.
Но, более того, король Франции по сути превосходит человека, является посредником между человеком и божеством, это более чем полубог, едва ли не сам Бог. Это луч божества, брошенный на Землю, и его решения вдохновлены Богом. «Бог-отец, всемилостивый и суверенный монарх… будучи сам по себе сущностью бесконечной, незримой и непостижимой, ради блага и утешения сотворенного им человека испускает отдельные лучи своей божественной сути в виде следствий, порожденных вторичными причинами, назначая тем временем и с той же целью королей и легитимных губернаторов провинций, а также их викариев и наместников, дабы зримо управлять их королевствами и приобщать оные к культуре, между тем как незримо Он внушает им Свою высшую волю». Значит, нет «в сем мире ничего, что было бы лучшим представителем божества, нежели королевская власть, и короли воистину суть живые и одушевленные образы Бога»[310]. Королей «назвали богами, поелику они, при их могуществе, суть образы Бога. Господами, в повиновении у коих должен быть подданный. Властителями, ибо им принадлежит имущество и жизнь людей. Суверенами, ибо выше их никого нет. Покровителями, ибо являют собой щит и оплот… Это доказательство бытия Божия, Его шедевр, ибо Он являл бы Себя и давал человеку знать о Себе только в виде чудес, непостижимых для нашего человеческого разума, ежели бы вместе с тем не поставил и не ниспослал королей, чьи повеления свидетельствуют о Его разумности, а превосходство королей над людьми служит зеркалом Его божественной сути. Нужно, дабы короли существовали, потому что жить без них мы не можем, и нужно, чтобы они у нас были, ибо без королей человеческая жизнь представляла бы одно смятение и беспорядок. Они были вознесены выше людей, как Бог стоит выше ангелов… Мир не может существовать без королей. Это словно бы вторая душа Вселенной, аркбутан, каковой поддерживает мир…»[311].
Дюшен уточняет эти божественные черты. «А короли Франции суть короли, избранные и выбранные Богом, короли по Его сердцу, короли по божественным чертам, каковые Его перст запечатлел на их ликах, они имеют честь стоять во главе королей всего христианского мира… быть солнцами, а не низкими звездами… быть стенами величия и океанами всяческого достоинства и полноты. Это их добродетели, подобно прекрасным ступеням, вознесли их до высочайшего воплощения чести, а дар, каковым наделил их Бог, в отличие от прочих королей, суть чудеса, приводящие в изумление королей даже самых отдаленных стран мира». Здесь Дюшен намекает на исцеление золотушных, к которому он позже вернется. Действительно, для него «короли суть живые образы Бога… как бы земные божества…; наши великие короли никогда не считались мирянами, но были облечены одновременно священством и монаршей властью». Доказательства этого налицо: помазание «небесным миром, принесенным ангелом в священной Мирнице при крещении Хлодвига», исцеление золотушных и больных, прибывающих даже из Испании: капитан, сопровождавший их в 1602 г., передает свидетельство испанских прелатов «о великом числе больных, излеченных касанием Его Величества»[312] (Генриха IV). Это — один из редких случаев, когда историк может непосредственно уловить проявление народного чувства. Вера в чудесную способность французских королей исцелять прикосновением туберкулезные адениты была всеобщей. На большие праздники — Пасху, Пятидесятницу, Рождество или Новый год, Сретение, Троицу, Успение Богородицы, День всех святых — больные спешили к королю, чтобы он их коснулся. На Пасху 1613 г. за один раз двенадцатилетний Людовик XIII коснулся тысячи шестисот десяти человек, за весь 1620 год — трех тысяч ста двадцати пяти. Они принадлежали ко всем социальным категориям, но прежде всего к низшим классам. К нему приезжали жители всех французских провинций и всей Европы: испанцы — в то время заклятые враги, португальцы, итальянцы, немцы, швейцарцы, фламандцы, и этот европейский престиж даже беспокоил других королей[313].
Очевидно, что, когда речь идет о таком человеке, образе Бога, вдохновляемом Богом, кощунственно не только покушаться на его особу, но даже противиться ей, критиковать ее, злословить о ней, высказывать королю мнение, расходящееся с его мнением. Логическим следствием должно было бы стать пассивное повиновение. И, однако, эти теоретики убеждены, что такой король не станет деспотом. Не только потому, что он по совести обязан почитать повеления Бога, основные законы королевства, основные права европейской цивилизации, главным из которых тогда было право частной собственности, привилегии, освященные обычаем. И даже не по причине существования всех могучих и привилегированных промежуточных органов управления: университетов, цехов, провинциальных Штатов, городских и муниципальных учреждений. А потому, что, вдохновляемый божественной благодатью, король выражает глубинную волю своих подданных, которой они, возможно, не сознают, а то и отвергают, но тем не менее это их воля, соответствующая их жизненным потребностям и благу их душ. Ибо король и королевство в действительности — одно и то же, единая сущность, у которой король — мыслящая голова. «Ибо король — голова, а народ, три сословия суть члены, и все вместе составляют политическое и мистическое тело, связь и единство коего неделимы и нераздельны, и не может болеть его часть, чтобы все прочее не ощущало того и не испытывало страдания»[314]. Такова «тайна монархии».
Надо ли говорить, что подобный король абсолютно суверенен и не смог бы в мирской деятельности подчиняться ни папе, ни императору?
Впрочем, особое предпочтение, которое Бог оказывает королям и королевству Франции, окончательно доказывается тем фактом, что королевская власть здесь с давних пор «передавалась по наследству, а не по избранию, что есть признак благоволения, ибо выборы часто порождают гражданские войны, а тон при выборах задают происки и коалиции, где обыкновенно самые хитрые, самые сильные, самые богатые и могущественные имеют преимущество над самыми великодушными и достойными людьми»[315].
А Генрих IV — воистину божественный король: «Наш великий король Генрих IV, чудо Вселенной»[316]. Сочинения, проповеди, медали, гравюры, позже надгробные речи и панегирики — те, кто создавал его легенду, использовали всё: и при его жизни, после отречения, и, возможно, еще активнее после его смерти, в период горя и отчаяния. Может быть, Равальяк дал новый импульс формированию этой легенды и позволил ей, возбудив жалость, возмущение, беспокойство, тревогу, изгнать из памяти людей истинные реалии царствования, чтобы заменить их набором льстивых символических образов и внедрить в сердца чувства любви, признательности и восхищения. Не исключено, что Генриху IV, ввязавшемуся в очень опасное предприятие с очень сомнительным исходом, посчастливилось умереть вовремя и таким образом, который был наиболее благоприятен для кристаллизации этой легенды, упорно создававшейся официальной пропагандой. Для государственного мужа, который заботится о своей славе, суметь быть убитым в нужный момент — большое искусство.
И потому Генриха часто изображают рыцарственным героем на скачущем галопом коне: он бросается на врагов со шпагой наперевес, защищая вдов и сирот. Или в виде ренессансного рыцаря, по образу великих итальянских кондотьеров — в кирасе и шляпе с султаном, верхом на боевом коне с плюмажем, с длинной гривой и длинным хвостом, поднявшимся на дыбы, как жеребцы Паоло Уччелло, на фоне леса пик в руках марширующих батальонов. Под одной гравюрой можно прочесть убедительный катрен:
Вот Генрих-герой, французский монарх,
Коему Марс уступил все почести войны.
Неважно, что ты не слышишь сейчас его голоса,
Ведь молвой о его подвигах полнится вся земля[317].
Может быть, еще чаще короля представляют в образе «imperator», победоносного полководца на римский манер, увенчанного лаврами, в палудаменте — воинском плаще, инсигнии верховной власти в эпоху Римской империи, курьезным образом надетом поверх современной кирасы и камзола из буйволовой кожи. В другом месте он уже настоящий римский император, Август да и только, а на реверсе — Франция в виде римской матроны, коленопреклоненной у его ног. Одна гравюра 1607 г. оставляет ему собственные колет и штаны, но ставит его в один ряд с основателями империй: Цезарем, Александром, Карлом Великим и на один уровень с Гераклом. А девиз возвышает его над ними: «Pulchrum est eminere inter illustres viros» — «Прекрасно выделяться среди славных мужей». На медали 1608 г., чеканенной после того, как он добился отмены интердикта, наложенного на Венецию, он уже превосходит их, поскольку в кирасе и императорской короне стоит на земном шаре, простирая к нему скипетр: «Tandem arbiter orbis» — «Наконец арбитр мира», тогда как в прошлом Александр и Карл Великий довольствовались мирами меньшего размера[318].
В ту эпоху, пропитанную античностью, художники-графики особенно часто рисовали его существом, промежуточным между человеком и божеством, героем, а то и напрямую олимпийским богом. Медальеры и граверы охотно изображали короля Гераклом. Как Геракл, поставленный перед выбором между Пороком и Добродетелью, обращается к Добродетели, так и Генрих IV между Ересью и Религией выбирает Религию. Геракл очистил Землю от массы вредных существ, так же поступает и король, и т. д. Находили и много других параллелей. На одной медали 1602 г. Генрих изображен Алкидом в шкуре Немейского льва, на реверсе король-Алкид сражает своей палицей кентавра — символ всех дурных людских страстей, а также эмблему герцога Савойского. На одной монете 1600 г. Генрих IV на аверсе одет в кирасу и лавровый венок, на реверсе представлен в виде обнаженного Геракла в профиль, с палицей на плече. Девиз: «Vinces robur orbis» — «Ты победишь силу мира». В 1592 г. одна медаль изображала его Гераклом, несущим палицу и ведущим на поводке Цербера, трехглавого пса, стража Ада. В 1604 г. он стоит между Минервой, богиней мудрости и богиней-воительницей, и Францией; девиз: «Herculi sacr. gallico» — «Посвящается галльскому Гераклу». Его изображениям в виде Геракла нет числа. Если он не Геракл, то Атлас, держащий Землю на фоне Лувра — прозрачная аллегория (1604). Если не Атлас, то Персей, освобождающий от дракона Андромеду-Францию, закованную в цепи из испанских дублонов (1598). Он — любимец богов, и Олимп, его семья, вдохновляет его и взывает к нему. Катрен под его портретом работы Якоба Голыдиуса утверждает: