– Коля, сынок, ты где?
– Меня убивают, мама! Прощай!
Тяжкий взрыв прилетевшего снаряда сотряс грунт, и Рябинин выронил телефон. Еще один взрыв харкнул огнем и обсыпал его землей. Это артдивизион откликнулся на призыв комбата и вел огонь по селу.
Комбат освободил древко знамени, колыхнул красным бархатом. Выхватил пистолет. Слепо взглянул на окоп:
– Мужики, вперед! За нашу советскую Родину! – И пошел, страшный, с лысым черепом, выпученными голубыми глазами, с рыжей косой бородой. В одной руке пистолет, в другой знамя. Полотнище тяжело колыхалось, и вслед за комбатом из окопа вылезали уцелевшие ополченцы. Шли, блестя штык-ножами. Артист с безумной улыбкой. Начштаба, держа в кулаке пистолет. Артиллерист, хромая, неся не стреляющий автомат.
Рябинин вылез из окопа и торопился за всеми, боясь отстать от знамени. Он шел без мыслей, желая одного – не отстать. Близкий взрыв колыхнул землю, приподнял его и унес туда, где вставало солнце.
Глава 24
Рябинин очнулся. Было темно, только ярко светилась узкая щель. Эта солнечная щель отражалась длинной полосой на шершавой стене. Он находился на бетонном полу, среди бетонных стен, под бетонным потолком. Голова гудела. Он ощупал ее и обнаружил, что из уха сочится кровь, застывает на шее сухой коростой. Вспомнил, как шел за красным знаменем, обредая воронку. Вспомнил лицо комбата с кричащим ртом. Бэтээр, из которого спрыгивали солдаты в касках. Черный ком взрыва, приподнявший его и швырнувший на солнце.
Теперь это солнце било в узкую щель бетонного каземата. Он ощупал карманы – ни телефона, ни фонаря, ни документов.
– Очухался? – услышал он близкий голос. – Значит, жить будешь, пока не расстреляют. – Это был голос Артиста, который лежал на полу. Его узкое лицо, окаймленное курчавой бородкой, проступало из тьмы. Длинные волосы, обычно собранные под косынкой, теперь, когда косынка исчезла, рассыпались до плеч. Но вокруг шеи по-прежнему был повязан розовый шарф, и в кармане камуфлированной рубахи виднелся край розового платочка. – А мы думали, что тебе хана.
Артист посмотрел туда, где лежал второй человек. И этим человеком оказался комбат Курок. Его лысый череп с рыжей бородой в сумерках казались валуном, опутанным желтой тиной.
– Ты бы лучше, Артист, еще раз разведал. Можем отсюда выбраться? – произнес Курок, и Рябинин слышал, с каким трудом давались ему слова.
– Нет, комбат. Отсюда не выйти. Разве что мухами стать и в щель улететь. А так невозможно.
Снаружи сквозь прорезь в стене раздавались неясные звуки. Голоса, стук металла, глухой рокот и лязг прокатившего танка. Кто-то близко прошел и раздраженно крикнул:
– А ты пошукай, побачь!
Рябинин, тоскуя, с беззвучным стоном, понял, что он в плену. Всех троих, оглушенных взрывом, захватили украинцы и поместили в этот бетонный каземат.
– Нет, Артист, мухами мы не станем, – сказал Курок. – А умрем как люди. В одном ты прав. Расстреляют и исповедаться не дадут.
– А зачем тебе исповедоваться, комбат? Ты же коммунист. А коммунисты Бога не признают. Это «белые» в Бога верят, а «красные» все безбожники.
– Какие «красные», «белые»? Все, кто на Донбассе воюет, все русские люди. И у всех один Бог – справедливость. Мы теперь каждый – и «красный» и «белый», и у нас один Бог.
– Что ж ты раньше мне не сказал, комбат? А то я все сомневался. Кто я? «Красный» или «белый»? Или просто бабник и забулдыга, который по ресторанам на аккордеоне играет и деньгу сшибает, – едко засмеялся Артист.
Но Курок не заметил насмешки. Мысль, которую он только что высказал, была для него не случайна. Родилась не сию минуту. Сопутствовала ему среди военных забот, танковых атак и обстрелов.
– Вот ты посмотри, я родом из Омска, сибирский человек. У меня есть великий земляк, генерал Карбышев Дмитрий Михайлович. Он из дворян, служил в царской армии. Офицер, воевал под Мукденом, получал награды. По всем признакам – «белый». Но во время Гражданской перешел на сторону «красных», дослужился до генеральского звания. Строил Брестскую крепость. Значит, «красный». Контуженным попал в плен к фашистам. Совсем как мы. Если бы нас не контузило, не взяли бы нас в плен никогда. Карбышева понуждали к измене, пытали, мучили. И нас будут мучить, пытать. Но он не предал Родину и принял мученическую смерть, когда его на морозе облили ледяной водой. Значит, он не просто герой, но и мученик. А война-то, которая называлась Отечественной, она же называлась «священная». Значит, война за святыни. И Церковь победу в войне называет «священной». Поэтому, я говорю, Карбышев мученик и святой, умер за святыню. Вода, которой его поливали, превратилась из черной смертельной воды в святую воду. И Церковь когда-нибудь причислит Карбышева к лику святых. Значит, он не «белый», не «красный», а русский святой. Вот и мы не «красные» и не «белые», а просто русские люди, которые попали в беду. И нам предстоит вынести муку, но не потерять нашу честь. – Все это Курок произнес вдохновенно, лежа на бетонном полу, не в силах согнуть поврежденную ногу.
– Вряд ли, комбат, я святой. В Бога не верю, баб люблю, в карты играю. Похоже, я жизнь мою в карты проиграл и теперь выпадаю из колоды, как бубновый валет. И никто, комбат, не увидит, как нас с тобой на расстрел выводят. И люди о нас с тобой ничего не узнают.
– Узнают. Им Рябина расскажет. Его не убьют. Ему еще долго жить. Он о нас с тобой людям расскажет. Расскажешь, Рябина?
– Не знаю, – сказал Рябинин. – У меня с вами одна доля.
Он осторожно поднялся, чувствуя, как ломит в затылке. Приблизился к длинному прогалу в стене. Увидел пустой солнечный двор, стену с блестящим рулоном колючей проволоки, двухэтажное строение с зарешеченными окнами, солдат, схвативших с двух сторон огромную кастрюлю и несущих ее через двор. На солнцепеке стояло одинокое кресло с резной спинкой и гнутыми ручками. Перед креслом на штативе была установлена телекамера, и оператор налаживал аппаратуру. Тут же находился человек в белом костюме, брюнет с блестящими волосами и черными, жгучими глазами, какие бывают у сладостных эстрадных певцов.
Одинокое кресло, вырванное из стильного интерьера и поставленное на тюремном дворе, вызвало у Рябинина мучительное сравнение с лодкой, утонувшей в песчаном бархане. Ему стало худо. Он отвернулся от кресла, от сладострастника в белом костюме, от телекамеры с черными глазком. Схватился за крестик у себя на груди. Вспомнил корзину яблок. Томик Пушкина в женских руках и то, как по голой женской спине скользнул таинственный луч. Вспомнил, как в детстве отец и мать, молодые, счастливые, везли его на санках, и кругом был снежный восхитительный мир с морозным солнцем, слюдяными лесами, высокой, трепещущей в небе сорокой.
К брюнету подошли два солдата. Оба без головных уборов, с расстегнутыми воротами. У одного кисть руки была забинтована. О чем-то разговаривали с брюнетом, указывая на кресло и телекамеру, а потом все трое направились к каземату, откуда наблюдал за ними Рябинин.
Лязгнул засов, хрустнули железные петли. Дверь растворилась, хлынул свет, и в квадрате солнца на бетонном полу лежал комбат, слепо мигая.
– Ты, что ли, Курок, или ты спусковой крючок? – хохотнул брюнет, глядя на распростертого, с вытянутой ногой комбата. – Вставай, поговорить надо!
Солдаты подхватили Курка под локти. С силой поставили на ноги. Курок охнул, стал оседать. Его потащили волоком. Рябинин видел, как скребут пол ноги комбата и на одной ноге не было бутсы.
Комбата усадили в кресло и скотчем примотали запястья к ручкам. Комбат сидел на солнцепеке, нахохленный, похожий на филина, ослепшего на свету.
– Здравия желаю, товарищ подполковник, – приветствовал его брюнет. – Здравствуйте, товарищ Курков Владислав Александрович. Приветствую вас от имени свободного вольнолюбивого украинского народа. Все ли у вас хорошо?
Рябинин, припав к прогалу в стене, различал почти все слова. Видел сладостную улыбку брюнета, стеклянный блеск волнистых черных волос.
Курок молчал, нагнул лысую голову и смотрел на брюнета потемневшими синими глазами.
– Мы изучили ваше личное дело. Вашу службу в Северо-Кавказском военном округе. Ваше участие в двух чеченских кампаниях. Ваши смелые боевые действия под Аргуном, где вы получили ранение, орден и были комиссованы из армии по состоянию здоровья. Знаем, что вас бросила жена, что вы начали было пить, но потом «завязали» и преподавали в детском военно-спортивном клубе. Как по зову сердца пошли воевать за Донбасс и храбро, беззаветно сражались за Советский Союз. И в последний бой шли под Красным знаменем, как настоящий герой. Кстати, это знамя находится у нас в качестве трофея.
– Не вздумай лапать знамя грязными руками, – хмуро буркнул Курок. – А то, гнида, ответишь.
– Я офицер и никогда не позволю себе глумиться над боевыми реликвиями. Наши с вами деды сражались под этим знаменем.
Оператор нацеливал телекамеру на Курка. Двое солдат отошли от кресла, чтобы не попасть в объектив. Брюнет в белоснежном костюме, с яркой ядовитой улыбкой и блестящими волосами был похож на актера немого кино.
– Мы не намерены держать вас здесь слишком долго, Владислав Александрович. Но прежде чем мы выпустим вас на свободу, вы окажете нам небольшую услугу. Сейчас перед телекамерой вы подтвердите, что вы – кадровый офицер российской армии. Вместе с кадровым армейским подразделением вас перебросили в Донбасс, обеспечив танками, артиллерией, установками залпового огня и переносными зенитно-ракетными комплексами. Во время боевых действий вы пользовались данными российской военной разведки, в том числе и космической. Вы скажете все это под запись и свободны! Договорились, Владислав Александрович?
– А хера не хочешь? Делаешь из меня предателя Родины? – Курок рванулся, но притороченные скотчем руки не пустили.
– Ну каким предателем? Какой Родины? России на вас наплевать. Втравила вас в авантюру, замарала кровью и отступила. Бросила вас на позор всему миру. Владислав Александрович, сделаем запись, о которой вам говорю. И вы на свободе. Получите от нас военную пенсию. Похлопочем, чтобы вы приобрели симпатичный домик у моря. И будет у вас безбедная жизнь и спокойная старость. Будете, как говорится, залечивать старые раны.