Рябинина отвращало зрелище изувеченных тел. Он был поражен тем, что среди украинской пшеницы, в подбитом танке находились негры, которых принес на эту войну неведомый вихрь, летающий по земле, собирающий для этой войны будущих мертвецов.
Он стоял на броне, и голова его кружилась от непонимания этого мира, в центре которого находился подбитый танк с мертвецами, и красное солнце безмолвно светило из космоса.
Жила возился в глубине танка, кряхтел и чертыхался. Рябинин заглянул в люк.
Жила держал оторванную руку с пепельно-серой ладонью и снимал с пальца перстень. Сунул в карман и стал совлекать с закрученной шеи золотую цепочку.
– Жила, ты что, охренел? Ты что, мерзавец, делаешь?
– Заткнись, сука! Мой танк! Я здесь бесплатно воюю! А это мне компенсация! На послевоенные годы!
Он ловко снял часы с золотым браслетом. Стал опускаться на сиденье механика, толкая ногой мертвеца.
Рябинин с отвращением спрыгнул на землю. Скоро из танка вылез Жила. Его лицо было злым, словно он ждал, что у него отнимут добычу. Они возвращались в село, и Рябинин испытывал гадливость к Жиле, к смердящему танку и к себе самому, участнику гадкого дела.
Ночью ему приснилась яблоня, застывшая в стеклянной синеве, корнями ввысь и кроной, обращенной к земле. Корни яблони питались хрустальной силой небес, а глянцевитая листва и чудесные плоды были обращены к Рябинину. И он тянул к ним свои обожающие руки.
Глава 21
Рябинина вызвали в штаб. Комбат Курок готовился идти по домам, раздавать продукты обездоленным селянам. В штабе ополченец Лавр, ведавший продовольствием, укладывал в мешок банки сгущенки, мясные консервы, буханки хлеба, пакеты с макаронами. Лавр был остронос, ироничен, с железистыми бачками и длинными едкими губами, на которых играла недоверчивая улыбка. Прежде он работал на шахте бухгалтером и в ополчении вел учет продовольствия и боеприпасов.
Комбат Курок в портупее с лакированной кобурой «стечкина» сидел на стуле под красным знаменем. На бархатном полотнище желтым шелком был вышит профиль Ленина и красовалась надпись: «За нашу советскую Родину!»
– Давай, Лавр, не жадничай. Клади больше сгущенки. Детишек подсластим, стариков утешим. – Курок следил, как прижимистый Лавр пересчитывает банки.
– Да куда больше-то! – упрямился Лавр. – Своим не хватает!
– А они, которые по подвалам сидят, они чужие? Народ не чужой. Мы за этот народ воюем. Последнее ему должны отдать. Не только сгущенку, но и жизнь. – Лысый, с блестящим черепом, с рыжей косой бородой, сидя под красным знаменем, перетянутый портупеей, Курок напоминал Рябинину командира времен Гражданской. И впервые за многие дни он подумал о книге. О том, как опишет рыжебородого командира, восседающего под красным полотнищем.
– Все оно так, Курок, – едко хмыкнул Лавр. – Мы за этот народ воюем и жизни кладем. А где, я спрашиваю, мужики молодые призывного возраста, которые в этом селе проживают? Все в Россию сбежали, старух и детишек побросали. Почему не берут «калашников», не идут на блокпост?
– Ничего, Лавр. Скоро вернутся. Я клич бросил, в Интернете призыв разместил. Чтобы народ к нам из России ехал, в батальон «Аврору». Будем на основе батальона создавать Красную Армию. Как в Советском Союзе.
– Да где он теперь, Советский Союз? – Лавр махнул рукой, в которой держал банку тушенки. – Кошка языком слизнула.
– Вот знамя, видишь? Знамя полка Первого Украинского фронта. Это и есть Советский Союз. Здесь, в Петровке, территория Советского Союза, которую мы отбили у врага.
– Ну да, Советский Союз и столица его Петровка! – Лавр поддразнивал комбата, предвкушая политический спор.
– Сейчас Петровка, а завтра и Устиновка. И Луганск, и Донецк, и Макеевка, и Горловка. А также Красный Луч, Краснодон. Перейдем в наступление, и в состав Союза войдут Мариуполь, Одесса, Запорожье и Харьков. И Николаев, и Днепропетровск, и Киев. Под этим Красным знаменем пройдем по Крещатику, и люди будут встречать нас хлебом-солью!
– Что, и в России будут встречать? – Лавр наивно ахнул, а сам смотрел на комбата едким колючим взглядом, – И в Россию понесем Красное знамя?
– Россия сама к нам придет, и мы ее встретим хлебом-солью, – твердо произнес Курок.
– Что-то она не торопится к нам, комбат. В Крым пришла, хорошо. «Своих не бросаем». «Без единой капли крови». Там без единой, а здесь мы кровью умыты. Разве мы не свои для России? Где она? Где ее танки, зенитки? Почему она смотрит, как нас убивают?
– Погоди, не настало время. Придет Россия, и будут танки, и гаубицы, и «Ураганы», и самолеты. Ты думаешь, в Москве про наш вчерашний бой не знают? Про Саур Могилу не знают? Про обстрелы Донецка не знают? Знают. Готовят войска. Скоро ударят.
– Несправедливо это, комбат. Мы здесь не за себя воюем, а за Россию. А она нас не видит. Несправедливо.
– Все будет по справедливости, Лавр, поверь! Справедливость правит миром, и как бы ее ни топтали, как бы ни издевались, а победит справедливость. Победит Советский Союз!
Курок произнес это торжественно и вдохновенно, как произносят слова любимого стихотворения. Рябинин видел перед собой верующего человека. Курок, лысый, с изуродованным лицом, казался прекрасным. Был окружен едва уловимым сиянием.
– И я в это верю, комбат. Если б не верил, не взял бы автомат, – кивнул Лавр.
– Погоди, Лавр. – Комбат протянул к нему осеняющую руку. – Мы еще пройдем парадом по Красной площади. Все батальоны, которые защищали Донбасс. Проедем на танках, на самоходках, на бэтээрах, под флагами Новороссии. А это знамя взовьется над Кремлем. Победное знамя Красной Армии. – Курок тронул тяжелый, потемневший от времени бархат.
– А на Мавзолее кто будет стоять? – усмехнулся Лавр. – Ты, что ли?
– И я, и ты, и Рябина, и Артист, и Танкист, и Завитуха. Все отдадим честь Красному знамени, на котором кровь наших дедов и наша кровь!
Комбат повернулся к знамени. Приподнял бархатное полотнище, отороченное золотой бахромой, и поцеловал. Рябинин заметил, как в его глазах блеснули слезы.
Перед ним был верующий человек, верящий в справедливость, в Красное знамя, в Советский Союз.
«А я во что верую?» – И Рябинин вспомнил яблоню, которая приснилась минувшей ночью, с корнями, пьющими влагу из хрустального неба, с плодами, питающими земную жизнь.
– Ну, ладно, уговорил, комбат. Пойдем людям хлеб раздавать. – Лавр передал один мешок Рябинину, другой взвалил на плечо, и все трое пошли по селу.
В подвале разгромленного магазина в полумраке скопились старухи и дети. Пахло сыростью, тленом. Из дверей морозильника тянуло испорченной рыбой. Сквозь продых снаружи бил луч света. Нары у стен, скомканные одеяла, стол, на котором лежало несколько яблок, длинная скамья, где в ряд сидели старухи в платках и кофтах. К ним жались дети. Испугались вошедших, стихли. Только маленькая девочка в коротком платьице продолжала кружиться на тонких ножках.
– Здравствуйте, граждане, – бодро приветствовал их Курок, привыкая после солнца к сумеркам. – Командование батальона «Аврора» решило выделить из своих запасов некоторую часть продовольствия. Тут и мясные консервы, и сгущенка, и макароны. Одними яблоками не прокормиться. – Рябинин и Лавр вытаскивали из мешков банки, пакеты, буханки зачерствелого хлеба. Складывали на стол. – Мы вам все оставляем. Другие пусть приходят. Вы уж сами поделите, по справедливости.
Было видно, что Курок испытывает удовлетворение, наделяя измученных людей продовольствием. Эта была не только гуманитарная акция, но и действие, скреплявшее дружбу между батальоном и местным населением.
– Спасибо вам! – жалобно благодарила старуха.
– Храни вас Господь. Как без пенсий, без магазинов жить? Совсем отощали, – вторила слезно другая.
– Вчера был бой. – Курок воздел руку, как оратор, обращаясь к старухам. – Танки противника в сопровождении пехоты пытались прорваться к Петровке и выйти на стратегическое шоссе Донецк – Луганск. Но мужественными и слаженными действиями батальона «Аврора» противник был остановлен и обращен вспять. Мы сражались за вас, дорогие граждане. За вашу свободу. Ваше село остается свободным и будет таковым оставаться.
Рябинин испытывал неловкость, слушая комбата. Тот, казалось, не чувствовал нелепости своей пафосной речи в этом тоскливом подземелье, среди понурых старух и испуганных детей. Маленькая девочка перестала танцевать, обратила к комбату свое бледное личико. Рябинин видел ее хрупкую шейку, шаткие ножки, прозрачные волосы, на которые падал луч света.
– Ой, горе ты, горе! – тяжело вздохнула рыхлая старуха в красной кофте. – Думаю, чем все терпеть, выйду из подвала, и пусть меня снарядом прибьет, чтобы не видеть всю эту беду. А с этими что будет? – Она притянула к себе двух белоголовых мальчиков. – На кого их оставлю? Ихние мать и отец отъехали в Россию, сказали: «Скоро вернемся». И нету их.
– При немцах лучше было, – скрипуче произнесла древняя старуха, замотанная в теплые платки и шерстяные кофты. – Немцы хаты людям оставляли. А тут все хаты побили. Как зимовать? Ни газа, ни дров. Померзнем. Из зимы никто не выйдет.
– Не поддавайтесь унынию, граждане. – Курок бодро взмахивал рукой, словно дирижировал, желая извлечь из оркестра бравурную ноту. – После победы все восстановим. Новые хаты, школу, газ проведем. Будет здесь передовой народный колхоз «Аврора». А на въезде поставим памятник. Ополченец держит в руках спасенного ребенка.
Умолк, сияя глазами. Верил в свою мечту, увлекая в нее измученных женщин.
В наступившей тишине раздался слабый голосок. Девочка, продолжая смотреть на комбата, спросила:
– А когда меня убьют, больно будет?
Рябинин почувствовал, как хлынули к глазам жаркие слезы и остановились, не в силах пролиться.
С лавки вскочила худая женщина в нахлобученной зимней ушанке. Кинулась к комбату. Стала трясти у его лица костистыми кулаками. Визгливо и хрипло выкрикивала:
– Ще б ви сдохлы, бисы! Ще б вас поубивало, клитых! И слиду вашого нэ залишилося! Хто вас сюди кликав, бисовы души! До вас жили, було все, будинки, городи! Хлиб сияли, прибирали! Ви прийшли, и все зруйновали! Усих повбивали, каты проклятии! – Она кинулась на Курка. Лавр перехватил ее сухие запястья. Другие женщины тянули ее назад, на скамью.