Он ушел в сторону от перевернутой гаубицы, от стона раненых, от окриков уцелевших ополченцев. Была ночь. Из-за горизонта летели ввысь ртутные шары, оставляя гаснущий след. Это «Грады» били по Донецку, выгрызая его дома и кварталы. Рябинин почувствовал, как уходит из-под ног земля и мир вокруг меркнет. Он нащупал в кармане коробку с семенами райских цветов и упал без чувств.
Глава 17
Было солнечно, ярко. На площади сверкал и переливался фонтан. Торжественно и помпезно сияли колонны с капителями. Памятник Ленину высился твердо, незыблемо. Толпа теснилась к памятнику. Ее сдерживала цепь ополченцев. На земле стояли красные гробы. Два десятка открытых гробов с белыми простынями, под которыми бугрились руки, стопы. Виднелись головы, одинаковые в своей неподвижности и обращенности к небу.
Рябинин стоял в ряду автоматчиков, близко от гробов, напоминавших красно-белую клавиатуру. В одних лежали ополченцы батальона «Марс», в других мирные жители, погибшие при бомбардировках и авианалетах.
Он видел Козерога, его узкое, с провалившимися щеками лицо, острый нос и выпуклые желтые веки, под которыми, казалось, все еще страстно трепетали глаза. Лицо чеченца Адама казалось задумчивым и печальным, без его обычной яркой улыбки и яростного блеска зеленых глаз. Осетин Мераб насупился, сдвинул брови, и щеки его покрывала синяя отросшая щетина. Калмыцкий казак Валерий обратил к солнцу скуластое лицо и, казалось, сладко дремал, топорща колючие усики. Серб Драгош закрыл глаза, чтобы свет солнца не отвлекал его от какой-то важной, до конца не додуманной мысли. Каталонец Аурелио тихо улыбался, словно слушал далекую, сладкую музыку. Рядом с ополченцами в гробах лежали две маленькие девочки с притихшими личиками, усыпанные цветами. Старик с большим лбом, на котором белела перевязь с церковной молитвой. Пожилая женщина в темном платке с горько склеенными губами, словно ей не дали доплакать.
Ухал оркестр. Сверкал фонтан. Била далекая артиллерия. На трибуне у микрофона стояли городские мужи, ополченцы. Знакомый священник в подряснике, с боевым жилетом, держал на груди икону Богородицы. Рябинину казалось, что он знает эту площадь многие века. С первого посещения до сегодняшнего дня протекла целая вечность. Жизнь и смерть батальона «Марс».
Первым говорил священник. Держал перед собой икону, ту самую, к которой прикладывались уходившие в бой ополченцы. Рокотал молитвенное песнопение густым басом, сливавшимся с раскатами далекой артиллерии.
«Со святыми упокой, Христе Боже, рабов твоих, и де же несть болезней печалей, воздыхания. Но жизнь бесконечная».
– Братья, – обратился он к площади, поднимая над головой икону. – Сей образ благословлял на праведное сражение героев. Богородица каждого целовала в уста, отпуская на смертный бой. И она же теперь встречает героев в Царствии Небесном. Каждого целует в уста и ведет к столу. Этот стол стоит в райском саду под деревьями с дивными плодами. И за этим столом сидят все, кто отдал жизнь свою за святую Русь, от начальных времен и до наших дней. И прислуживает за трапезой сам Иисус Христос. Насыщает их хлебом, который есть его тело. Поит вином, которое есть его кровь. Герои вкушают из рук Христа и обретают бессмертие.
Голова у Рябинина плыла. Он слушал священника и вспоминал, как чеченец Адам ломал лепешку, деля ее по-братски, и эта лепешка была телом Господним. Вспомнил, как пил из источника ключевую воду, и эта сладкая вода была кровью Господней. Но где-то в травах, непогребенный, неотпетый, с крестом на пробитой груди, лежит украинский солдат. И есть ли ему место за райским столом? И есть ли место за этим столом Рябинину?
Вторым говорил городской муж, круглолицый, с пепельной бородкой, в сером костюме, на котором цвел георгиевский бант:
– Донбасс смотрит на вас, павшие герои, и льет слезы. Россия смотрит на вас, и Кремль склоняет перед вами свои башни. И кремлевские звезды роняют на ваши лица свои слезы. Здесь, в Донбассе, мы сражаемся за свои земли, свои шахты, свои пороги. Но мы сражаемся за матушку Россию. Россия посылает к нам на помощь лучших своих сыновей, но пусть она пришлет нам танки, самоходки, зенитки, «Грады». Тогда мы будем жечь фашистские танки, сбивать фашистские самолеты, и реже будут звучать над павшими героями поминальные молитвы. Вас же, павшие братья, мы похороним на Саур Могиле, где стоят великие памятники героям минувшей войны. И где уже похоронены ополченцы, схватившиеся с врагом врукопашную и вызвавшие огонь на себя.
Рябинин смотрел на лица в гробах с запечатанными устами и окаменелыми веками. И думал, что теперь в нем поселились все их души, и он, уцелевший в бою, станет воевать один за них за всех. Весь батальон «Марс» вселился в него, и он, Рябинин, и есть теперь батальон «Марс». Они, лежащие в гробах, не отпустят его с этой войны.
Выступал плечистый, бритый наголо, рыжебородый комбат. В бороде скрывался шрам, который мешал ему говорить, и он говорил толчками, проталкивая слова сквозь боль. Рябинин помнил его в первый день своего приезда, день, который казался теперь бесконечно удаленным.
– Мой позывной «Курок». Я командир батальона «Аврора». Козерог был мой друг. Мы вместе выбирались из Днепропетровска. Когда нас окружили отморозки батальона «Айдар», Козерог вырвал из гранаты чеку и поднял руку. Мы прошли сквозь их строй, и никто не посмел выстрелить. Козерог был звездный человек. Он мечтал построить на других планетах царство света. Мы построим это царство здесь, в Новороссии. Именами павших героев назовем улицы и площади новых прекрасных городов. Всех, кто остался от батальона «Марс», зову к себе, в батальон «Аврора». Да здравствует Советский Союз!
Рябинин держал у груди автомат. Подумал, что ни разу за эти три дня не вспомнил о книге. Книга, ради которой приехал сюда воевать, перестала быть его целью. Война, которая унесла его боевых товарищей, война, которая погрузила его в свою пучину, война, которая поселила в нем души погибших товарищей, – война сама стала его целью. Он избежал гибели благодаря мимолетной вспышке, блеснувшей в голове Козерога. Эту вспышку послал Козерогу кто-то неведомый, управлявший войной, ведущий счет смертям. Ему, таинственному, было угодно, чтобы Рябинин продлил свою жизнь и продолжал воевать. Один за всех, уцелевший в роковом бою.
– Будем прощаться! – траурным голосом произнес городской начальник.
Площадь онемела. Сверкал фонтан. Налетел горячий ветер, колыхнул в гробах белые простыни, и казалось, что это шевельнулись убитые.
Из толпы, сквозь цепь ополченцев, пробилась женщина в черном платье и черной накидке. Рябинин узнал в ней Матвеевну, что работала в столовой и провожала их на ступенях. Кинулась к гробам, запричитала захлебываясь:
– Ой, вы сыночки мои горькие, ненаглядные! И куда вы теперь едете, отбываете, что я вас опять провожаю! И кто вас там без меня напоит, накормит, ласковое слово скажет! Мамочки ваши не знают, что вы здесь лежите, и глазоньки ваши закрыты, солнышка не видят! Вы говорили мамочкам, что едете в хорошее путешествие, а сами лежите здесь, и мамочки вас не видят! Как же вам было больно помирать, и никто вам доброго слова не сказал! Все говорят – мир, мир, а у нас здесь война, и скоро нас никого не останется! Кто же нас теперь защитит и спасет, когда вы нас покидаете! Вы повидайте моего сыночка Лешеньку и скажите, что мамочка его так скучает, рубашечку его целует, фотокарточку его на груди носит! Возьмите меня с собой к моему сыночку Лешеньке! Ох, да у меня нет больше сил! – Она упала на гроб, в котором лежал осетин Мераб, и слепо гладила его поросшие щетиной щеки.
Вслед за ней, взмахивая черными рукавами, как птица, вылетела из толпы молодая женщина с белым бескровным лицом. Упала на колени перед гробиками, где лежали две девочки. Забилась, запричитала:
– Доченьки мои, кровиночки мои ненаглядные! Леночка, Катенька, это я, ваша мамочка! Что вы на мамочку не смотрите, не целуете! Такая у нас беда черная, страшная! Как вы играли, как друг друга любили, какие я вам игрушки дарила! Туфельки вам купила, на вырост, думала, что подрастете и туфельки вам будут впору! Не уберегла вас, доченьки, собой не прикрыла! Пусть бы меня, а не вас, бомбой убило! Зачем он, изверг такой, к нам прилетел и бомбу сбросил! Разве не было у него мамочки? Пусть его теперь разорвет на мелкие кусочки и следа от него не останется! А мне теперь без доченек жить до самой смерти! Уж лучше мне утопиться!
Она упала без чувств, и другая женщина поднесла ей пластмассовую бутылку с водой, вливала в рот.
Площадь всхлипывала, стонала, рыдала.
– Закрыть гробы! – раздалась команда. Гробы накрыли красными крышками. Застучали молотки, заблестели на солнце гвозди. Подкатил КамАЗ, тот самый, в котором провожатый Колун доставил добровольцев в Донецк. Колун был суров, деловит. Руководил ополченцами, загружавшими в кузов гробы и жестяные венки. В грузовичок поменьше поставили гробы с девочками и стариком. Грузовичок в сопровождении нескольких автомобилей направился на городское кладбище. А КамАЗ с автобусом, где сидели ополченцы, и среди них Рябинин, двинулись к далекой Саур Могиле.
Рябинин оглянулся. Толпа расходилась. Сверкал фонтан. Лежал на асфальте обрывок кумача.
Из автобуса Рябинин видел идущий впереди «КамАЗ». Из кузова с поднятыми бортами выглядывал разноцветный краешек венка.
Комбат Курок катил впереди в помятом «Лендровере». Ополченцы на блокпостах отдавали честь. На обочину дороги из попутных городков и селений выходили жители, провожали колонну.
Рябинин смотрел на степные просторы, на белые пшеничные нивы, темно-зеленые посевы кукурузы, на поля подсолнухов с тысячами золотых лиц, обращенных к проезжавшей колонне. Он задремал, держа на коленях автомат. Круженье среди степных взгорий, мягких увалов, речек с белыми известковыми кручами перетекло в круженье его сновидений.
Ему снилось ночное зимнее озеро с синей луной, и он держит у глаз осколок прозрачного льда, в котором переливается и дробится луна, и кто-то родной стоит рядом с ним, отбрасывая лунную тень. Он видел ярких огромных рыб, их золотые глаза, алые жабры, рыбы выскальзывают из его рук, ходят ходуном на дне лодки, рассыпая серебряную чешую. Он видел голубую морскую протоку с розовой гранитной глыбой, в лунках которой скопилась д