[45] и вышеупомянутый Лабрюйер, каковые все укрылись в означенном Неаполе. На последней из трапез, где он был, что состоялась у оного Эбера, вкупе с упомянутыми находился некто по имени Ру, провансалец, а пока они сидели за столом, явился некто ему незнакомый, одетый в алое и фиолетовое, каковой принят был в обществе с большим почтением и приглашен за стол. Он сел и, будучи спрошен кем-то из поименованных, что за дела привели его в Неаполь, ответствовал, что привез письма вице-королю Неаполя[46] от одного французского сеньора, какового он назвал и чье имя сьер де Лагард произнес перед господами из парламента, когда был допрошен; на оные письма он желает получить ответ после обеда, дабы возвратиться с ним во Францию, где должен будет, пожертвовав жизнью, убить короля, и он уверен, что нанесет удар». На другой день Лабрюйер отвел Лагарда к отцу Алагону, который снова говорил с ним о цареубийстве. Лагард спросил, как это сделать. «Алагон ответствовал, что сие можно было бы сделать посредством одного выстрела из пистолета во время охоты на оленя». Тогда Лагард бежал, отыскал французского посланника, г-на де Брева, в Риме, а затем направился в Фонтенбло в свите герцога Неверского. Он предстал перед королем. Тот сказал ему, «чтобы он хорошо берег эти письма, дабы предъявить их, когда Его Величество их у него потребует. Сказал также, что низвел своих врагов до такого ничтожества, что они не причинят ему ничего дурного». Затем Лагард сопровождал по разным странам Европы маршала Польши. Будучи с миссией во Франкфурте, он узнал о смерти Генриха IV. По возвращении во Францию он получил от короля Людовика XIII в 1615 г. должность генерального контролера пивоварения. Но внезапно его бросили в Бастилию, потом, по истечении девяти месяцев, перевели в Консьержери, где в 1619 г. он еще сидел вместе с другими обвиняемыми.
Итак, по словам этого капитана-авантюриста, французы — бывшие члены Лиги и бывшие «бироновцы», скрывавшиеся в Неаполе, замышляли там с 1602 г. убийство Генриха IV, поддерживая связь со своими сообщниками во Франции и с эмиссарами испанского правительства. В рукописи Лагарда, излагающей все дело и хранящейся в Национальной библиотеке, уточняется, что неизвестным сотрапезником в доме лигера Эбера был Равальяк, а французским вельможей, чьи письма он вез, — герцог д’Эпернон[47]. Но в 1619 г. д’Эпернон в союзе с Марией Медичи восстал против фаворита, герцога де Люиня, и против короля, так что Лагард мог счесть удобным обвинить его. В этом последнем пункте мы не обязаны верить Лагарду.
Некая «девица д’Эскоман» также предъявляет обвинения герцогу д’Эпернону и любовнице короля Генриетте д’Антраг, маркизе де Верней, которая обманулась в своих надеждах стать королевой. Исполняя при маркизе обязанности компаньонки и войдя к ней в доверие, м-ль д’Эскоман, по ее утверждениям, присутствовала, после провала заговора герцога Буйонского и взятия королем Седана в апреле 1606 г., «на многих прочих тайных собраниях и встречах некоторых влиятельных особ, истых французов с виду, но в душе совсем наоборот… в означенном месте, где всегда говорили о маршале де Бироне и о том, что побеги его дела всякий день зеленеют в сердцах участников оной интриги». После переговоров, которые вел герцог де Сюлли с целью заключения брака герцога де Гиза с маркизой де Верней, «перед Рождеством, когда маркиза отправилась слушать проповедь отца Гонтье в церкви Св. Иоанна, куда она ездила неоднократно, она вошла и поднялась прямо к налою, где был г-н д’Эпернон; маркиза повелела мне пройти за их кресла, опасаясь, как бы кто их не услышал, и тогда замыслили они смерть короля…» Через несколько дней после Рождества маркиза якобы прислала к ней Равальяка, через посредство Этьена, лакея ее отца. М-ль д’Эскоман поселила его в городе «у некоего Ларивьера и у другого человека, каковые оба были доверенными людьми маркизы и служили ей в подобных делах, так что она знала их как умелых и опытных». Равальяк будто бы приходил обедать к м-ль д’Эскоман каждый день в течение нескольких недель. Она будто бы спрашивала его, зачем понадобились маркизе его услуги: «Он тогда отвечал мне, что ходатайствует по делам г-на д’Эпернона». М-ль д’Эскоман, покинув маркизу, поселилась у девицы дю Тилле. В день Вознесения 1609 г., выйдя из дома, она якобы повстречала Равальяка, «и тогда он высказал мне все свои пагубные намерения и замыслы». М-ль д’Эскоман якобы предприняла великие усилия, чтобы предупредить королеву, но по удивительному стечению обстоятельств так ничего и не сумела сделать. Прочие особы, с которыми она будто бы говорила, якобы сочли ее безумной или же не пожелали в это дело вмешиваться. Когда ее заключили в тюрьму за ее частные дела, она в январе 1611 г. уведомила обо всем этом правосудие[48].
Нужно ли принимать во внимание хоть что-нибудь из этой истории? Случайно ли правительство дозволило опубликовать рассказ об этих гнусных заговорах в 1616 г., в период трудной борьбы с мятежными принцами, — словно бы с целью напомнить французам о том, что эти заговоры привели к худшей из катастроф, к убийству короля, и чтобы направить против принцев все возмущение, которое поднялось после убийства Генриха IV? Позже девица д’Эскоман была приговорена Парижским парламентом к пожизненному заключению за лжесвидетельство, однако это не является стопроцентным доказательством того, что она сказала неправду, ибо в подобном случае предусматривалась смертная казнь.
Но даже если оставить в стороне сомнительное свидетельство девицы д’Эскоман, бесспорно, что во Франции, в Бельгии, в Германии, в Италии, в Испании существовало множество людей, французов и не французов, которые ожидали покушения на убийство короля. Одни опасались этого, другие хотели этого, надеялись на это, желали этого всем сердцем. Некоторые прилагали к этому усилия. Кстати, сама вера в возможность убийства и страх перед ним могли бы толкнуть кое-кого на покушение. В таких делах страх сам создает свой объект. Но, если так, мы видим, что некоторое число людей — мы не можем оценить его точно, но, оно должно быть довольно большим, вероятно, население целых областей в Нидерландах и на Рейне, которым грозила опасность, — что целое множество людей желало смерти короля, убивало его в душе; и если перейти от слов к делу попытались очень немногие, то возможных убийц, «потенциальных Равальяков», существовало множество. Таким образом, мы вновь сталкиваемся с той же психологической проблемой, на этот раз в массовом масштабе. Все эти люди официально принадлежали к христианскому миру. Они именовали себя христианами, верили, что это так, и желали ими быть. Они приняли заповеди Господни, а ведь пятая из них гласит: «Не убий». Они исповедовали любовь к Иисусу Христу, второму лику Троицы, к самому Господу Богу, а тот, кто возлюбил Его, придерживается Его заповедей. Но величайшая заповедь Иисуса Христа — «Возлюбите ближнего, как Я возлюбил вас». Как же эти люди могли желать смерти короля? Мы видим, что у них были претензии к нему — религиозная политика, слишком тяжелые налоги, воинственность. Но являются ли эти причины достаточными, чтобы мечтать об убийстве? Если мы вернемся к нашему силлогизму, где большая посылка — в определенных обстоятельствах позволено убивать королей, меньшая — Генрих IV находился в подобных обстоятельствах, вывод — таким образом, Генриха IV дозволено убить, — мы хорошо видим меньшую посылку, но где же большая, которая одна могла позволить христианину преступить заповеди Господни, в чем эти люди нашли ее и как могла она в их глазах приобрести достаточную силу, чтобы они сочли возможным не следовать букве великих заповедей?
Парижский парламент представит нам в этой связи кое-какие разъяснения.
Глава IVПарижский парламент и источники цареубийства
Парижский парламент начал с примерного наказания убийцы. Подвергнутый 25 мая пытке, при том что секретарь парламента увещевал его говорить правду, ибо его спасение в ином мире зависело от его правдивости, Равальяк все время настаивал, что в его действиях не было ни сообщника, ни подстрекателя, что он один все задумал и исполнил.
27 мая Парижский парламент вынес ему приговор. Он объявил его «виновным и изобличенным в преступлении против Величества божеского и человеческого, осужденным за наиопаснейшее, наигнуснейшее и отвратительнейшее отцеубийство, совершенное в отношении особы покойного короля Генриха Четвертого». Он приговорил его к «публичному покаянию перед главным входом церкви Парижа (Богоматери), куда он будет сопровожден и привезен в телеге. Там он, голый, в рубахе, держа в руке горящий факел весом в два фунта, должен сказать и объявить, что злокозненно и предательски совершил сие наиопаснейшее, наигнуснейшее и отвратительнейшее преступление и убил указанного государя короля двумя ударами ножа в грудь, в чем раскаивается и просит прощения у Бога, у короля и у суда». Затем Равальяк должен быть отвезен на Гревскую площадь, на возведенный там эшафот, и там пытан, растянут и разорван четырьмя лошадьми, его тело сожжено, а пепел развеян по ветру. Все его имущество конфискуется и передается королю. Дом, где он родился, будет снесен, владельцу предварительно возместят убытки, и на том месте никогда ничего не будет построено. Через две недели после объявления приговора в Ангулеме его отец и его мать покинут пределы королевства и никогда не возвратятся, под страхом повешения без суда. Его братьям, сестрам, дядьям и прочим запрещается носить фамилию Равальяк[49]. Таким образом, деяние представлялось столь ужасным, что судьи воскресили древний обычай семейной ответственности.
После этого Равальяка сразу же снова допросили с пристрастием, чтобы выяснить его сообщников. Он был подвергнут пытке сапогом. Были вбиты но очереди три клина. Несмотря на страшную боль в раздробленных суставах, он все время утверждал, что действовал один. На третьем клине он потерял сознание. Тогда его отвязали и отнесли на подстилку, где он остался до полудня.