Мое не от мира сего»[234], они утверждали: если папа получил духовный меч, то светский меч Бог отдал королям — либо опосредованно, через посредство народов, либо непосредственно, и эта последняя концепция, закладывавшая основы абсолютизма, становилась все популярней. Из нее следовала полная независимость светского от духовного.
Галликанцы отвергали следствия, которые римская курия желала выводить из мнимого Константинова дара. Утверждалось, что в 315 г. император Константин якобы передал Западную империю папе Сильвестру. Следовательно, преемники Сильвестра имеют на Западе все права императора. Галликанцы, начиная с Иоанна Парижского, отвечали, что в действительности этот дар очень сомнителен, потому что никто из древних о нем не упоминал, а первым, кто завел о нем речь, был архиепископ Реймса Хинкмар, около 850 г., и первым папой, сославшимся на него в своем послании от 1053 г., был Лев IX; в любом случае, раз долгие века папы не пользовались правами императора, этот дар утратил силу по давности; франки, основатели Французского королевства, никогда не были завоеваны Римской империей, а значит, на это королевство данный дар не распространяется; чтобы владеть каким-либо государством, требуется свободное согласие народа, а французский народ никогда не соглашался на Константинов дар; наконец, суверенитет французского короля признал сам папа — в декреталии «Per Venerabilem» папа Иннокентий III объявлял, что король Франции не признает никакого верховенства в светской сфере.
Кроме того, галликанцы ссылались на древний обычай и традицию, всесильные при тогдашнем типе социальной и ментальной структуры.
В результате папа не мог ничего ни приказать, ни предписать в светских делах на территории, подчиненной французскому королю. Папа не мог ни лишить короля его королевства, ни передать последнее кому бы то ни было. Он вполне мог отлучить короля, наложить интердикт на королевство, но не мог короля низложить: это сделать мог лишь народ в случае, если вследствие отлучения прервутся узы, соединяющие короля с его подданными, главу (голову) королевства с членами его мистического тела. Папа не мог освободить подданных короля от их присяги на верность, потому что, нарушив обязательство, он нанес бы вред королю, совершил несправедливость. Папа не мог отлучить чиновников французского короля за то, что относилось к исполнению их обязанностей. Подданные короля Франции никоим образом не подлежали юрисдикции папы. Права, преимущества и привилегии французской короны также не входили в компетенцию папы.
Из этого следовало, что папа не имеет абсолютной власти и над французским духовенством в отношении дисциплины и мирских дел. Покровителем и хранителем церквей своего королевства был король. Издавать законы, касающиеся дисциплины и мирских дел галликанской церкви, папа мог только с разрешения и одобрения короля. Любой декрет собора, имеющий отношение к дисциплине или к мирским делам, любое папское решение, декреталия, булла или рескрипт, предписывающие что-либо по этим предметам, во Франции могли быть обнародованы и приведены в исполнение только после королевского дозволения и утверждения.
В том, что касалось дисциплины и мирских дел, король Франции имел законную власть над галликанской церковью как глава государства, а также потому, что он, будучи помазан, являлся «епископом внешних дел». Он мог созывать соборы для вынесения решений по дисциплине и мирским делам. Епископы не могли покинуть королевство, не получив его разрешения. Папа не мог производить никакого денежного сбора в церковных бенефициях без дозволения короля. Через посредство королевских судов король творил суд почти по всем делам, связанным с мирскими интересами, в ущерб церковной юрисдикции, права которой сильно урезали. В королевские суды надо было обращаться в случае преступлений и проступков духовенства, нарушающих общественный порядок, по всем вопросам недвижимости и договоров, касавшимся служителей церкви, по бенефициальным делам, при нарушении монашеских обетов — в последнем случае церковь прибегала к помощи светских властей, чтобы те заставляли нарушителей соблюдать обеты. Что касалось мирян, то в брачных делах королевские судьи присвоили себе право решать все вопросы, связанные с мирскими интересами, а церкви оставались только проблемы действительности или недействительности брака. Королевские судьи распространяли свою компетенцию на все, что имело отношение к договорам, завещаниям, ростовщичеству, супружеским изменам, оскорблениям королевского Величества и даже к преступлениям и проступкам против веры и религии, оставляя церковным судам лишь дела о ереси.
Король Франции надзирал за религиозными общинами, разрешал, реформировал и упразднял их.
За королем Франции была охрана всех владений духовенства. Он мог надзирать за их использованием и контролировать применение этих имуществ. Он мог потребовать с духовенства налог на общие нужды королевства, хотя духовенство претендовало на иммунитет. Он мог контролировать приобретение духовенством недвижимого имущества и отказывать ему в праве на такое приобретение, заявив, что такое-то имущество отчуждению не подлежит. Он мог обложить налогом доходы с какого-то вакантного бенефиция на время вакансии, в силу права регалии.
Даже в духовной сфере власть папы была ограничена свободами и вольностями галликанской церкви: «Хотя папу признают сувереном в вещах духовных, тем не менее во Франции [его] абсолютная и неограниченная власть отнюдь не имеет места; она сдержана и ограничена канонами и правилами старинных церковных соборов, принятыми в оном королевстве»[235]. Таким образом, галликанцы выступали за примат вселенских соборов над папами. Соборы нельзя созывать и проводить без одобрения папы, но папа обязан подчиняться декретам и решениям этих соборов. Галликанская церковь считала канонами то, что содержалось в старинном сборнике «Corpus canonum», а декреталиями — только те, что были изданы до Григория II.
Король Франции во время помазания на царство клялся неукоснительно хранить эти свободы. Для этого он располагал следующими возможностями: во-первых, «дружеские беседы» (conférences amiables) со Святым отцом, во-вторых, просмотр булл и отправлений, получаемых от римской курии, чтобы принять или отвергнуть их, в-третьих, «обжалование как в случае злоупотребления» (appel comme d’abus): если имело место превышение юрисдикции либо посягательство на священные декреты и каноны, принятые в королевстве, на права, вольности и свободы галликанской церкви, на конкордаты, эдикты и ордонансы короля, на решения его парламента, то частные лица либо генеральный прокурор короля могли передать на суд парламента акт церковной власти, рассматриваемый как нарушение такого рода, парламент мог кассировать этот акт, приговорить ответственного за него церковника к штрафу и даже наложить арест на доходы с его бенефициев; наконец, король Франции мог апеллировать к будущему собору.
Таковы были основные взгляды галликанцев.
Численность и влияние галликанцев во Франции не позволили бы Генриху IV пренебречь их идеями и чувствами, впрочем, весьма благоприятными для королевской власти. Тем не менее он отказался от применения крайних мер, не довел дело до схизмы, 17 сентября 1595 г. он получил у понтифика отпущение грехов, но впоследствии не торопился «допускать» во Францию дисциплинарные декреты Тридентского собора. В марте 1597 г. папский легат сделал запрос в связи с этим. Генрих его заверил, что сдержит слово, но, мол, излишняя спешка может все испортить. После Вервенского мира 2 мая 1598 г. папа посланием от 27 июня, а потом посредством бреве от 27 августа настоятельно призвал короля обнародовать решения собора. Генрих IV попросил довериться ему. Таков же был смысл его ответа прелатам, делегированным ассамблеей духовенства, чтобы просить короля опубликовать решения собора во избежание бед, от которых страдает церковь, — ответа от 8 сентября 1598 г.: «Воистину я признаю, что сказанное вами — правда; но… беды начались прежде, чем пришел я. Во время войны я шел на огонь, горящий жарче всего, чтобы его затушить… Теперь я буду делать то, что обязан делать в мирное время. Я знаю, что религия и правосудие суть основы и столпы сего государства, хранимого благочестием и справедливостью; но не будь их, я пожелал бы устанавливать их постепенно, как делаю всё остальное. С Божьей помощью я добьюсь, чтобы церковь вновь процветала так же, как сто лет тому назад. Но Париж не в один день строился. Добейтесь, явив добрый пример, чтобы народ с таким же рвением обратился к добрым делам, с каким он ранее отвратился от оных. Вы призвали меня исполнить мой долг, я вас призываю исполнить ваш. Будем же творить добро, и вы и я. Идите одним путем, а я пойду другим, и если мы встретимся, это произойдет скоро. Мои предшественники давали вам пышные обещания, я же в своей серой куртке дам вам результаты. Я сер снаружи, но целиком позолочен изнутри… Я позабочусь о вас с величайшей благосклонностью, на какую только буду способен…»